Алексей Сейл - Шляпа «Мау Мау» Страница 7

Все события последующих месяцев стали следствием этого разговора. Я всегда следовал совету Флобера: «Будь размерен и дисциплинирован, как буржуа, чтобы вся страсть и оригинальность проявились в работе». Это — единственное, что поддерживало меня на протяжении тридцати лет добровольной ссылки, на которую я себя обрек за кражу, совершенную в зоопарке. Моими транквилизаторами были хорошие манеры, вежливость, умеренность и традиционная мораль. И вот впервые в семидесятидвухлетнем возрасте мне пришла в голову нелепая мысль: «А что, если я ошибался? Что, если я неправильно жил?» Сама мысль о том, что кто–то, как Порлок, мог воплотить в жизнь подобную мечту о совершенстве, пробудило во мне что–то такое, на что я всю жизнь старался не обращать внимания. Я всегда придерживался того мнения, что за аморальность надо платить, ведь надо же, правда? Но может, я просто эксплуатировал ту точку зрения, которая возникла у меня еще в детстве, и никогда не пересматривал ее? И теперь за это надо было расплачиваться. Я представлял себе богов своего рода контролерами, которые всегда знают, кто не оплатил проезд, и накладывают на безбилетников внушительный штраф. Однако, прислушиваясь к разговорам в пабе, я понял, что контролеры в наши дни если и появляются, то очень редко.

В деревне жила масса людей, которые не задумываясь совершали самые ужасные вещи. В Лондоне же я не знал ни одного человека, который сделал бы что–нибудь действительно плохое. Поэты, художники, актеры и критики — худшее, что они могли сделать, это написать какую–нибудь излишне резкую и язвительную рецензию или воспользоваться каким–нибудь банальным силлогизмом, когда уже после минутного размышления они могли бы привести гораздо более веские доводы. Но даже эти мелкие промахи вызывали у моих бывших друзей неимоверные страдания. Они мучились сомнениями и угрызениями совести, предпринимали попытки самоубийства, начинали пить, бросались к психиатрам или к чужим женам, только чтобы облегчить невыносимые душевные муки. Ни один из них даже на кошку не поднял руки, и тем не менее они вертелись по ночам в постелях, преследуемые раскаянием и чувством вины. В то время как здесь, да и не только здесь, жили толпы Сэмов и ему подобных, чей рабочий день заключался в уничтожении живых изгородей и колючих зарослей вдоль древних тропинок, впрыскивании гормонов и антибиотиков. Кроме того, здесь жили и такие, как Майлз Годманчестер, возглавлявший отдел естествознания в исследовательской фирме в Давентри и живший в величественном доме к северу от Литлтон — Стрэчи. На этой звериной Лубянке проводились самые жестокие эксперименты над бедными животными — по большей части бессмысленные и никому не нужные. А что касается кроликов, то их и вовсе сжигали там заживо. И тем не менее Майлзу Годманчестеру явно нравилась такая работа, окружающие его любили и уважали, никто не отворачивался, когда он входил в паб, и никто не говорил ему: «Привет, Майлз, хорошо провел день, сворачивая головы котам?» Я представлял себе, как он просыпается ночью, удовлетворенно улыбается и с блаженным вздохом снова умиротворенно засыпает.

— Нет, конечно же, вы не отправитесь со мной немедленно, — сказал Порлок, — вам сейчас нужно время, потому что вы ведь снова пишете?

Я не мог понять, как он догадался об этом.

Эммануэль Порлок уехал, когда уже стемнело, оставив меня недееспособным и в полном смятении.

Когда мы прощались на пороге, он вытащил из кармана дешевый мобильный телефон «Нокия» и протянул его мне.

— Видите? — спросил он. — Вы знаете, что это такое? Да–да, это телефон. Только у него нет проводов и всякого такого, и по нему можно позвонить в любую точку земного шара в любой момент — во время прогулки или еще когда–нибудь.

— Да, — смущенно ответил я, — это мобильный телефон, теперь почти у всех есть такие.

— Ну, это не совсем так, — ответил он, сел в свой зеленый лендровер и, не включая фар, рванул прочь.

В течение последующих двух дней я не мог написать ни строчки. Все мои мысли были заняты Эммануэлем, Бев и Мартикой. Бев ассоциировалась у меня с женщиной–полицейским Лорен Хаггестон из полицейского сериала «Работа», который я регулярно смотрел. Иногда в течение дня можно было посмотреть целых три серии, потому что по утрам канал повторного показа транслировал две получасовые серии за предыдущие годы, а по вечерам Ай–ти–ви показывала часовую новую. В последнее время продюсеры «Работы» пригласили целую группу помятых актеров, действительно очень похожих на полицейских, в ущерб прежним, гораздо более миловидным. Лорен Хаггестон тоже была из новеньких — страшно худая, но все–таки с большой грудью. Я с интересом отметил, что игравшая ее актриса за три года до этого уже снималась в этом же сериале, но тогда она играла наркодилера и торговала наркотиками вместе со своим приятелем из украинской мафии. Такое уже не редко случалось в этом сериале: актеры, исполнявшие теперь главные роли полицейских, уже фигурировали ранее в роли преступников. Порой мне даже приходило в голову, нет ли здесь специального умысла и не хотят ли продюсеры таким образом подчеркнуть нравственную двойственность полицейских, в которых всегда должен быть оттенок коррумпированности; но потом я решил, что дело просто в помощниках режиссера, которым нравится работать с уже известными им и профессиональными людьми. В моих фантазиях о жизни, наполненной сексом, роль Мартини играла моя покойная вторая жена.

Есть такая старая шутка: тренер говорит футболисту: «Сыграешь плохо, и в перерыве ты у меня получишь на орехи». — «Спасибо, босс, — отвечает футболист, — а в предыдущем клубе нам давали только чай и апельсин». Я уже все получил, и мое время истекало.

Через три дня после приезда Эммануэля Порлока только я начал подумывать, а не попробовать ли вернуться к работе, как зазвонил телефон. Это был Порлок собственной персоной, хотя он и относился к тому разряду людей, которые никогда не представляются по телефону. Его первыми словами были: «Моя шляпа у вас?» — ни привета, ничего, крайне невежливо.

— Простите, кто это говорит?

— Моя шляпа у вас?

— Привет, Эммануэль, — сказал я.

— Так у вас моя шляпа? — повторил он. — Та, в которой я к вам приезжал, серая шляпа, шляпа «May May».

— Шляпа «May May»?

— Да, — раздраженно повторил он. — Моя шляпа. Спереди на тулье написано: «May May». Она была на мне, когда я к вам приезжал, а теперь я нигде не могу ее найти. Я помню, что она была на мне, когда я к вам ехал, а вот была ли она на обратном пути, я не помню.

Я попытался вспомнить, была ли она на нем, когда мы прощались и он в темноте показывал мне свой мобильник.

— Я тоже не помню, но попробую поискать.

— Да, и поскорее. — Он повесил трубку.

Мы с ним были только в гостиной и холле, поэтому я перевернул все вокруг, но так ее и не нашел. Я посмотрел под диваном и под телевизором, но там ее тоже не оказалось. Она попросту отсутствовала в моем доме. Через пятнадцать минут телефон зазвонил снова.

— Вы нашли ее?

— К сожалению, нет, я…

— Черт, мне нужна моя шляпа. Я ничего не могу без нее делать. Придется вам съездить в Лондон и купить мне другую такую же. Больше ничего не остается. На Бервик–стрит есть магазин, где продаются старые шляпы, там должна быть такая.

— Боюсь, я не могу все бросить и отправиться в Лондон… моя поэма…

— Черт побери, я потерял ее в вашем доме! — заорал он. — И вы отвечаете за это. Вы сами ее куда–нибудь запихали, или выбросили, или отдали бойскаутам, а теперь не можете вспомнить, потому что уже выжили из ума… — Он умолк, и я было подумал, что он раскаивается в том, что зашел так далеко. Однако ничуть не бывало: — Надеюсь, она сейчас не у вас на голове? — продолжил он.

— Конечно нет.

— Ну хорошо. Я позвоню вам послезавтра, чтобы узнать, как вы съездили в Лондон. — И он повесил трубку.

Когда он сказал, что акает о том, что я снова пишу, меня пронзило током так, словно неумеха–продавец приложил ко мне дефибриллятор.

— Откуда вы знаете? — спросил я.

— А у вас вид как у одинокой девушки, которая начинает регулярно трахаться после большого перерыва. Ну и каково это, вернуться к поэзии после всех этих лет? Наверно, вы страшно счастливы. Наверняка, если вы такой же, как я, для вас вся жизнь связана со стихами. То есть я хочу сказать, что вы, Хилари Уит, без них из себя представляете? Всего лишь пухлый старикашка в старомодном костюме. Наверное, это было очень тяжело — молчать все эти годы. Интересно, а не существует ли какая–нибудь антимуза, которая нисходит и лишает поэта всяческих сил, сколько бы он ни старался. То есть если есть музы, почему не может быть антимуз? Это было бы вполне логично. Могу поспорить, что когда вы поняли, что не можете писать, то решили, что существует масса других вещей, которыми можно заняться, — восходить на горные вершины, отправиться добровольцем в Кению или освоить йогу — однако вы и этим не стали заниматься. Значит, тридцать лет просто коту под хвост.