Михаил Чулаки - У Пяти углов Страница 77

Замяли этот спор, заговорили о Репино, где сейчас отдыхают Смольников с Феноменовым. То есть работают, конечно, но в Репино одновременно нельзя и не отдыхать — гулять по лесу, по заливу. Ксана очень любит жить в Репино — и потому что отдельные домики, чувствуешь себя удивительно спокойно и независимо, особенно после коммунальной квартиры; и потому что воздух — ее бронхам там очень хорошо; ну и никаких забот, никакой кухни.

А Смольников Репино ругал — что-то там с отоплением стало не так. И опять слышалась милая детская беспомощность, так ему идущая. Настоящий художник и должен оставаться в чем-то ребенком.

Донской устал, конечно. Ксана первой это заметила, подошла к Филиппу и тихо сказала:

— Пошли. Надо отдохнуть человеку.

Филипп еще колебался, вставать или не вставать, но тут ударил тревогу Брабендер:

— Мы тут кейфуем, а Аркадию Кирилловичу давно пора отдыхать! После такой работы! Настоящий художник всегда выкладывается до конца. Вот и Ксана нам скажет: настоящие балерины никогда же не танцуют вполноги?

Все правильно, хотя теперь отношение меняется: у нынешних молодых другое на уме. Но уж не стала об этом, поддержала честь родного балета:

— Уж конечно: раз вышла на сцену, то выложись вся! Ольга Леонардовна после спектакля однажды свой адрес не могла вспомнить — когда вместо театральной машины подали такси.

На улице Смольников с Феноменовым тотчас объявили, что не повторят недавней ошибки и возьмут мотор. Само собой: ради симфонии Варламова можно было не спешить, а обратно в постели — только на такси!

Брабендер с Брабендершей увязались до метро. Брабендерша все твердила про необыкновенный успех, и на прощание снова расцеловались. Уфф!

— Ну вот, — неопределенно сказал Филипп, когда они остались вдвоем на Невском. — Ну вот…

Кажется, удовлетворен. Неужели не испытал того, что Ксана? Стыда перед полупустым залом? Неловкости перед вдохновенным Аркадием Донским, вынужденным отвлекаться от Моцарта и разучивать Варламова?

— Что — «ну вот»? Филипп, пожалуй, растерялся.

— Ну вообще. Вот и исполнили.

— Да, теперь следующее исполнение не скоро. А чего, она же сказала правду!

Он молчал. До самой Фонтанки молчал. Обиделся. Когда обижается, всегда молчит. Надувается. Дает почувствовать.

Ксана тоже молчала. Сам виноват, если он обижается на правду. Но все-таки заговорила первая, дойдя до Аничкова моста. Проявила великодушие:

— Уж я-то знаю от и до, как это — выходить на сцену. Субъективно и объективно.

— Я сегодня не выходил. Не считать же, что вышел поклониться.

— Раскланяться! Поклониться можно могиле. Элементарно поправила, а он, кажется, опять обиделся. И снова она заговорила первая. Продолжила:

— Ты выходил своей симфонией. Это то же самое. Я-то знаю, что значит выходить на публику. Сама всю жизнь.

— Ты-то больше танцевала у воды.

У воды… Ничего он не понимает. В Ксане ничего не понимает. Нашел, чем уязвить!

— Ничего ты не понимаешь! Не важно, где танцевать, важно — как. Я тебе объясняла сто раз, да ты не можешь понять. Выходишь на сцену — и ты вся там! А вылезти в первый ряд я никогда не стремилась. У воды — так у воды. Но между прочим, меня и у воды замечали. Замечали и отмечали. Понимающие люди, до которых тебе расти и расти. А ты думал унизить меня: «У воды»! Нет маленьких актеров… то есть нет: нет маленьких ролей, есть маленькие актеры — это сказано человеком поумнее тебя.

— Вовсе я не хотел тебя унизить.

«Не хотел… не думал». И говорит таким тоном, будто Ксана его чем-то оскорбила, а не он — ее!

И снова шли молча. Теперь уже до самого дома.

Только на лестнице Ксана заметила, что где-то по дороге потерялся единственный букетик, полученный от той навязчивой дамы. То ли забыли в директорской раздевалке, то ли в гостинице. Ну и хорошо — смешно же тащить этот тощий букетик, когда у Смольникова целая охапка… Да, хорошо, что оставили букетик, хотя и приятно, когда дома цветы.

Николай Акимыч уже спал. Филипп вышел пройтись с Рыжей, а Ксана уселась пить чай. Антонина Ивановна тоже угомонилась, можно посидеть одной.

Вот так — торжественный день, а закончился почти ссорой. Чем захотел ее уязвить: у воды!..

8

Федя издали видел кота во дворе. Кажется, того самого, которого взяли в «Таити», чтобы проверить, есть ли у кошек компасное чувство. Такой же сибирский, а у них во дворе сибирских раньше не замечалось. Тем более что в «Таити» кот не вернулся до сих пор, баба Настя сокрушается и у всех спрашивает, не видели ли Мурзика, — оказывается, этот жирный тунеядец называется Мурзиком, — спрашивала и у Феди, пришлось соврать, хотя вообще-то Федя врет только в крайних случаях. Да, значит, нет никакого компасного чувства, потому что в «Таити» Мурзику жилось хорошо: нажрется и балдеет целый день на батарее; жилось хорошо, и, конечно, он хотел бы вернуться, если б мог. На минуту Феде стало даже немного жалко кота: после сытой и спокойной жизни в «Таити» вдруг стать бездомным — полный атас; на минуту стало жалко, но отвлекли другие мысли, всякие идеи — и он забыл про Мурзика. Тем более не просто же так его украли, не на шапку, а для научного эксперимента — а наука требует жертв.

Увидел Федя во дворе кота — Мурзика или похожего на Мурзика, — когда шел в воскресенье днем в кино. В рабочие дни он ходит через двор или рано утром, или уже вечером, когда темно и все кошки серы, а вот в воскресенье — среди бела дня. Даже солнечного. Неловко было перед самим собой, потому что около кино должен был встретиться со Стеллой. Дал же себе слово, что все у них кончено, и не отвечал на звонки, и сходил несколько раз с Мариной и в кино, и просто погулять, и на дискотеку в Корабелку, куда пробиться просто так невозможно, а ему — всегда пожалуйста, потому что Федя чинит им цветомузыку. Но позвонила Стелла, а он случайно ответил напрямую, слово за слово, вроде забавно поговорить, тем более давно прошли времена, когда он в нее был весь врезавшийся, давно он понял, что Стелла — молодая копия Евы Марфушкиной; да, забавно поговорить — и не заметил, как стал прежним Федей, готовым по ее слову хоть на пальму лезть за кокосовыми орехами — не на ту игрушечную, что в «Таити», а на настоящую. Если бы росла поблизости настоящая пальма…

Ну правда, Стелла изменилась. Оценила его. Раньше-то он ее всюду звал, а теперь вот она добыла билеты в «Титан», там неделя аргентинского фильма, говорит, колоссальная картина… Вот сколько всего в жизни — понятно, что Феде не до кота.

Федя вышел дворами на Рубинштейна. Зайти бы к Славке по дороге, поговорить про сложности жизни — но время, время!..

Около «Титана» толпа спрашивала билеты — Стелла знает, что надо смотреть. Вон и сама видна издали: белое пальто, белые волосы — высший класс. И пришла первая — уникально!

— А, явился! Не прошло и часа!

— Привет. Еще без десяти.

— Не смею отрицать. Ты, Феденька, — живой хронометр. Электронный.

Черт! Она же моложе, хвасталась паспортом, а Федя рядом с ней как семиклассник рядом с десятиклассницей.

— Федор — то же самое, что Теодор по-немецки.

И вообще на остальных языках. Как Иван и Жан. Можешь звать меня Тео.

Он хотел сообщить это небрежно, а вышло, будто хвастается — ну как сообщают вроде как между делом, что купили «Яву» или «Чезет». Конечно, веломобиль современнее и прогрессивнее любого «Чезета», только что название длинное: ве-ло-мо-биль, надо бы придумать покороче, но дело не в «Чезете», а в принципе: в небрежном тоне. Но Федя только пытался сказать небрежно, а получилось на самом деле довольно глупо. Стелла расхохоталась:

— Тео? Колоссально! Буду звать тебя только так: Тео! И чтобы все слышали!

И она действительно позвала нараспев во весь голос:

— Те-о!

Так что стали оглядываться.

Взять бы, повернуться и уйти!

Но получилось бы, будто он шуток не понимает.

Картина оказалась — высокий класс. Стелла и не стала бы звонить зря — у нее вкус! Как один влюбляется, но он тронутый, сумасшедший то есть, и думает, что она — его сестра и ему нельзя ее любить; от этого он страдает и сходит с ума только хуже, а она тоже страдает, оттого что он тронулся, а еще гораздо больше оттого, что он от нее отказывается; все-таки она его уговаривает, что она не сестра, и все у них становится о'кей, он почти вылечивается — и вдруг его отец на смертном одре кается, что у него была незаконная дочь — и это она и есть, само собой; от таких открытий он тронулся окончательно, а она бросилась с моста в реку, и не просто в реку, а в водопад — тоже красивый способ. Да, высокий класс! Аргентинцы умеют — и вообще южные американцы.

— Сумасшедшие всегда правы, — сказала Стелла. — Они всегда такое чувствуют, чего умом не понять.

Стелла права тоже, хотя она-то не сумасшедшая: если в книге или в кино тронутый, он всегда понимает самую суть, попадает в точку! Федя и книгу читал, которую приносила мочка; Федя вообще-то читает редко, но мочка очень уж хвалила, и фамилия у автора красивая, тоже важно: приятно читать книгу, когда у автора фамилия красивая, жалко, Федя забыл — Джеральд не Джеральд… И все-таки, хотя Стелла права про тронутых, Феде не нравится такая правота: зачем тогда ум человеку, если нужно сойти с ума, чтобы все понять и постигнуть самую суть? Ум только мешает — так, выходит? Феде не нравится, но спорить он со Стеллой не стал, потому что и правда всем известно, что и настоящие гении всегда того — с приветом; или группа приезжает, так если кто в ней и нормальный, то он свою нормальность скрывает, чтобы не опозориться, — работает под тронутого…