Сергей Самсонов - Железная кость Страница 78

Руки жили отдельной сущностью, шарили, нажимали на кнопки: все купить, что возможно купить, — самых лучших хирургов, Коновалова, бога… Он им новый Бурденко построит на сотни гектаров, только пусть дадут руки, способные чуять все до микрона под черепом, в позвонках его сына… и, воткнувшись в ворота, толкнулся и бежал по аллеям медицинского города экстренной помощи, разучившийся вкладываться в бег всею мускульной, жильной силой, убивать расстояния только тем, что под кожей, — за порог, в окончательный холод, в котором одинаково нищими сразу становятся — все.

Спотыкаясь на ровном, колотясь тонным сердцем о ребра, ломился меж облитых молочным сиянием кафельных стен, с оторочкой белых халатов и салатовых комбинезонов, закричавших «куда?!» и вцепившихся в руки: «туда вам нельзя!»… и влепился в незнакомую женщину в серой толстовке для прогулок с собакой и бега трусцой: жена его сидела у двери, к которой подвели и ткнули: охраняй; на лице — перепаханном мерзлом картофельном поле — жили только глаза. Подскочив, он вклещился ей в плечи, закричал в разоренные полнотой незнания или, может быть, точного знания глаза:

— Что они говорят?! — И, затиснув, вжимая с бесполезной силой в себя пересохшую легкость, без обмана почуял, что вот они снова — или, может, впервые — как один человек, что еще никогда так близки они не были и уже никогда они ближе не будут, чем в эту минуту; не могли сейчас больше уже они Леньку делить, и прожег его смех от того, что он все-таки не сумел не подумать: никому не достанется.

Никаких «Алла, верь мне, все будет…» — протащил ее к стойке, к спасателям: не ори, только слушай сейчас, дай им впрыснуть в тебя беспощадное или то, в чем ручаются: могут, могут эту убить они смерть.

— Слушать можете, папа, спокойно? Идет операция. Травма черепно-мозговая у мальчика. Гематомка в затылочной части. — Это что — «гематомка» — презрение к ничтожному, плевому или просто про маленьких, детских людей все они в уменьшительном? — Гематома под твердой мозговой оболочкой, глубоко, понимаете?.. сгусток крови такой, удалить его надо. Это долго, и три, и четыре часа. Операция сложная. Но! Все идет пока в штатном режиме. Ситуацию, можно сказать, контролируем. Прекрасные врачи-специалисты. Хирург Владимир Николаевич Бессонов, руки — золото, руки от бога.

Бог — да, хорошая идея… для него, человека, который всегда все выстраивал сам, зная точно, родившись со знанием, что никто матерински, отцовски за ним не следит. Все свое он, Угланов, взял сам и презирал просящих за ничтожество их собственных усилий устоять, распрямиться, когда гнут на колени, но сейчас — не заметил мгновения, когда в нем затеплилось это немым говорением: Слушай, Бог, никогда ни о чем я Тебя не просил, не с Тобой решал все вопросы, Ты прости, но вот как-то все больше с Кремлем, насчет стана-5000 и таможенных пошлин, и не думал, прости, что придется когда-то о чем-то — Тебя. Даже то, что не может взять сам человек, никогда не просил, просто ждал и дождался вот этого малого, Леньки, мозг которого режут сейчас, как капустный кочан, слой за слоем, и Тобой в первый раз я раздавлен, Господь: сам уже ничего не могу — признаю — без Тебя. Бог, вложись один раз, пожалей, дай не мне, с моей спесью и всем, что я делал против воли Твоей, против всех Твоих „не…“, означавших для меня „не живи“… Дай ему, он еще совсем чистый, мой мальчик, он — Твой, Ты еще можешь столько ему показать в своем мире, ну ведь нужен Тебе обязательно кто-то, кому бы Ты мог это все показать, в чьи глаза можешь Ты посмотреться, как в зеркало, и увидеть в них первый, самый сильный восторг, восхищение немое творением Твоим. Когда бабы рожают, то рожают не только себе — и Тебе. Различи голос мой, сделай сыну сейчас, как прошу, а со мной потом сделай что хочешь. За себя и я ответить готов: сталь свою из людей живых плавил, подплывавших баграми топил, делал, как надо мне, чтобы я вырос в силе, было все, загрызал… Так меня Ты как хочешь разбей и сгнои, раскатай по валку все, что выстроил я, если нет в этом правды, хоть на цепь посади, только сын мой пусть будет живым. Дай ему видеть все, бегать всюду, дай стоять на коньках, под дождем, на ветру в парусящей рубахе, встретить девочку, что для него одного поменяет погоду, он не должен, не может быть сломан так рано, поврежден в чемто, что ему нужно для жизни, для любви, ощущения силы Твоей, не лишай его, Бог, ничего из того, что Ты сам ему дал изначально». — Звал с такой бесстыдной, нерассуждающей, не могущей быть не услышанной силой, что внезапно сорвался в пустое от страха: ну а что если сделает Леньке, как просишь? Если Он вправду сделается виден? — он, Угланов, не сможет жить прежним, машинистом, проходческой, счетной машиной, состоящей из необходимости плющить живые издержки и подбрасывать в топку живые дрова. Если Он себя явит таким, каким хочет всегда Его видеть придавленный непосильной бедой человек, если Он пожалеет, то тогда он, Угланов не сможет все делать, как раньше, и не сможет никак.

Жена его взмолилась по-другому, но об одном, об общем их детеныше — передавая, как она ждала, как было больно ей «на схватке начинаем тужиться» и какая по силе, чистоте благодарность затопила ее с первым соединением по эту, наружную, сторону чрева с красным сморщенным тельцем, настолько неправдиво отдельным уже от нее и настолько своим… что нет мочи отдать… Ты же, Господи, знаешь, как пусто ей будет.

Разваривались вместе на медленном огне неокончательности — распахнулись совсем уж нежданно запретные двери, и жена его вздрогнула от удара в живот изнутри, словно Ленька был в ней и ударил ее той своей изначальной ножкой, — рука ее, как пламя, перекинулась на задрожавшую углановскую руку, проскочила сквозь пальцы искра рабьей надежды, и скрепила их сила всей будущей жизни, которую им сейчас возвратят или скажут: ничего вам не будет… Мимо, пряча глаза, подло-ловко ослепнув, пробежали сверхлюди из бригады спасателей — двое страшно студенческого, практикантского вида… Будто то, что они только что вскрыли бритвой, фрезой и резали, было не их, не их рук было делом, никому ничего они тут не должны, и никто их не ждет, чтобы с них за работу спросить… Нутряным, мерзлым голосом он прикрикнул на них, сам себя не услышав: «Стоять!» — и один обернулся окликнутым выжившей жертвой седым ветераном СС и пошел на Угланова-Аллу — поскорей допереть то, что тащит в себе, и, избавившись, вывалить под ноги: «Выйдет врач сейчас — с ним говорите. Я — ане-сте-зиолог, я за вашего мальчика только дышал». И за общей их с Аллой спиной снова хлопнула дверь, еще раз дохнув стужей: плечистый, толстошеий усталый рубщик мяса, султан гастронома, только что явно сдернувший окровавленный фартук, шел на них, и последняя, крайняя перед детской могилой власть от него растекалась, явно первого тут после Бога:

— Хорошо с вашим мальчиком все. Гематому в затылочной части целиком удалось удалить. — Алла дернулась от «удалить» и схватилась за рот, зажимая рыдания… — Бросьте, бросьте, не надо. Удалили мы то, что мешало, в этом смысл и был, все нормально. Мальчик будет спать ночь, наблюдать за ним будем…

— Можно, можно к нему?.. — Обезумела, ринулась, совершенно безмозглая сила понесла на сиявшую кафелем стену, за которой еще один раз у нее появился, зажил вновь и дышал ее маленький, весь обвитый, продетый сквозь череп проводами и трубками.

— Утром, утром, все утром, — шмякнул им, как кусок на прилавок, мясник, так увесисто-буднично, что Угланов поверил: да, утром, все закончилось просто и быстро — рядовой лудильной починкой его бесподобного мальчика… И, рванув за собой жену, побежал за хирургом, неумело подлаживаясь к шагу решившего большего, чем все, больше, чем человека, — становясь меньше ростом, сгибаясь, в первый раз за всю жизнь не стыдясь в себе этого… тронул подчиненно-трусливо мясника за плечо:

— Извините, пожалуйста, Виктор… в дальнейшем… то, что он перенес, может как-то сказаться… — сорвались в нем дыхание и сердце — на жизни в дальнейшем?

— Это бегать и прыгать и все остальное? Я не вижу препятствий. Сможет всё, как все дети. — «Получай, что просил» — вбил Угланова в благодарение, столкнул в высоту. — Конечно, надо будет вам понаблюдаться, но прогноз, если в целом, самый благоприятный. — Беззастенчиво взглядом замерил, сколько стоит Угланов, — по часам, по мобильнику, туфлям — в измерении «там», а не «здесь», измеряется всё где миллилитрами детской потерянной крови.

— Как вас зовут, простите?.. Если что-то когда-то тебе будет нужно, Владимир, ты скажи, это будет, — подтекло и полезло из Угланова нищенски самолюбивое, на чем он — и сейчас — почему-то хотел настоять, не терпя, не прощая не отданных крупных и мелких долгов перед кем бы то ни было. — Хочешь я тебе клинику, личную?

— Да ты что? И трешку в монолите можешь? На Кутузовском? — Никто еще в него, стального, не смотрел с таким презрением. — Я тебе сейчас это скажу — просто чтобы ты сориентировался. Повезло твоему пацану, повезло. То, что он завтра встанет как ни в чем не бывало, — это как бы не я, не один только я. Обстоятельства так наложились. И что так он упал, и что «скорая» вовремя, и что я его взял, а не кто-то, уж простите, коллеги. — И качнулся к Угланову, к уху, чтоб не слышала Алла: — Как он падал у вас, это должен вообще был бы быть перелом основания черепа. И тогда уже клиники личной никому бы ты не предлагал. Не оплатит, не выйдет с этой силой он в ноль — неужели и вправду рядом с ним, с его сыном оказалось дыхание, клочок от Того, кому он так молился, для пощады всех нас состоящему из голубой изначальной незыблемой сини? И не может Угланов сейчас Его существования вместить, что-то должен Ему он теперь навсегда, что-то делать теперь каждый день, что имеет отношение к воле и правде Его — эта правда текла в него быстро поднявшейся, прибывавшей весенней водой, но его не меняла, затвердевший железный кусок, понимавший: он останется точно таким же, как был, будет делать все то же и так же, исходя из своей личной силы и прочности, и сейчас вот за эту свою неизменность перед кем-то ему стало стыдно или, может быть, попросту страшно — так вдруг ясно почуял Угланов, что еще на него чем-то сверху за эту неизменность надавят, обязательно что-то прокатное с ним, передельным куском, на земле еще сделают.