Алексей Колышевский - МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе Страница 8

– Конечно, – я кивнул, – я знал, что он ухаживал за Таней, ведь я Таню и до их свадьбы хорошо знал. Она же из наших, в смысле, из алкогольной тусовки, а я оттуда почти всех помню. Я его последний раз видел года полтора назад. И его, и всю семью. Девчушка тогда была совсем крошечная, спала в коляске, а Танечка выглядела очень счастливой, просто сияла. Она красивая женщина, и вкус у нее, что и говорить, был отменный.

– Ей было двадцать девять лет, только недавно исполнилось, – сглотнул Гера и попросил у Коваленко сигарету. Я подумал и попросил тоже…

В гостиной уже другие санитары грузили тяжелый мешок на носилки. Их заставили расстегнуть «молнию»… Лучше бы мы этого не делали. Зрелище было поистине ужасным. Жан-Жак напоминал огромную головню, волос на голове не было, кожа на лице совершенно почернела, и жутко белели на угольном фоне оскаленные зубы…

6

…Жан-Жак Брасье действительно не был ублюдком (а среди французов их предостаточно), вероятней всего, еще и потому, что в его жилах бурлило не менее половины итальянской крови. Так получилось, что из всех народов, населяющих Европу, я более всего не могу терпеть французов, а к итальянцам отношусь с огромной симпатией. Они жулики и раздолбаи, эти итальянцы, и это роднит меня с ними. В конце концов, все самое прекрасное, что есть на земле, начинается в Италии. Первые банки появились в Венеции, а это о чем-то да говорит. Нет, я не националист, не шовинист, не подонок, что оскорбляет нации и народы, разделяя их по тем же признакам, по которым их разделял упырь с косой челкой и усиками, по вине которого немцы превратились в вечно виноватых перед всеми тихонь. С таким же успехом можно было бы обвинить в «национализме» Булгакова за те слова, что вложил он в уста Воланда. Помните его коротенький монолог о «вопросах крови»? Прав, прав был автор! Кровь, наследственность, гены – вот что отличает всех нас, и так заведено с первого дня сотворения мира и закреплено вавилонской перепалкой, когда все вдруг перестали друг друга понимать и разбрелись кто куда, не достроив башню и разворовав стройматериалы.

Любить или не любить – исключительное право каждого. Вот и я имею право говорить о том, что мне не нравятся французы, при этом совершенно не объясняя это примитивными расовыми теориями. Все гораздо проще. От французов в моей жизни произошло много всякого дерьма. Мой начальник, француз по фамилии Блондо, который невзлюбил меня лишь за то, что я католик, а он протестант, был двурушной тварью, которая улыбалась в глаза и гадила за глаза так, что потом приходилось долго обтекать и отмываться от того, чего не было на самом деле. Еще парочка французов, представителей фирм-поставщиков, во время моей легендарной откатно-закупочной деятельности были сраными стукачами и стучали мне на всех и всем на меня потому, что я считал их вина плохими (так оно и было на самом деле), а потом и вовсе придумали жестко подставить меня. Фамилия одного, как сейчас помню, была Форестье, а другого звали Жерар. Фамилия Жерара навеки моей памятью утрачена. Эти двое были из разных компаний, но вели себя удивительно схожим образом. Приходя на переговоры, они елейно улыбались, рассказывали грязные сплетни о коллегах-закупщиках из других сетей, и если речь шла о коллеге-девушке, то мне поневоле приходилось выслушивать подробности обо всех ее романах, а если о мужике, то здесь начинался просто водопад сплетен, достойных сельской завалинки, на которой предпочитают проводить время бабы-кумушки, грызущие семечки и перемывающие косточки всем и вся. А еще французы очень любят поправлять во время переговоров носки, тем самым ни в грош не ставя собеседника, и носят рубашки с обтерханными воротничками. Брррр!

Брасье был полной противоположностью тем своим соотечественникам, по которым я составил впечатление о целом народе. Да, именно так! Когда ты выезжаешь из своего города в другой, то ты представляешь свой город. Именно по тебе люди, которые не были в твоем городе, станут судить о нем. И уже от тебя зависит, что подумают они, глядя на тебя и твое поведение. Когда же ты попадаешь в другую страну, то здесь этот принцип становится абсолютным! Именно поэтому, когда железный занавес рухнул и орды пацыков с барсетками и в золотых ошейниках стали тусоваться на Ривьере и на прочих мировых курортах, барагозя так, что только дым стоял, за Россией и за русскими немедленно закрепилась самая дурная слава. Оказываясь за границей, я вообще никому не говорю, что я из России. Скажешь «я русский», так начинают смотреть, как на кучу дерьма с понтами до небес и с непредсказуемым поведением алкаша.

Жан-Жак умел хранить чужие тайны, и, что самое важное, он действительно умел дружить. Как-то он сказал мне: «Меня здесь принимают за экзотическое животное, за диковинного попугая! А я обыкновенный человек с такими же проблемами, что и у тебя, Марк. Девушки интересуются мною лишь потому, что у меня в кармане паспорт другой страны, где, по их мнению, текут молочно-медовые реки». Однажды, когда я еще работал на большого дядю Вову (владельца империи магазинов, а ныне еще и политика, который предлагает кастрировать педофилов), Брасье позвонил и, волнуясь, постоянно сбиваясь с русского на французский и чрезвычайно от этого сердясь и «мердя» через слово, предложил встретиться «где-нибудь бухнуть».

– Я срочно должен тебя усмотреть, поелику тебя ожидает беда, – витиевато выразился он в конце концов.

И действительно, если бы не предупреждение Брасье о готовившемся против меня заговоре, о подставе со стороны этих самых Форестье и Жерара, его же соотечественников, то я бы хапнул от них взятку в десять тысяч долларов и тут же был бы с позором уволен, а мое место занял бы нужный тем двум французикам пащенок по фамилии Гуляко – нечистоплотный кусок говна с угревой сыпью возле рта, напоминающей эспаньолку. Кстати, и Гера знавал этого «Гуляку», а при упоминании его фамилии начинал чуть ли не блевать.

– Марк, я случайно узнал, они со мной поделились. Знаешь, все французы в Москве посещают клуб «Франкофон» и тесно друг с другом общаются, – тихим голосом сообщил Брасье, – не наделай глупостей. О тебе многие говорят всякие неприятные вещи. Я не претендую, чтобы ты относился к моей компании как-то по-особенному после этого разговора, я просто не хочу, чтобы с тобой произошло все это… весь этот скандал… Ведь мы друзья, не так ли? Друзья должны друг другу помогать.

– Да, Жано, – так я называл его на манер того, как называли в свое время декабриста Пущина – «большой Жано», – мы друзья.

Тогда я придумал лихую «комбину». Дождавшись, пока Форестье передаст мне конверт с деньгами прямо в переговорной, я доверительно шепнул им обоим, что должен отлучиться на минутку, убрать денежки, а сам вернулся с начальником службы безопасности (ныне депутат от КПРФ) и, указывая на двух разом побледневших ублюдков, спокойно произнес:

– Вот сидят двое, которых надо немедленно арестовать за попытку подкупа.

Ограничились тогда прекращением работы с компаниями как Форестье, так и Жерара, а мне только того и надо было. Брасье работал тогда в «Вильям Питтерс» (там же, кстати сказать, работал когда-то и Сережа Минаев), и я с чистой совестью помигал этому «Питтерсу» зеленым семафором. Так Брасье спас меня от позора и действительно страшных, далеко идущих неприятностей. Нет, такое не забывается. С тех пор мы с ним по-настоящему крепко сдружились, и теперь я хочу вернуть ему дружеский долг, хотя бы посмертно…

7

…Я почувствовал тошноту, Геру вывернуло прямо на пол, Коваленко был человеком закаленным и на все реагировал гораздо спокойнее. С сочувствием поглядев на наши белые от ужаса лица, он спросил:

– Вы как? А то, может, вам на девочку не стоит смотреть?

– Нет, стоит, – твердо ответил я, – чего уж там. Пришли, так пусть нам все покажут.

– Да, конечно, – пробормотал Гера, – надо посмотреть. Какой ужас! С ума сойти можно! Это моя крестница. Где она? Марк, можешь за мной понаблюдать? А то мне кажется, что я сейчас могу в обморок упасть.

Я взял его за рукав:

– Так нормально?

– Нормально, спасибо тебе.

Мы вошли в детскую. Здесь еще никого не было, кроме малышки, которая была до подбородка накрыта стеганым, с мишками и тигрятами, покрывалом и, не мигая, смотрела в потолок. Казалось, что с ней все было в порядке и она жива. Казалось, что увидела на потолке что-то очень интересное, сказочное, в удивлении открыла рот и показался сахарный молочный зубик. Девочка была похожа на симпатичного зайчонка из старого рисованного мультфильма, в котором злодеи мешали Деду Морозу проехать на праздник. У тех, нарисованных, ничего не вышло, добро победило, и все остались при своих, а вот у этих, настоящих, у тех, кто устроил эту безжалостную, бесчеловечную бойню, получилось все от начала до конца. Никто не уцелел, и зайчонок все смотрел в потолок своими огромными, прекрасными глазами. Я понял, что плачу, когда почувствовал на губах соль.