Ирвин Шоу - Две недели в другом городе Страница 8

— Веселый малый, правда? — сказал Делани, заходя в кинотеатр.

— Иногда. — Джек помнил случаи, когда это определение не подходило к Деспьеру.

— Скажи ему, — хрипло прошептал Делани, под грохот хроники следуя за женщиной, рассаживающей зрителей по местам, — что в Соединенных Штатах журналисты более пунктуальны.

Они сели недалеко от экрана, поскольку Делани страдал близорукостью. Морис надел очки с толстыми стеклами в металлической оправе, которые он, будучи тщеславным, носил лишь в случае крайней необходимости. За кадром звучал возбужденный итальянский голос, киножурнал представлял обычную смесь из стихийных бедствий, демонстраций, выступлений политических деятелей — раненые арабы, окруженные в Алжире французскими войсками, уступили место волнениям в северной Италии, английская королева наносила кому-то визит, люди в форме осматривали обломки потерпевшего крушение самолета. Пока шла хроника, Делани недовольно фыркал. Во рту у него была жевательная резинка; по громкости чавканья Джек мог судить о степени отвращения, которое вызывали у Мориса мелькавшие на экране люди и события.

— Замечательная прелюдия к произведению искусства, — громко заметил Делани, когда хроника закончилась. — Кровь и лица политиков. Попробовали бы так поступить в «Карнеги-Холл». Показали бы человека, висящего на дыбе, затем предоставили бы слово сенатору с Миссисипи, озабоченному загрязнением прибрежных вод, а потом начали бы исполнять Седьмую симфонию. А в кинотеатре все можно…

Делани возмущенно затряс головой, защищая искусство, которому отдал тридцать лет жизни.

Зазвучали фанфары, и на экране появилось название фильма. Увидев свой актерский псевдоним, Джек испытал тщеславное, горделивое чувство, которое охватывало его в молодости, когда он замечал где-либо это пустое, лживое, широко разрекламированное имя, почти забытое им с той поры, когда оно светилось неоном над кинотеатрами во многих городах Америки.

Псевдоним был придуман хозяином голливудской студии; сначала Джек играл на театральной сцене под своим настоящим именем.

— Джон Эндрюс, — произнес, покачивая головой, Катцер, хозяин студии. — Не годится. Не обижайтесь, но это звучит не по-американски.

— Мои предки обосновались здесь в 1848 году, — сообщил Джек.

— Никто не подвергает сомнению сей факт. Это чисто профессиональный вопрос: важно, как смотрится имя на афише, как оно воспринимается на слух. Мы в таких делах собаку съели, мистер Эндрюс, положитесь на нас.

— Я полагаюсь на вас, — с едва заметной улыбкой сказал Джек.

Он был молод и беден; предвкушение славы волновало его, к тому же Катцер мог помочь Джеку разбогатеть.

— Сейчас мне ничего не приходит в голову. Загляните завтра… — Катцер посмотрел в настольный календарь, где отмечал время деловых встреч. — В четверть одиннадцатого я сообщу вам новое имя.

Утром следующего дня, в десять часов пятнадцать минут, Джек превратился в Джеймса Рояла. Псевдоним не понравился ему своей безликостью, Джек так и не привык к нему, но Катцер сдержал обещание. Псевдоним Джека вспыхнул неоном во всех крупных городах, появился на рекламных щитах, установленных на важнейших автомагистралях страны. Не обманул Катцер и насчет денег. За несколько лет Джек заработал такую сумму, о которой прежде и не мечтал. Он не менял свою фамилию официально и, вступая в армию добровольцем, с облегчением назвал себя Джоном Эндрюсом, испытывая при этом такое чувство, словно возвращался к себе домой.

Перед глазами Джека поплыли полузабытые имена актеров, а также членов съемочной группы: Уолтер Башелл, Отис Кэррингтон, Женевьев Карр, Хэрри Дэвис, Чарлз Макнайт, Лоренс Майерс, Фредерик Свифт, Карлотта Ли, Борис Айленски — последняя фамилия была не очень-то американской, но она принадлежала не актеру, а композитору. Кто-то из них уже умер, другие обрели известность, третьи остались в тени. Присутствовала в этом списке и бывшая жена Джека. Если бы Джек находился здесь один, он непременно поднялся бы и покинул кинозал, но бросив взгляд на развалившегося в соседнем кресле Делани, который равнодушно смотрел на экран сквозь свои очки, громко чавкая жевательной резинкой, Джек подумал: «Если он способен вынести это, то и я не стану спасаться бегством».

Затем начался фильм, и Джек больше не следил за Делани.

Это была история юноши, влюбившегося в зрелую женщину, хозяйку книжного магазина. В третьей части фильма, уже после украденной полночи, давшей название картине, после стыдливо ушедшей в «затемнение» сцены в подсобном помещении магазина их «грех» перестает быть тайной для окружающих, и тут вспыхивает скандал; женщина подвергается травле; паренек совершает преступление, чтобы раздобыть денег и помочь своей возлюбленной остаться в городе; затем он предстает перед добрым и мудрым судьей, который вправляет ему мозги, объясняя, в чем заключается его истинный долг. За мучительным расставанием героев следует стандартный финал: юноша возвращается к чистой, неиспорченной девушке, все это время хранившей верность своему избраннику.

Банальность сюжета не повлияла на восприятие Джека. Картина захватила его не потому, что он увидел на экране самого себя в возрасте двадцати двух лет (паренек этот казался Джеку таким же далеким и незнакомым, как и другие занятые в фильме актеры), и не потому, что он вновь увидел одетую в наряды ушедшей эпохи красивую женщину, свою бывшую жену, которую сначала любил, потом ненавидел, а благодаря изяществу, точности, достоверности, вносимых Делани в каждую, даже глупейшую сцену, будь то тонкий, идеально выверенный эпизод свидания или сентиментальные сцены, которыми режиссер отдавал дань требованиям кинорынка. Динамичное действие захватывало зрителя, он становился соучастником событий; даже теперь Джек понимал, почему фильм имел такой успех, длительное время не сходил с экранов во всем мире и не устарел сейчас, а сам он усилиями Делани стал кинозвездой.

Глядя на себя, Джек поражался тому, как хорошо он играл. Он был немного староват для этой роли (его герою исполнилось девятнадцать, он только что окончил школу), но ему удалось воссоздать сложный, мучительный процесс превращения юноши в молодого человека. Он был смешон и жалок, когда это требовалось по сценарию, казалось, постоянно заглядывал внутрь себя и одновременно бежал от себя, создавая точный, живой образ.

Джек даже удивился, увидев, что тогда ему удалось подняться до такого уровня. Потом он столь же удачно сыграл у Делани еще две роли, но работу над ними вытеснило из памяти гораздо менее плодотворное сотрудничество с другими режиссерами. «Украденная полночь» была лучшей картиной Делани, созданной им в период расцвета его творческих сил, когда он верил в себя и безжалостно презирал все в мире, кроме собственного таланта; тогда Делани еще не начал повторяться, а многочисленные разводы, большие деньги, интервью и тяжбы с налоговым управлением еще не отвлекали его от творчества.

К началу кульминационного эпизода, когда юноша появлялся из вечерней мглы на перроне вокзала, мрачном и малолюдном из-за непрекращающегося дождя, чтобы посадить на поезд любимую женщину, навсегда уходящую из его жизни, Джек уже забыл о том, что находится в чужом городе, на расстоянии пяти тысяч миль и двадцати лет жизни от погребенной в его сознании девственной Америки — провинциальных вокзалов, гудков, звучащих над распаханными вокруг ферм полями, столовых с освещенными окнами, темнокожих носильщиков, потрепанных такси, водители которых, покуривая в темноте сигареты, низкими, хриплыми голосами треплются о бейсболе, женщинах и тяготах Депрессии.

Попав в плен грустной истории, которая воспроизводилась на экране с исцарапанной старой ленты, дававшей ненадежный звук, Джек следил за любовниками, медленно бредущими по платформе, то исчезающими во тьме, то снова попадающими под свет фонарей; прислушиваясь к обрывочным прощальным фразам, он забывал о том, что видел перед собой всего лишь собственную актерскую работу, и о том, что женщина, которая в эти последние горькие минуты неуверенно шагала по платформе, была когда-то его неверной женой. К нему на какой-то миг вернулись молодость и ощущение тяжкой утраты, он вновь испытал сильное физическое влечение к этой живой и цветущей женщине, то исчезающей в темноте, то снова выходящей из нее, влечение, которое он считал навеки убитым предательством, ссорами, бракоразводным процессом.

Когда в зале стало светло, Джек не шелохнулся. Потом тряхнул головой, пытаясь прогнать воспоминания. Он повернулся к Делани, который сидел, прижав ладони к вискам. Вид у режиссера был горестный, безутешный, как у опытного кетчера, пропустившего легкий мяч.

— Морис, — искренне, с нежностью и любовью произнес Джек, — ты — великий человек.

Делани не двигался, он словно не слышал Джека. Затем снял свои массивные очки в металлической оправе и уставился на этот символ уязвленного самолюбия, попранного тщеславия.