Джоджо Мойес - Где живет счастье Страница 8

Жюстина Форстер храбро улыбалась, сидя во главе стола. Она старательно игнорировала то, что ее вечно недовольный супруг по-прежнему дулся, поскольку из-за свадьбы пропустил ежегодную встречу ветеранов в Ипре (как будто это ее вина!), о чем он уже три раза успел упомянуть (один раз во время своей речи!), а также то, что дочь, сидевшая через два человека от нее, похоже, давала своему молодому мужу устный отчет о разговоре «между нами, девочками», который мать имела неосторожность завести накануне вечером.

– Дорогой, она считает, что противозачаточные таблетки – это аморально, – давясь от смеха, шептала Афина. – Говорит, что если мы пойдем за рецептом к старому доктору Харкорту, то и оглянуться не успеем, как об этом тут же донесут новому папе, и мы будем вечно гореть в геенне огненной.

Дуглас, не привыкший к столь откровенному обсуждению интимной жизни, старался сохранять хладнокровие, одновременно пытаясь отогнать от себя привычную волну вожделения к сидевшей рядом женщине.

– Я сказала ей, что папа, наверное, слишком занятой человек, чтобы переживать из-за какой-нибудь малышки вроде меня, случайно проглотившей противозачаточную конфетку, но в ответ получила решительное «нет». Подобно Господу Богу, Павел Шестой, или Восьмой, или какой там еще, знает абсолютно все: посещают ли нас нечистые мысли, вступаем ли мы в половые отношения исключительно ради удовольствия, не слишком ли мало денег кладем в тарелку для сбора пожертвований. – Она наклонилась поближе к мужу и добавила трагическим шепотом, явно предназначенным для ушей матери: – Дуглас, милый, возможно, он даже знает, где сейчас лежит твоя рука.

Левая рука Дугласа непроизвольно дернулась, он попытался, правда без особого успеха, заставить жену замолчать, а затем, выставив напоказ обе руки, поинтересовался у новоиспеченной тещи, не желает ли она воды.

Но поскольку смущение новобрачного было не вполне искренним, он достаточно быстро оправился от неловкости и решил для себя, что ему даже нравится непосредственность жены, ее пренебрежение социальными устоями и тесными рамками, ограничивающими их жизнь. Афина полностью разделяла еще не вполне сформировавшиеся взгляды Дугласа насчет того, что общественное мнение, собственно, не имеет особого значения и они могут стать пионерами в деле борьбы за свободу личности, а именно выражать себя, как им нравится, и делать все, что захочется, не обращая внимания на условности. Дуглас собирался применить эти идеи при управлении отцовским поместьем, а Афина просто хотела жить по-своему. Обустройство нового дома ее не особо интересовало («Матери в этом лучше разбираются»), однако ей нравилось объезжать свою новую лошадь – предсвадебный подарок жениха, – лежать с книгой перед камином, ездить с мужем, если он был свободен, в Лондон на танцы, в кино, на шоу, ну а самое главное – проводить с ним время в постели.

Дуглас даже не представлял себе, что можно испытывать нечто подобное: дни проходили для него словно в тумане, впервые в жизни он оказался не в состоянии сосредоточиться на работе, семейных обязанностях и семейном бизнесе. Нет, все его органы чувств были настроены на плавные изгибы, тонкие ткани и соленые запахи. Его при всем желании больше не занимали недостатки правящего класса или дискуссионный вопрос о том, вытекает ли из принципа перераспределения общественных благ необходимость отдать часть своих земель. По крайней мере, все это потеряло актуальность и занимало его уже гораздо меньше, чем плотские утехи с молодой женой. Дугласа, который однажды признался друзьям, что ни одна женщина не сможет увлечь его так же сильно, как новая машина, поскольку их обеих, заявил он тогда с юношеской самонадеянностью, в любом случае придется через год заменить более современной моделью, теперь закружило в водовороте страстей, и та, единственная, замене не подлежала. Молодой человек, который скептически относился к бурным любовным романам, стараясь не ввязываться в амурные авантюры, и гордился своей способностью сохранять роль беспристрастного наблюдателя, теперь оказался втянутым в безвоздушное пространство… чего? Вожделения? Наваждения? Невозможно подобрать правильные слова, чтобы выразить эту слепую бездумность, эту – кожа к коже – ненасытную потребность, это торжество сладострастия. Эти горячие толчки…

– Ты собираешься пригласить старушку на быстрый танец?

– Что? – Дуглас, покраснев, уставился на своего отца, возникшего у него за спиной.

Небольшого роста, жилистый, отец в своем выходном костюме, как всегда, держался очень прямо. Его обветренное лицо утратило привычно настороженное выражение, смягчившись под действием алкоголя и гордости за сына.

– Я о твоей матери. Ты обещал ей танец. Она мечтает немного покружиться, если, конечно, мне удастся уговорить оркестрантов сыграть квикстеп. Так что тебе, мой мальчик, пора выполнять свои обязательства. Тем более что твоя машина скоро будет здесь.

– Ах да. Конечно. – Дуглас встал с места, пытаясь изменить ход своих мыслей. – Афина, милая, ты меня простишь?

– Но только при условии, что твой неотразимый отец в свою очередь пригласит бедную девушку на быстрый танец.

Дуглас вздрогнул, заметив насмешливый блеск в ее невинно распахнутых глазах.

– С удовольствием, дорогая. Не возражаешь, если я проведу тебя пару раз мимо Дики Бентала? Хочу показать ему, что есть еще порох в пороховницах.

– Мамочка, я побежала.

Серена Ньютон отвлеклась от своего шницеля по-венски, прекрасно приготовленного, хотя грибная подливка могла вызывать определенные сомнения, и удивленно посмотрела на дочь:

– Дорогая, ты не можешь уйти, пока они не уедут. А им еще даже не подали машину.

– Я обещала миссис Тесиджер посидеть с детьми. Хотелось бы сперва заехать домой переодеться.

– Но ты мне ничего не говорила. Я думала, ты вернешься домой со мной и папочкой.

– Только не в эти выходные, мамочка. Обещаю, через неделю или две непременно приеду. Было очень приятно вас снова увидеть.

Мамина щека была мягкой, сладкой, слегка припудренной, чем-то напоминавшей зефир. На маме были сапфировые серьги, те самые, что папа купил ей в Индии, когда его отправили служить вскоре после того, как они поженились. Отец тогда пренебрег советом ювелира, гордо рассказывала мать, отказавшись от более ценных камней и выбрав именно ту пару, что идеально подходила к глазам Серены Ньютон. Сапфиры в обрамлении бриллиантов по-прежнему поражали своей необычайной глубиной, тогда как глаза той, под цвет которых подбирались камни, выцвели за долгие годы забот и тревог.

За спиной у Виви раздались аплодисменты. Это новобрачный пригласил молодую жену на танец. Виви не моргнув выдержала испытующий взгляд матери. За последние месяцы она замечательно преуспела в умении скрывать свои чувства.

– Ты уже тысячу лет не была дома. Нельзя же все время убегать, – потянулась к дочери миссис Ньютон.

– Мама, я никуда не убегаю. Я ведь тебе уже говорила. Сегодня меня попросили посидеть с детьми. – Виви успокаивающе улыбнулась матери широкой улыбкой.

Миссис Ньютон наклонилась вперед, положила руку на колено дочери и, понизив голос, сказала:

– Дорогая, я понимаю, что тебе пришлось очень нелегко.

– Ты о чем? – Виви внезапно покраснела.

– Я ведь тоже когда-то была молодой.

– Мамочка, я в этом и не сомневаюсь. Но мне действительно уже пора. Пойду попрощаюсь с папочкой.

Дав обещание позвонить и почувствовав легкий укол совести из-за расстроенного лица матери, Виви повернулась и начала выбираться из комнаты. Виви понимала причину маминого беспокойства: она стала выглядеть старше, она это знала наверняка, боль утраты оставила неуловимый, но заметный след на ее лице, лишив его детской пухлости и заострив черты. Какая ирония судьбы, размышляла Виви, что она начала достигать своего идеала красоты – худобы и нездоровой утонченности, – потеряв того, ради кого этого добивалась.

Более того, в последние несколько месяцев Виви, которая всегда была очень домашним ребенком, делала все возможное, чтобы как можно реже видеться с семьей. Сводила к минимуму телефонные разговоры, стараясь избегать упоминаний о ком бы то ни было за пределами семейного круга, общалась с родителями посредством коротких жизнерадостных посланий на открытках со смешными картинками, отказывалась от приглашения на папин день рождения, деревенский праздник, ежегодный теннисный турнир, устраиваемый семьей Фэрли-Халм, ссылаясь на плотный рабочий график, усталость или на несуществующие приглашения на светские мероприятия. Она устроилась на текстильную фабрику неподалеку от Риджентс-парка и отдалась новой работе с миссионерским рвением, не переставая удивлять своих работодателей способностью усердно трудиться, а семьи, где она в качестве подработки сидела с детьми, – своей безотказностью, в связи с чем Виви частенько возвращалась на свою съемную квартиру слишком усталая, чтобы думать. Что ее вполне устраивало.