Захар Прилепин - Дорога в декабре Страница 8

— Док, а я с девушками смогу? — неожиданно спрашивает раненый, открыв глаза.

— Только с мальчиками… — тихо говорит Язва у меня за спиной. Мне кажется, что он улыбается.

Док не отвечает. Семеныч брезгливо морщится. Но брезгливость его вызвана не видом раненого.

Из-под спины раненого растекается между кирпичных осколков по белой кирпичной пыли густая лужа. Я двигаю ногой один из битых кирпичей. Бок у него — красный. Док рвет пуговицы на кителе раненого, взрезает тельник. В груди, в животе, на боку раненого, беспрестанно подрагивая, кровоточат ранки.

Док цепляет ногтями один из видневшихся в боку осколков, вытаскивает его, мелкий, похожий на клювик злой птицы. Затем еще один — из члена, придавив половой орган другой рукой, обернутой в платок. Раненый вскрикивает.

Я спускаюсь вниз. По дороге закуриваю, хотя курить в здании, за исключением туалета, Семеныч запретил. Следом идет Шея.

— Говорили же не лезть в классы. Что за уроды… — говорит ни для кого.

— Старичков! — зовет спускающийся следом Семеныч нашего сапера. — Ты чем занимался?

— Я растяжки ставил со стороны оврага.

— Он растяжки ставил, — подтверждает начштаба.

Раненого сносят вниз.

Вызывают из штаба округа машину.

— Ну мудак, — всё ругается на улице Шея.

— Тебе что, его не жалко? — спрашиваю я.

— Мне? Мне жен и матерей жалко. Сейчас этого урода привезут в Святой Спас, он через неделю бегать будет, а у всей родни из-за него истерика начнется. Моя мать с ума сойдет.

Выходит, улыбаясь, док.

— Чего он? — неопределенно спрашивает кто-то, имея в виду подорвавшегося.

— Говорит, зашел в класс и услышал щелчок. Успел отпрыгнуть.

Семеныч через начштаба объявляет построение.

На построении мы слышим, что весь младший начальствующий состав — размандяи, старший начальствующий состав — разман-дяи, что если мы по дороге сюда забыли дома шорты, флажки и мыльные пузыри, то… ну и так далее.

В итоге на каждом этаже выставляют пост, а командир второго взвода, Костя Столяр, самолюбивый хохмач и шутило, получает от Семеныча искренние уверения, что на премиальные, а также доброжелательное отношение офицерского состава он может не рассчитывать.

— Я сейчас пойду его добью, — говорит Костя после развода, имея в виду раненого.

Через час невезучего и чересчур любопытного бойца увезли.

Из штаба приехал и остался в школе чин; где-то я его уже видел…

Семеныч с капитаном Кашкиным написали объяснительную бумагу — о том, что боец был ранен при выполнении задания по разминированию помещения.

Не скажу, что парни огорчились из-за того, что нас на одного стало меньше.

Пару перекуров мы обсуждали произошедшее, а потом — забыли, как и не было.

Отвлеклись на иные заботы.

Наверное, от местной воды у парней началось расстройство животов. Держа в руках рулоны бумаги, бугаи наши то и дело пробегают по коридору, топая берцами и на ходу расправляя штаны.

— Хорошо, что мы пока никому не нужны! — ругается Куцый, впрочем, глаза его щурятся по-отцовски нежно. — Вот сейчас бы нас на задание сняли! Сраную команду!

А уж когда пришло время дежурства на крыше, так тут некоторые в неистовство впали — охота ли по крыше туда-сюда, таясь, елозить, когда хочется бежать изо всех сил. За подобное беспокойное поведение на посту Шея вставил бы парням пистон, кабы сам не страдал тем же недугом.

Меня это расстройство миновало.

Хоть мы и прожили два дня спокойно, массовый понос на настроение парней действует удручающе, кое-кто всерьез на нервах, это чувствуется. Разве что Плохиш ведет себя так, как, верно, вел себя в детском саду. Тем более что у него с желудком тоже нет проблем, и это дает ему все основания подкалывать парней. Правда, когда он в коридоре, придуриваясь, повис на рукаве спешащего в сортир Димки Астахова («Подожди, Дим, сказать кое-чего хочу») — Дима разразился таким матом, что Плохиш быстро отстал, что случается с ним исключительно редко. К слову говоря, Астахову вообще не свойственно повышать голос, но промедление в данных обстоятельствах могло для него окончиться грустно.

Однако некоторый нервоз, скрываемый в клубах дыма бесконечных перекуров, происходящих прямо в туалете, чтоб не удаляться от спасительных белых кругов, и откровенная мутная тоска — это разные вещи.

Вот, скажем, Монах — не курит, не шутит, он сидит на кровати, бессмысленно копошится в своем рюкзаке.

Лицо его покрыто следами юношеской угревой сыпи. Он раздражает многих, почти всех. За безрадостный душевный настрой Язва называет его «потоскуха» — от слова «тоска». Кроме того, у Монаха всё валится из рук: то ложку он уронит, то тарелку, — что дало основание Язве называть его «ранимая потоскуха». Утром Монах, спускаясь по лестнице, упал, и Язва тут же окрестил его «падучей потоскухой».

Монах корябает ложкой о посуду, когда ест, он постукивает зубами о стакан, когда пьет чай, он быстро и неразборчиво отвечает, если его спрашивают. Издалека его голос похож на курлыканье индюка. Когда он ест, пьет или говорит, по всему его горлу движется кадык, украшенный несколькими длинными черными волосками. У него тошный вид.

— Ты чего, протух? — спрашивает его Язва.

— Что? — не понимает Монах. В слове «что» у Монаха букв шесть, причем не все они имеют обозначение в алфавите, — три буквы, составляющие произнесенное им слово, обрастают всевозможными свистящими призвуками.

Язва смотрит на него не отвечая. Сурово шмыгает носом и выходит покурить.

Монаху ясно, что его обидели, он еще глубже зарывается в свой рюкзак, куда с удовольствием забрался бы целиком и завязался изнутри. Копошась в рюкзаке, он пурхает горлом.

После обеда Монах, послонявшись по «почивальне», подходит к моей лежанке.

— Ну что, Сергей? — говорю, разглядывая его лоб.

Монах что-то бурчит в ответ.

— Как настроение? Воинственное? — спрашиваю я.

— Война — это плохо, — неожиданно разборчиво произносит Монах.

— О как… А почему?

— Убивать людей нельзя, — продолжает Монах.

— Кто бы мог подумать, — говорю, не нашедшись как сострить.

— А почему нельзя? — интересуется Женя Кизяков, приподнимая голову с соседней кровати.

— Бог запрещает.

— Откуда ты знаешь, что Он запрещает? — ухмыляется Кизяков.

— Глупый вопрос, — отвечает Монах. — Это Божья заповедь: «не убий». Спорить с Богом по крайней мере неумно. Соотношение разумов — как человек и муравей…

Его поучительный тон меня выводит из себя, но я улыбаюсь.

— А зверям Он запрещает убивать? — спрашиваю я.

Кизяков смотрит на нас и даже подмигивает мне.

— Звери бездумны, — отвечает Монах.

— Кто тебе сказал? — опять спрашивает Кизяков.

Монах молчит.

— Они бездумны, и, значит, у них нет Бога? — спрашиваю я.

— Бог един для всех земных тварей.

— Но собаке, например, той, что Шея застрелил, ей не нужен человечий Бог, она в Нем не нуждается. Ни в отпущении грехов, ни в благословении, ни в Страшном суде, — говорю я.

— Она бездумная тварь, собака, — отвечает Монах.

Я изумленно наблюдаю за движением его кадыка, такое ощущение, будто у него в горле переворачивается плод.

— Всё это старо… — неопределенно добавляет он, и кадык успокаивается, встает на место. Монах поворачивается, чтобы уйти.

— Погоди, Сергей, — останавливаю я его. — Я еще хочу сказать…

Монах уходит к своей кровати, садится с краю, словно он на чужом месте.

— Сергей! — зову его я.

Он оборачивается.

— Сказать кое-чего хочу.

Монах молчит.

— Как появляется вера? — говорю я, перевернувшись в его сторону. — Верят те, кто умеет сомневаться, чьи сомненья неразрешимы. Не умеющие разрешить свои сомнения начинают верить. Звери не умеют сомневаться, поэтому и верить им незачем. А человек возвел свое сомнение в абсолют.

— Это… ерунда… — отвечает Монах, он встает с кровати и вновь возвращается ко мне. — Ересь. Человек возвел в абсолют не страх свой и не сомнение, а свою любовь. Любовь с большой буквы, неизъяснимую… Только любовь человеческая предельна, а Бог — не имеет границ, Он вмещает в себя всю любовь мира. И сама Его сущность — это любовь.

— И Бог велел нам возлюбить любовь?

— Да. Возлюбить Бога, возлюбить ближнего своего, потому что только на этом пути есть истина.

— И Он сказал: «Не убий, ибо гневающийся напрасно на брата своего подлежит суду».

— Сказал.

— А как ты думаешь, почему Он сказал «гневающийся напрасно»? Значит, можно гневаться не напрасно?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты знаешь что. Бог заповедовал нам возлюбить Бога, ближних своих и врагов своих, но не заповедовал нам любить врагов Божьих. Ты же читал жития святых — там описываются случаи, когда верующие убивали богохульников.