Леонид Бородин - Год чуда и печали Страница 8

У меня даже язык отнялся. Десять мужиков не смогли бы даже пошевелить его.

— Двигай! — заорала она. — Не выводи меня из терпения!

От ее крика я дернулся всем телом и привалился к камню, то есть даже наваливаться не стал, что толку! Но камень сдвинулся и от этого легкого толчка, а я даже не удивился, а только обрадовался, что могу выполнить ее приказ. Лишь бы она больше не кричала! Я нажал на камень сильнее, и он сдвинулся сразу на полметра. Я навалился на него, и он пополз в сторону, открывая за собой вход в темную пещеру. Сарма долго смотрела в темноту, причмокивая губами.

— Иди туда! — сказала она негромко, и это был приказ.

Я все понял. Она хочет упрятать меня в пещеру, где я умру с голоду в темноте. С истошным криком я бросился прочь от пещеры, проскочил мимо старухи к тому месту, откуда забрался сюда, и уже спустил было ноги, чтобы спрыгнуть на камень, что был ниже, как все повторилось: камень лениво перевернулся с боку на бок и загрохотал в бездну. Потом закачался камень у меня под рукой, и я вынужден был отступить от края и вскоре снова оказался у каменного кресла старухи.

Если бы презрением можно было бы извлекать огонь, я уже испепелился бы.

— Такому трусу нельзя жить на свете, и я сделала бы доброе дело для людей, избавив их от тебя! Представляю, какой позор терпит за тебя твоя мать!

Она с гримасой отвращения отвернулась от меня и продолжала говорить, не поворачиваясь и не глядя в мою сторону.

— Несчастные люди, если у них рождаются такие дети. Помолчала немного, поджав губы.

— Но раз уж ты пришел сюда, куда тебя никто не звал, то будешь делать, что я тебе прикажу! Ты пойдешь сейчас туда, все увидишь, а потом вернешься и расскажешь мне о том, что увидел! Понял?

Что мне оставалось делать!

— Вы меня отпустите домой, а? Потом отпустите?

Я пытался поймать ее взгляд, чтобы узнать по нему, обманывает она меня или нет. Но старуха не повернулась. Она смотрела в темноту пещеры.

— Я устала с тобой! Устала! — прошипела она. — И если не хочешь умереть под камнем или превратиться в камень, делай, что я тебе велю!

И все-таки по интонации ее голоса я почувствовал, что, пожалуй, ей действительно нужно, чтобы я сходил туда. Сходил и вернулся. А что будет потом, потом и увидим!

Я подошел к пещере, и хотя с каждым шагом у меня сжималось сердце от страха, все же не остановился у входа, а сразу шагнул в темноту.

Пока я шел по пещере, всего каких-нибудь двадцать-тридцать шагов, за это время я успел припомнить до мелочей все эти три дня, что прожил на новом месте. И стало мне ясней ясного, что случившееся сейчас со мной не случилось внезапно — вдруг ни с того ни с сего увидел на скале старуху и прочее! Нет! Все началось еще той ночью, когда в раскрытую дверь вагона услышал я незнакомый и непонятный шум, и пусть это был всего лишь шум прибоя, но с того момента вся моя жизнь пошла рядом с чудом, вплотную к нему. А чудо, в сущности, оно только в одно мгновение вопреки правилу. Увидел старуху на скале — это против правил. А дальше — что камни падали из-под ноги, что пещера открылась, и все, что потом будет, все это, хотя и по другим правилам, но все же по правилам, просто это другой мир, и страшен только первый миг соприкосновения с ним. Впрочем, если я буду утверждать, что вот таким образом думал тогда, то, конечно же, совру. И все же испытывал я и чувствовал нечто подобное.

Не успело потемнеть в пещере, как начало светлеть, и свет шел оттуда, куда мне нужно было идти. Впереди не то ступенька, не то барьер, и я оказался в комнате или в зале, трудно понять. Комната была круглая, в центре ее стоял круглый мраморный стол, заваленный большими, толстыми книгами, а от стола во все стороны одиннадцать длинных труб почти упирались раструбами в одиннадцать ниш — окон, заросших с внешней стороны скалой. Окна были как мертвые или как слепые, и только двенадцатое окно, в которое я вошел, зияло темнотой. Я догадался, что это вершина какой-то башни, а трубы — телескопы, в которые когда-то смотрели на небо, но башня заросла скалой, если такое вообще возможно, и в ней уже очень давно никто не бывал, потому что на полу у меня под ногами, на трубах, на книгах — везде лежал толстый слой пыли, а я шагал по ней, как по ковру, и пыль поднималась от моих ног и светилась кристалликами в общем свете в комнате, который ниоткуда не исходил, а был будто сам по себе. Просто в комнате было светло. Только свет этот непривычно отдавал легкой голубизной.

Я подошел к столу, осторожно сдвинул пыль с одной из книг, зачихал, но все же попытался раскрыть книгу. Она у меня в руках превратилась в пыль, и я испуганно зажмурился от одной мысли, сколько же лет прошло с тех пор, когда люди покинули башню!

Я отошел от стола и увидел лестницу вниз. Попробовал ногой первую ступеньку, убедился, что она каменная, и осторожно начал спускаться.

Сердце зашлось восторгом, когда я с последней ступеньки шагнул в комнату ниже. Комната — точнее, зала, была раза в два больше верхней, она тоже была круглая, и ее круглая стена вся была увешана оружием. Здесь были кинжалы с узорными ручками и сверкающими лезвиями, сабли кривые, большие и поменьше, копья, арбалеты, луки — и не было двух одинаковых предметов. Пол в комнате был устлан медвежьими шкурами, и каждая много больше той, какую я видел у Светки.

Почти сразу же заметил, что из этой комнаты лестница ведет вниз, но я не мог не перетрогать руками все эти чудесные вещи. Здесь, в оружейной, не было пыли, и все предметы выглядели так, будто их только что почистили и развесили. Я не мог определить, из какого металла сделано то или другое оружие, но, пожалуй, здесь было много серебра.

Я, наверное, очень долго пробыл в этой комнате и немного испугался, когда вспомнил, что отсюда лестница ведет дальше вниз, и едва ли Сарма просила меня посмотреть именно оружие, скорее всего, мне нужно увидеть все, что здесь есть!

Уже ступив на лестницу, я оглянулся и успокоил себя тем, что на обратном пути еще раз все осмотрю.

Теперь лестница была длиннее, и привела она меня в огромный зал с колоннами. Колонны двумя рядами как бы образовали коридор, и в конце коридора уже виделось что-то, кажется, какие-то статуи, и там было светлее. И наоборот, по бокам коридорной колоннады стояли почти сумерки, и здесь, как и наверху, непонятно было, откуда идет свет, и здесь свет этот был необычным, чуть с голубоватым оттенком. Я пошел по коридору туда, где виднелись статуи, но не дошел метров двадцать и остановился в изумлении и настороженности.

На небольшом возвышении в кресле с высокой спинкой сидел старик, или таким он мне показался из-за густой белой бороды, спадающей ему на грудь. Его одежда, что-то среднее между халатом и пальто, была темно-синего цвета, и белая борода на синем фоне была подобна пене морской... Белые брови низко нависли над глазами. Лицо было грустным и суровым.

По левую руку, склонив голову на подлокотник его кресла, сидела девочка лет одиннадцати или двенадцати. Ее темно-русые волосы падали с подлокотника, с руки старика ему на колени. Кресло, в котором она сидела, было чуть меньше, но тоже с высокой спинкой. А слева от нее, положив голову на вытянутые лапы, лежал черный щенок с коричневыми надглазниками.

И все трое они... спали!

За двадцать шагов от них, ни единого движения не уловив, я тем не менее уже не имел никаких сомнений в том, что это не статуи. Мне казалось даже, что я слышу их дыхание, хотя, конечно, ничего не слышал. И все же я уже знал, что это живые люди, и уже не было того удивления, когда увидел Сарму. Теперь я знал, что именно сюда, к ним, послала меня старуха.

Я стал тихо приближаться, и когда до помоста осталось три или четыре шага, поднял голову щенок и, честное слово, удивленно посмотрел на меня. Дрогнули локоны на руке у старика, и девочка, с трудом открыв глаза, как после долгого и тяжелого сна, подняла голову и тоже посмотрела на меня, будто не верила своим глазам.

Глаза у нее были синие, как одежда старика, как самый-самый синий цвет, и, хотя она очень была удивлена, глаза ее были так печальны, что сразу все вокруг в этом зале заполнилось и тихо зазвучало печалью. Печаль вошла и в мое сердце, и оно заныло, а мне стало так нехорошо, как, наверное, никогда не было в жизни!

Девочка была такая красивая, что ничего об этом словами не скажешь, но мне тогда показалось, что если на нее все время смотреть, то только этим можно и жить до самой смерти!

Дрогнули ресницы, и голосом, похожим на ручеек в камнях, она сказала:

— Посмотрите, отец!

Я понял, что она сказала, хотя все звуки в словах она произносила не так, как мы, как-то по-особому, в звуках ее речи совсем не было глухоты, будто она говорила одними гласными.

Отец (теперь я видел, что он не так стар, как показалось сначала из-за белых волос и бороды) тоже медленно, с трудом открыл глаза, и они оказались такими же синими, как и у девочки, но были еще более печальными: уже не только печаль — горе и что-то еще, может быть, большее, чем горе, было в его глазах.