Александр Щёголев - Жесть Страница 8

Вынимает из портфеля ножовку.

Закатывает рукава и садится на корточки возле женщины — так, чтобы ногами наступить ей на волосы. Она вновь начинает рваться, не обращая внимания на петлю, захлестывающую горло, выдирая волосы с корнями. Наверное, ей больно. Это хорошо. Он усаживается поплотнее, прижимает бунтующую голову к полу — рукой и коленом. По телевизору громко стонут сразу три потаскухи — этакое трио «а капелла», — что ж, сойдет за аккомпанемент.

Когда полотно ножовки впивается в нежную кожу, ведьма еще жива. Наверное, думает, что видит сон и скоро проснется. Когда из разорванной артерии вырывается изумрудный фонтан — она еще жива. Кровь попадает на брюки. Испачкался, морщится человек. Вот что значит — нет навыка. Пила идет поразительно легко, чуть застопорившись только на шейных позвонках. К этому моменту продавщица уже перестала трепыхаться — он не заметил за работой, когда это случилось…

Детские души вырываются из обезглавленного тела, как пузырьки углекислого газа из открытой бутылки. Невидимые и невесомые, они улетают в лучший из миров. Ради этого великого момента и было все затеяно.

Вы свободны, мальчики и девочки, шепчет человек. Я пришел дать вам волю…

…Он просыпается. Если спать — это пытка, то просыпаться — мучительная казнь.

Вокруг по-прежнему щедро покрашенное, припудренное грязью железо. Много раз он проверял стены: под краской вовсе не штукатурка и не кирпич… Или я ошибаюсь? — неожиданно думает человек. Нет сил проверить снова.

Что-то не так.

Запах. Появилась нормальная человеческая вонь: застарелая моча, рвота, какая-то химия. От металлического вкуса во рту тянет рвать… тягостные спазмы… нет, нечем… это новый Круг… я иду по ступеням Ада…

Может ли так быть, чтобы жестяной дом остался в прежнем Круге?

Горит мертвенный синий свет: они называют его «дежурным». Тишина, от которой лопается голова. Выхода, как всегда, не существует. Оставь надежду, всяк сюда входящий…

Медикаментозная аберрация памяти, вдруг вспоминает человек. В сочетании с редчайшим психосенсорным расстройством. Вот как это называется! Вот откуда искаженные цвета… плюс искаженные эмоции, томительное ощущение сделанности…

«Просто ваш разум отторгает реальность, не желает согласиться с собственной жизнью», — доброжелательно объясняет ему Тот, Который…

…Тот, Который…

Тот, Который помог вспомнить…

Не хочу вспоминать! — вскакивает человек с жестяного ложа. — Проткните в моей банке дырку! Выдавите мою память наружу! Или вы будете утверждать, что у вас нет консервного ножа?! Может, вы еще скажете, что консервный нож — это вымысел?!

Вечность спустя появляются демоны в белом, однако приносят они отнюдь не консервный нож…

Вторник, позднее утро. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ПСИХУШКУ

В каждом уважающем себя городе есть своя «кащенка». В крупном — всенепременно. Почему-то самым суровым, самым жутким из психиатрических лечебниц и интернатов дают это имя. Мог ли порядочнейший и образованнейший человек Петр Петрович Кащенко (который, кстати, будучи ложно обвиненным, уже в двадцать лет познал все прелести тюрьмы) предположить, что на многие десятилетия его фамилия станет символом несвободы и страданий? Что его фамилией станут пугать детей и взрослых? В бреду не представил бы!

Всю жизнь спасать людей от бреда, чтобы после смерти оказаться главным его хранителем… какая злая ирония.

Примерно такие мысли витали в голове Марины, когда она ехала от Гатчины в маршрутном такси. Двенадцать километров по Киевскому шоссе — до Никольского. Кащенко располагалась в Области; организованная еще в незапамятные времена и дожившая до наших дней, эта клиника была изначально вынесена за пределы города. Возможно, не без умысла. Подальше от глаз надзирающего начальства.

Бог весть, что там было в начале прошлого века, но сейчас про эту больницу разные ходили слухи. Здесь подозрительно много умирало — пациентов, разумеется (не персонала же, что им сделается). Кладбище, вынесенное за пределы охраняемой территории, разрослось настолько, что по площади давно превосходило больничный городок. Поскольку психические болезни вроде как не смертельны, ясно, что люди, скорее всего, гибли от сопутствующих болезней, от скверного ухода или отсутствия такового… впрочем, легко вообразить и другие причины повышенной смертности: злоупотребления со стороны персонала, эксперименты над больными без их осознанного согласия, даже голод. Известна история, как хозчасть продала налево недельный запас куриных окорочков, а направо — грузовик молочных продуктов… Покопаться бы во всем этом, вяло думала Марина. Да только кому это интересно? Быт и скука. Из разряда того, что все и так знают. Ни денег не получишь, ни славы. Все равно, что в очередной раз продажных ментов на чистую воду выводить — пачкаться зря…

До главного входа она дошла пешком. Лечебный комплекс (классический образчик русского модерна) был гармонично вписан в исторический парк. Погода стояла удивительная, и вместо того, чтобы хоронить себя в этих симпатичных на первый взгляд строениях, ей хотелось прогуляться по парку, полюбоваться на памятники архитектуры, на ту же старинную усадьбу…

Вохровец на вахте попросил подождать и позвонил по местному. Ждать пришлось недолго. Вышла пышнотелая холеная дама, которая представилась начмедом и повелела неотступно следовать за ней.

Коридор, подъем, коридор… Некоторое время ничто не наводило на мысль, что ты попал во чрево монстра. Больница, как больница: выщербленные кафельные стены, гулкие звуки, раздолбанные каталки. Увы, это ощущение длилось очень и очень недолго. До первой же нормальной лестницы. (Нормальная — значит, с мягкой сеткой в лестничном пролете: чтоб никто не мог разбиться, вздумай он немножко полетать.) До первых же окон, которые все до единого тоже были нормальные — с решетками.

Провожатая достала «психоручку» — специальный трехгранный ключ, наподобие тех, что открывают и закрывают двери в поездах.

Любая дверь здесь оказалась под ключом. На любой этаж, в любой коридор, в любое помещение. Дверные ручки отсутствовали, как понятие. Начмед не выпускала ключ из руки, проворачивая с равнодушием робота трехгранные штыри в бесконечных замках.

К обычным больничным запахам отчетливо примешивался другой, очень хорошо Марине знакомый. Будучи криминальным репортером, ей частенько приходилось бывать в тюрьмах и следственных изоляторах. Здесь пахло тюрьмой. Большим количеством скученных немытых тел. Это неистребимый запах — появившись однажды, никуда уже не денется.

Честно говоря, ей было не по себе.

Шли молча. Больничный комплекс оказался громадным: корпуса, корпуса, корпуса… Что не удивительно: здесь было развернуто более двадцати всевозможных отделений: общепсихиатрические, геронтопсихиатрические, психотуберкулезные, даже реабилитационные. Плюс экспертное, плюс специальное наблюдательное… А куда мы, собственно, шагаем, начала беспокоиться Марина. Не может быть, чтобы директорский кабинет, как и весь административный этаж (или корпус?) так хорошо спрятали от посетителей. Вскоре ответ был получен. Провожатая, в очередной раз скрежетнув ключом, вскрыла «Женское лечебно-трудовое психиатрическое отделение».

— Подождите меня, я быстро.

На сестринском посту сидела врач и что-то писала. Увидев вошедшую начальницу, она встала:

— Ну, что?

— Абасов мечет икру, — тихо ответила начмед. — Требует, чтобы не позднее завтрего мы пригнали ему скотину.

— А с людоедом что?

— С людоедом, говорит, замнем…

— А Главный?

— Его сейчас в больнице нету. И вообще, что Главный? Ты нашего Главного не знаешь?

— Ну да, ушел в себя и не вернулся…

Марина пугливо вступила на отделение. Обе женщины в белом покосились на нее.

— Это со мной, — сказала начмед. — Пойдем, Валек, есть еще темы…

Ушли.

По коридору бродили призраки — исключительно женского пола, — одетые, кто в чем. Аборигенки. Одна из них остановилась возле опустевшего поста и печально произнесла — то ли в воздух, то ли обращаясь к гостье:

— Сегодня рабов на плантации не послали. Потому что людоед откусил не то ухо. Не то ухо, которое можно.

Марина внутренне содрогнулась, но все-таки спросила: