Улья Нова - Инка Страница 8

Голова Инки сделалась приятно легкой, крошечный котенок, царапавший горло, исчез. Мелкая, шершавая стрекоза, что билась и щекотала нос, улетела и была такова. Дротик, впившийся в ухо, освободил ее, боль угасла, словно и не рождалась. Зачарованная, Инка последовала за плавной походкой мистера латино к дверям кофейни, на ходу она вполголоса училась произносить его имя, пробовала на вкус и на цвет: «Уаскаро, Уаскаро»[8].

Ныряя в теплый шум кофейни, Инка с тревогой замечает, что ее новый знакомый не спешит занимать уединенный столик у окна, а почему-то, напротив, бодро углубляется в самую давку многолюдного, щедро окуренного и шумного помещения. Впервые в жизни Инка не может отвернуться от гула, от лениво похлебывающих, что-то кричащих друг другу любителей кофе, не может спрятать взгляд в спасительное окно. Она медленно лавирует среди столиков, натыкаясь на стулья и сумки, цедит сквозь зубы извинения, а сама все еще надеется, что там, в этом кишащем омуте, свободного места не окажется и удастся сесть у окошка. Но какое там, как по команде секунду назад дремавшая парочка вскакивает, их пропитанные кофейной гущей тела пружинами распрямляются, уносятся к выходу, освобождая столик. Инка оказывается в самой давке, по соседству теснятся по пять-шесть возбужденных после работы, счастливых на вид людей. Языки их развязались, затекшие, разгоряченные тела празднуют освобождение от формы университетов и контор, стараясь перекричать друг друга. Инка волнуется, негде укрыться, некуда сбежать и отсидеться. Пока мистер латино внимательно изучает меню, Инка тревожно озирается по сторонам, дрожит и потеет. Как всегда в перенаселенных людьми местах, она предчувствует скорую морскую болезнь и от этого начинает паниковать еще больше. Со стороны это выглядит немного подозрительно, словно девчонка, одетая не то в бутике, не то на свалке, заняла денег, переживает муки нечистой совести, пришла с одним и боится повстречать другого. Стены кофейни ярко-оранжевые, такая глуповатая веселость здорово противоречит Инкиному самочувствию. Но остальным завсегдатаям вполне уютно, они неторопливо беседуют, на столиках пустые чашки сменяются полными, и народ незаметно отходит, отмокает от рабочего дня. Оранжевые всполохи стен выводят их из транса, служебного гипноза, каждодневной суеты. Инка осторожно приглядывается, что это за люди здесь собрались-сгрудились, почему им хорошо в такой тесноте. Вон за соседним столиком слева стайка гибких девиц, они чувствуют себя вполне сносно и выглядят отлично, наверное, сестры, потому что похожи, как шпроты из одной банки, и плавниками ладоней с длинными когтистыми пальцами одинаково разгребают воздух. И краску для волос черпают из одного тюбика и одной зажигалкой чиркают на всех. Не дай небо, кто-нибудь из них захочет отдохнуть: видно за версту, что это клиенты с претензией, высосут все силы, осыплют острыми дротиками глупых вопросов и в итоге уйдут ни с чем. Справа сидит дичок-самородок, втайне страдающий только из-за своего малого роста, лицом немного похожий на павиана, уверенно пьет и бойко, но интеллигентно заглатывает толщи сэндвича. Бледное смущенное существо перед ним не знает, как бы поученей разрушить многие пласты бутерброда. Она сидит как испуганный ангорский хомяк, а павиан все что-то ей внушает, Инка подставила ухо поближе, оказалось, пилит, безбожно пилит бедную малокровную особу. Инка ласково присмотрелась к ней, постаралась взглядом приободрить-поддержать, как-никак собрат по несчастью, сородич. Как хлопушка, заставил содрогнуться хохот за спиной. Инка почему-то почувствовала себя совсем неуютно и, чтобы рассеять сомнения, не стесняясь, повернулась и бессовестно оглядела смеющихся в упор. Они, эти странные, высушенные как игуаны, сошедшие с журнальных страниц и не по сезону загорелые люди из иных пили кофе с ликером из высоких, пузатых стаканов. На своем плоту, сколоченном из десяти крупных бревен, под парусом из пальмового листа они давно уплыли и были уже далеко от шума, где-то в пустынном заливчике, счастливцы, не обращали ни на кого внимания и болтали наперебой. За соседним с ними столиком мрачно и значительно похлебывал кофе, каждым глотком вспоминая цену в меню, еще тот экземпляр, из придирчивых Вот уж кого Инка не хотела бы видеть в числе своих клиентов, с такими любое простое дело оборачивается черной оспой. Но где-то сбоку вдруг зашумели, закричали, и стало уже не до придирчивого экземпляра. Защебетала и сорвалась с места стайка гибких девиц, Инка услужливо проводила их взглядом, щурясь на искрящие новенькие меха, в которые они были завернуты. Она где-то слышала, что шкуры до сих пор ценятся как особые знаки различия между людьми, она давно знала, что пушнина позволяет безошибочно отделить знать и правящую верхушку от бедноты и голи перекатной. «Клиенту в шкурах в любой компании рады», – вспомнила она расхожую офисную поговорку и тут же потупилась, наткнувшись глазами на свое вельветовое пальто, устало опавшее на спинке стула. Между тем люди сменялись, приходили и уходили, а тот павиан все бубнил своей жертве всякие настоятельные рекомендации, как жить. В общем, шумно было в кафе и многолюдно, а от этого кофепитие не предвещало особенного комфорта и легкости. Подлетела шустрая, как воробей, девушка с блокнотиком, поиграла глазенками-рыбками перед Уаскаро, покосилась на Инку, чиркнула заказ, предложила пирожок с манго, тост с семгой, улыбнулась на отказ и упорхнула. И вот уже медленно, чинно плывет к ним тяжелый поднос, а на подносе кофейник, чашечки, салфетки жемчужно блестят.

Предчувствия не обманули, кофепитие с Уаскаро проходило так же тревожно, как и началось. Инке казалось, что ее подвесили за ниточки к его пальцам. Обстановка накалилась до предела, когда он отодвинул еще полную чашку на середину стола, откинулся на спинку стула и, сложив руки на груди, внимательно следил за тем, как Инка расправляется с куском жесткого, скользкого и верткого пирожного. Предательское пирожное не поддавалось, плясало и каталось по тарелке, выкручивалось и выскальзывало от неуклюжей чайной ложки. Чтобы как-то спасти свою репутацию, Инка нервно поинтересовалась, как давно Уаскаро в Москве. Он, с приподнятыми бровями, продолжая наблюдение за схваткой с пирожным, ответил:

 – У, давно. Иногда мне кажется, что я родился и вырос здесь, насквозь пропитался сыростью и метелями. А так, уже сбился со счета, – он стал загибать пальцы-годы.

Кто угодно мог пропустить, но Инка, та тут же отметила на его левой руке костяное кольцо, массивное, выдающее возраст желтизной. Инка пожалела, ведь неприлично достать лупу и рассмотреть орнаменты-закорючки на этом чуде костяного ремесла. Между тем мистер латино высчитывал:

 – …три года, плюс еще до этого года четыре, нет, три с половиной и до поездки по Европе около двух. Получается, уже десять лет я топчу московские тропы. Последние три года – безвылазно живу и работаю здесь.

Инка немного успокоилась, значит, вот откуда так свободно течет-плещется русская речь. Осмелев, она смяла большим и указательным пальцем кофейные бока пирожного, вонзила зуб в жесткое, пахнущее ромом тельце и беззаботно изрекла:

 – А я очень мечтаю попасть в новый город, неважно, в какой части Земли, в какой стране, любая подойдет. И затеряться. Так идешь и не знаешь, чем закончится улица, куда она приведет и что за дома по сторонам. Все вокруг ни о чем не говорит, ни о чем не напоминает. Идешь и сама как новая, иностранка самой себе. А ты хоть раз терялся в Москве?

 – Я не понимаю, как это «затеряться». Это поговорка? Нет. Тем более не понимаю. Потеряться. Ты же становишься беспомощный и сразу мельче, меньше, – он показал расстояние пальцами, – как слепой котенок. Когда я, ты, он, – Уаскаро показал на худого ломкого парня за соседним столиком, – когда теряются, сразу становятся под сомнение. Как можно хотеть уронить или потерять? Нет, я не хочу теряться, мне ни в коем случае нельзя, это противоречит и делу всей моей жизни. Поэтому я придумал быстрый метод знакомства с городами.

 – Покупаешь карту, – попыталась угадать Инка.

 – Значительно проще ориентироваться в городе, если ты видишь его как птица, парящая над домами. Тогда сохраняются цвета и оттенки, а башенки похожи на шариковые ручки, пишут что-то по небу. Когда летишь над городом, улицы ветвятся, кустятся, а некоторые ползут и вьются. От площадей улочки разбегаются, как ростки от клубня, или лениво расходятся кустом, беспорядочно, ведь старые переулки перемешаны с молоденькими. На окраине районы лепят беспорядочно, с поспешностью пчел и ласточек, там широкие проспекты обгоняют узкие ленивые закоулки, от этого они похожи на яблоню и фруктовые деревья. Иногда город подшучивает над тобой, улица распадается на две, и ты застываешь на перепутье, не зная, какую ветвь выбрать, в каком направлении лететь. Всякие мелкие особнячки, церквушки напоминают нежные цветы, а ярко раскрашенные новые здания – вроде елочных украшений. Немного собравшись, без труда определишь ветвление любой части города, тогда уж точно не ошибешься и не заблудишься. Я привык делать на городе свои зарубки. Чужие зарубки можно превращать в свои – главное, чтобы они запоминались и были неподвижны. Видишь, здание через дорогу. Вроде бы обычное, а если приглядишься, правое крыло – трехэтажное, а левое – только два этажа и довольно ненавязчивый цвет, как у яблочного йогурта, ты, кажется, такие особенно жалуешь.