Фридрих Горенштейн - Место Страница 71

– Что у вас? – наконец спросила плоскогрудая после паузы, во время которой она, уверен, наложила на меня мысленно резолюцию «отказать».– Ваш адрес?

Я применил мой метод самоутверждения в подобных кабинетах… С грохотом подвинул стул, сел нога на ногу… Лишь сев, назвал адрес… После моего метода плоскогрудую перекосило как от зубной боли, но она, морщась, продолжала задавать вопросы, видно, применив навыки и выдержку опытной канцеляристки.

– Состав семьи?

– Я один…

– Как один? – подняла она на меня глаза, довольно большие, карие и с темными кругами болезненного вида.– Вы что, на улучшение один подаете? Это подвал, что ли? У вас есть акт обследования?

– Никакого у меня акта нету,– сказал я,– и подвала нету… Я живу в общежитии…

– Что вы мне морочите голову? – в сердцах бросив ручку на стол, так что перо оставило на бумаге кляксу, сказала плоскогрудая.– У меня очередь, а вы здесь…– Она помолчала, видно несколько овладев собой и отыскивая слово помягче.– А вы здесь суетесь,– сказала она.

Но как бы она ни подыскивала помягче, «суетесь» вполне меня устраивало и могло служить хорошим поводом.

– Кто суется! – крикнул я тем новым петушиным звонким голосом, который впоследствии часто из меня исторгался.– Кто?! А?! У меня семью разорили… Я с трех лет по чужим углам валяюсь…– В коридоре за дверьми ожидающие приема притихли, видно прислушиваясь.– Сталинская…– крикнул я (не знаю, каким чудом окончательно не потерял голову и не выпалил следом грязное ругательство),– сталинская… сталинская… сталинская…– Из-за того, что усилием воли я отсек второе слово, у меня в голове образовался некий вакуум, промежуток, который я не мог миновать на пути дальнейшего логического изложения мысли. Поэтому я все время повторял: – Сталинская… сталинская… сталинская…– и вскоре уже не говорил это слово, а как бы икал его…

Плоскогрудая побледнела от испуга и злости. Дверь из коридора приоткрылась, и оттуда заглядывали очнувшиеся от сонной одури посетители. Открылась и иная дверь, с противоположного конца кабинета, и оттуда вышла женщина, которую я даже первоначально принял за Корневу. Должен сказать, что, во-первых, в подобных учреждениях служит большое количество женщин, а во-вторых, типы этих женщин не отличаются разнообразием. Это либо плоскогрудые, мужеподобные личности, либо женщины типа А. Ф. Корневой, обладающие не утонченной, но народной женственностью, которую они, возможно не без легкого кокетства (приталенный пиджак лишь подчеркивает бедра), итак, не без кокетства пытаются прикрыть мужскими элементами в одежде. Вошедшая женщина была постарше А. Ф. Корневой, однако, несмотря на это, пожалуй, помиловидней, причем эту миловидность придавала ей как раз легкая полнота ответработника… В частности, у нее была очень мягкая красивая шея, именно за счет легкой полноты.

– Вот, Ирина Алексеевна,– сказала плоскогрудая,– ворвался, морочит голову… Оказывается, он живет в общежитии, а требует улучшения условий… Да еще нагло оскорбляет…

– Во-первых, я не ворвался,– повернувшись к плоскогрудой и глядя на нее с ненавистью, сказал я.– Я сидел в очереди… У меня очередь,– я говорил это, уже стоя посреди кабинета, вскочив со стула.

– Мы, миленький,– мягко сказала мне Ирина Алексеевна,– мы живущих в общежитии на учет не берем… А вообще, кто вы такой?

– Вот,– сказал я и в ответ на ее вопрос, кто я такой, почему-то вытащил полученный в КГБ старый пропуск с фотографией отца,– вот… (так получилось, что словно схитрил я, подменив и выставив отца вместо себя).

Ирина Алексеевна взяла пропуск, прочла, глянула на фотографию.

– Надо таких учить,– зло сказала плоскогрудая,– ничего не стоит ворваться со своими наглостями в государственное учреждение…

– Оставьте,– резко сказала плоскогрудой Ирина Алексеевна,– не трогайте его… Закройте дверь! – так же резко сказала она посетителям, заглядывающим из коридора.

Лица исчезли, дверь в испуге захлопнулась.

– Мой отец был генерал-лейтенант,– тихо сказал я.

– Красивый какой парень был ваш отец,– с каким-то искренними нотками сказала Ирина Алексеевна.

Тут– то и произошел эмоциональный срыв, причем как-то внезапно и неподготовленно. Я вдруг выхватил пропуск из пальцев Ирины Алексеевны, пронзительно звонко, с полной отдачей сил зарыдал и выбежал из кабинета. Помню, когда я пробегал по коридору райисполкома, двери в разных концах открывались, находящиеся же в коридоре от меня в страхе шарахались… Позднее, после ряда эксцессов и припадков, я привык, что от меня шарахаются, ныне же подобное меня покоробило… Я долго петлял по переулкам, точно за мной гнались, и, лишь оказавшись далеко от райисполкома, оглядевшись и увидев, что вокруг люди не обращают на меня никакого внимания, я успокоился, вытер насухо носовым платком лицо, выпил несколько стаканов газированной воды и поехал в управление строймеханизации, творить суд и расправу над гонителями своими, три года унижавшими и оскорблявшими меня.

Летом двор управления строймеханизации выглядел еще более неопрятно. Во-первых, на линии летом работает больше механизмов, а следовательно, больше их и стоит здесь в порченом виде. Кроме того, если зимой или ранней весной, когда я был здесь последний раз, копоть впитывалась в снег, лужи мазутной воды вылизывал мороз, а запахи пережженного металла уносил ветер, то ныне копоть оседала на лицах и одежде вместе с пылью, мазутные лужи закисали и застаивались в выбоинах, а душные запахи пережженного металла висели в воздухе неподвижно… Во дворе меня встретил какой-то темный от мазута человек, отчего зубы при улыбке у него сверкали белизной.

– Здравствуйте, Григорий Матвеевич,– сказал он мне.

Это было несколько неожиданно и удивило меня. Лишь приглядевшись, я узнал одного из экскаваторщиков, даже вспомнил фамилию: Гагич.

– Где вы сейчас? – спросил Гагич.

– Работаю,– высокомерно ответил я,– свет клином не сошелся на этой шараге.

– Это верно,– сказал Гагич,– многие ребята считают, что вас уволили несправедливо,– он понизил голос и огляделся.

– Отчего ж вы боитесь? – сказал я раздраженно и в повышенном тоне.

Гагич посмотрел на меня пристально и понял, очевидно, что дела мои плохи и что пришел я не по делу, а ругаться.

– Ничего вы им не докажете,– сказал он тихо,– что вас, они вон Мукало уволили.

– Мукало! – крикнул я.– Мукало главная сука! Это он меня спровоцировал.

– Ну, тут уж вы не правы,– сказал Гагич.– Мукало был толковый мужик. Он меня обещал посадить на новый экскаватор и посадил бы… А я ему кто? Я ему никто… Вот Юницкий свояка посадил…

– Да брось ты, Гагич,– сказал какой-то рабочий (на нас уже обращали внимание, и ходивший по двору главный механик Тищенко смотрел в нашу сторону).– Брось, Гагич,– продолжал рабочий,– у тебя хорош тот, кто тебе хорошо делает,– он сказал это громко, чтоб слышал Тищенко.

– Вот-вот,– сказал я с раздражением и сарказмом.– Вы, Гагич, отойдите от меня… Постоите еще со мной рядом, не то что новый, старый экскаватор отберут… Переведут в разнорабочие,– и, криво улыбнувшись, я пошел к конторе.

По дороге мимо меня мелькнул Райков, но не поздоровался, просто остановился и посмотрел. В коридоре я рывком открывал двери кабинетов и, ничего не говоря, осматривал всех там находящихся, криво улыбаясь. В бухгалтерии на меня посмотрели в недоумении, видно не узнав, в производственном отделе находилась одна Коновалова, которая, увидев меня, улыбнулась. Но тут я, правда, высказался:

– А где ж твой братец? В рожу ему плюнуть хочу,– и захлопнул дверь.

Открыл я и отдел кадров, поглядел на Назарова, но ничего ему не сказал, это была личность нейтральная, хоть и бывший прокурор, но мне ничего дурного не сделавший. Наконец, открывая по пути двери, я добрался к секретарской, где сидела все та же Ирина Николаевна, бывшая моя покровительница. Ни слова ей не говоря, я прошел мимо прямо в кабинет к Брацлавскому. Иван Тимофеевич был на месте и по какому-то поводу рылся в ящиках стола, что-то искал. Увидев меня, он не удивился, а лишь грубо спросил:

– Тебе чего надо?

Я с радостью применил прием самоутверждения, грохнул стулом и сел нога на ногу. С радостью, ибо, откровенно говоря, боялся, что по инстинкту прежних лет сробею. Но получилось все удачно. Несмотря на двадцать лет работы в качестве выдвиженца, Брацлавский не был кабинетный работник и, если надо, действовал грубо, по-уличному, как старый кузнец. Он покрыл меня матом в три погибели. Я с радостью ответил ему тем же. Так мы препирались некоторое время, упражняясь в матерщине, пока в кабинет осторожно, по-лисьи, краснея от стыда (шокированная нашим словоблудием), вошла Ирина Николаевна.

– Гоша,– сказала она, неожиданно назвав меня по имени,– пойдемте, я хочу с вами поговорить… Иван Тимофеевич,– подняла она голову к Брацлавскому,– зачем вы сердце свое тратите?… Потом будете валидол сосать…