Николай Псурцев - Тотальное превосходство Страница 70

Провалился на экзаменах во все театральные вузы, и на экзаменах во ВГИКе провалился тоже. Хотел умереть, но боялся умереть. Хотел кого-нибудь убить, все равно кого, но боялся убивать. Хотел зайти по очереди во все театральные вузы и отматерить всех находящихся там студентов и преподавателей, оскорбить их, унизить, обидеть, но боялся даже представить себе, как он будет подобное совершать.

Не любил себя на экзаменах в цирковое училище, здесь еще не сдавал экзаменов и не проваливался поэтому, и не любил преподавателей, которые сидели напротив него, безликие, бесстрастные, усталые, нелюбопытные, вздыхали, пили воду из графинов, вертели нетерпеливо сигаретки в руках, поглядывали в окно на солнце, на зелень, скучали по дачам.

Терпел, держал злость, когда читал что-то вслух, когда показывал какой-то этюд, не отпускал на волю раздражение, зажевывал, заговаривал крик… Никто даже не понял, что он уже закончил. Все молчали. Он долго тер руками лицо, скрывая таким образом выражение истового негодования… Идите, вы свободны, сказал кто-то из комиссии, один из тех, который с сигареткой в руках и у которого дача под Владимиром с огородами, с парниками, с курами, с двумя чушками и одним хряком, вам сообщат… Но особо не надейтесь, вы, как нам кажется, еще не готовы…

Отнял руки от лица Кудасов, отчаяние пересилило страх. На лице угроза и явная решимость привести эту угрозу нынче же в исполнение, прошептал громко, не осознавая уже, что делает: «Задавлю, суки, на х…! Задавлю, вашу мать!»

Первыми испугались ноги, у тех, кто сидел за столом, они задрожали и зашлепали затем по полу, будто кому-то зааплодировали. Сигаретки поломались среди пальцев. В графинах запузырилась вода. Члены комиссии захихикали глупо и принялись хлопать друг друга по плечам и по спинам воодушевленно. Одна из двух женщин — членов комиссии обмочилась обильно — заметно. Вторая съехала со стула под стол, порвала толстые трусы при этом об острую заусеницу на деревянном сиденье, и там, под столом уже, начала громко кричать, что она ни в чем на данный момент, собственно, не виноватая и что это он сам к ней сегодня пришел — без приглашения какого-либо и без всякого принуждения…

Чушки на хряка напали, били его копытцами, визжащего, медленного, тяжелого, красноглазого, зеленозубого, грязного, жалкого, драли его уши, заглатывая их в рот целиком, чушки пинали его пятаками в бока, пукали ему в ноздри гадко, нечисто, куры клевали собак, рассвирепевшие, бесстрашные, накачанные волей и радостью; коты гонялись в небе за парящими соколами и орлами, звезды плевались на землю расплавленными осколками, солнце пинало луну, обжигаясь о ее холод… Тот, у которого дача под Владимиром, председатель приемной комиссии, увидел все это тотчас же после того, как Кудасов пробормотал свои нехорошие слова; председатель не хихикал, как все остальные, и не бил товарищей по плечам бодренько и вдохновенно, он хохотал — яростно и тоскливо, с напором и нажимом, подтягивая легкие к горлу, вот-вот уже пытаясь выдавить их из себя вместе с желчью и ужасом.

«Простите, извините, — сказал он, кашлял теперь уже грустно и печально, отсмеявшись, отрыгавшись, бордовый, обрызганный жирной влагой, в промокшей одежде, вонючей. — Строжайше и нижайше, — сказал, — прошу, простите и извините, непочтительны были-с, исправимся. Наказывайте, как пожелаете, все стерпим-с, и безропотно-с, ха-ха-ха, хи-хи-хи. Ошиблись, перепутали-с… Вы приняты, конечно, разумеется, безусловно. Больше экзаменов сдавать не надо. Никаких и никогда… Извольте, извольте-с…»

Не верил увиденному, думал спит или пьяный кто-то всыпал какой-нибудь крепкий транквилизатор или буйный антидепрессант в компот ему в студенческой столовой, или подсунул сигаретку с планом, или он сошел с ума, что тоже принимается, или члены приемной комиссии его разыгрывают, особенно похожий на нестриженого хряка председатель комиссии, хохочет, плачет, опять хохочет, извольте-с, говорит, никаких экзаменов, мол, и никогда-с, конечно, говорит, безусловно, говорит, и разумеется…

Но оказалось, что ошибки не случилось. Он не спал, и опьянение его не дразнило, и таблеток и порошков он никаких не глотал, и сигаретки с травкой ему никто не подсовывал. Это так он всех своими словами напугал. Всего лишь. Словами и видом, выражением лица.

Когда из училища вышел, проверил. Укушу, сказал со значением продавщице мороженого в киоске, и та, заволновавшись улыбчиво, не мешкая, отдала ему тотчас же двадцать порций разных сортов бесплатно, кричала вслед, что всегда рада быть ему полезной и необходимой, любимой — совсем простая женщина, кстати, ленивая и нелюбопытная.

У милиционера потребовал документы, и тот предъявил, моргая безнадежно, закрывая лицо руками, словно подманивая избиение и убийство — себя самого, понятное дело.

Катался на такси по городу полдня, ел бананы, пил пиво, лапал каких-то девчонок, подсаженных у трех вокзалов, таксист лукаво поглядывал на него и с готовностью приговаривал: «В любой день, в любой час, в любую минуту, в любое мгновение!»

…Соседи по дому теперь закупали ему продукты на неделю. Начальник ДЭЗа звонил каждый день, интересовался, не надо ли чего. Участковый пел ему колыбельные под окном поздними вечерами. Местные красавицы записывались к нему в очередь на ночевку. Он выбирал…

Его боялись. Люди его боялись. Правда, не все, но большинство… Он имел Дар. Он внушал страх. Недоделанный, недостроенный, необработанный, недовинченный, непротянутый, кривой, перекрученный, шаткий-валкий, без центра тяжести, подтухший, липкий Кудасов получил от Создателя Дар. За какие заслуги, во имя каких целей? Почему?

Изменился за несколько лет. Ноги, руки выпрямились, голова приемлемую форму приобрела, лоб подрос, затылок увеличился, лицо отвердело, вялое, безвольно болтающееся до того. Уверенность в движения влилась. Самоуважение в манерах проявилось.

Должностей не терпел — ответственности много. Но власти желал. Пусть не публичной. Пока. А потом придет время, возможно, он будет готов и к публичной. Мешали те, которые не боялись его. Их было немного, но некоторые из них принимали решения… В цирке один такой тоже был, но умер. Заместитель директора. Упал в люк на манеже, при непонятных обстоятельствах, разломал шейные позвонки. Перед смертью все шептал, несчастный, одно только слово: «Кудасов, Кудасов…» Все, кто были рядом, подумали тогда, что это он преемника своего таким образом обозначает, а не того, кто ему, возможно, умереть помог, возможно… Учился в училище легко. Оно и понятно. В цирк распределился тоже легко. И это понятно также без объяснений. Занимался административной работой. Иногда для развлечения работал под куполом воздушным гимнастом. Работал плохо, но с удовольствием. Никто не смел отказать… До директорского поста добираться не хотел. Метил в местечко повыше — но со временем.

За двадцать лет обобрал цирк, как мог. Правил единолично — хотя занимал должность всего лишь старшего администратора. Все министры культуры боялись его, и все прокуроры, которые не однажды пытались проверить работу цирка, — боялись. Некоторые люди из администрации президента не боялись. И они мешали ему. Ублюдки. Говнюки. Пидорасы…

Женщин имел много, но ни одной из них нипочем и нисколько не нравился, все обыкновенно боялись его. А он хотел нравиться, между прочим. Это так. Вот такой монстр, а ведь тоже хотел нравиться. Не нравился. Никому. Ни женщинам, ни мужчинам. Барышень тошнило после отбытого с нелюбимым любовником секса. Но страх тем не менее их привлекал — женщин. Они приходили к нему бояться. Соперничали, дрались, двое, самые истеричные и экзальтированные, покончили с собой — бросились поутру в клетки со львами… Страшная история… Бесился, рыдал, бил зеркала… Ему уже больше сорока, а он так все еще по-прежнему никому и не нужен… Страшная история вот уж действительно…

Домá в России, домá за границей, автомобили, яхта — чушь, говно; радость только при покупке, а затем тягость. Зачем? Какая цель? Комфортное существование? Ему комфортней было гораздо в однокомнатной квартирке в районе Ленино-Дачное.

С рисованием не сложилось. Не знал как и не знал что. Пробовал брать уроки. Преподаватели боялись его и поэтому правды не говорили. Но один не испугался — редкость — швед, очень модный и очень популярный в Европе, он заявил безысходно: «Ты — пустой! Бросай это дело к богу! Займись лучше чем-нибудь другим — простым и спокойным!»

Стихи завязывались не раз. В детстве тоже. Гением себя ощущал, когда что-то получалось, Властелином Мира. Это каждый ощущает, кто создает другие миры. И в юности сколачивал слова. Не часто, но с настроением — будто парáми самого дерзкого наркотика в те мгновения дышал.

По будням удивление и сонПо выходным любовь и сожаление,Моя смерть поставлена на конВозбуждение…В сумерках клянется море в преданности,Утром отстает от берега,Лижет ноги сотням тысяч других,Невинное, как еще не придуманное.

Это самое лучшее, что собрал в своей голове, остальные строки, и те, которые до, и те, которые после, напоминали раннего Пушкина, то есть выросли из графомании — хотя и без радости, но с упорством, с дурной и бесцеремонной настырностью…