Айрис Мердок - Книга и братство Страница 8

— Роуз! — завопила Лили. — Какое восхитительное платье! Ты всегда на высоте! Такое простое, только ты умеешь одеться с таким вкусом!

Они столкнулись возле шатра с «Водоплавающими» и вынуждены были напрягать голос, чтобы слышать друг друга сквозь грохот музыки с бассо остинато ног, топочущих по дощатому настилу.

— Ты тоже смотришься великолепно, — возвратила комплимент Роуз, — очень по-восточному. Дивные получились шальвары.

Лили, одна в тот момент, была в просторных оранжевого цвета шелковых брючках, перехваченных на щиколотках ленточками с блестками, и в свободной белой шелковой блузке, придавленной на груди золотыми цепочками и перехваченной пурпурным поясом, под который заправила концы прозрачного серебристого шарфа, укрывавшего плечи. К этому времени ее наряд был уже в беспорядке: штанины вылезли из-под лент, блузка — из-под пояса, серебристый шарф свисал с одного плеча. Лили была ниже и тоньше Роуз, а верней, тоща, с худым, почти костистым бледным лицом, короткими сухими невесомыми волосами и длинной шеей. Девушке позволительно иметь слишком длинную шею, и о шее Лили можно было сказать, что она балансирует на грани между лебединой и карикатурной. У нее была привычка, только подчеркивавшая это: вытягивать голову и пристально глядеть, словно сквозь марлевую маску; у нее выходило это как-то по-кошачьи, как бы высокомерно. Очень тонкие губы, из-за чего она постоянно страдала. Глаза, «цвета жженого сахара», как выразился один из льстецов, тоже не вдохновляли: бледно-карие с темным ободком и голубовато-коричневыми черточками, сходящимися к зрачкам, и напоминающие какие-нибудь леденцы. Она и косметикой злоупотребляла, чтобы привлекать внимание, толстым слоем накладывала серебристую помаду. Говорила, растягивая слова в манере левобережного Лондона, исковерканной так, что порой ее можно было принять за американку.

— Я пришла с этой дрянью Краймондом, — сказала Лили, — он бросил меня, свинья такая. Ты его не видала?

— Нет, не видела, извини, — ответила Роуз. — А тебе Тамар не попадалась?

— Эта малютка, она что, тоже здесь? Не попадалась. Господи, какой грохот! Как ты сейчас?

— Прекрасно…

— Давай встретимся как-нибудь…

— Да, надо поддерживать связь.

Они расстались. Тамар, завидев Роуз, разговаривавшую с Лили, вернулась в галерею, которая вела в олений парк.

Выходя от Левквиста, Джерард увидел Дженкина Райдерхуда, который поджидал его у нижней ступеньки крыльца.

Он обратил внимание на то, что ночное небо, которое никогда не было по-настоящему темным, чуточку посветлело, и его коснулось печальное предчувствие. Весь уйдя в общение с Левквистом, он совершенно забыл, где он и зачем он здесь, даже мысли об отце, Синклере, Роуз, казалось, принадлежали Левквисту, а не ему. Он вдруг вспомнил, с какой новостью явился Гулливер. Однако прежде спросил Дженкина:

— Нашел Тамар?

— Нет, но встретил Конрада. Он потерял ее и все еще ищет!

— Надеюсь, ты отчитал его как следует.

— В этом не было необходимости, бедный парень и без того в ужасном состоянии.

— Мы должны… в чем дело, Дженкин?

— Пошли со мной. Хочу показать кое-что.

Дженкин взял Джерарда за руку и потащил по вытоптанной траве через разрозненную толпу отрешенно бродящих пар: кто-то еще не освободился от магии танца, кто-то был счастлив, как не мог мечтать и в самых безудержных фантазиях, кто втайне страдал, кто был просто пьян, и тающее волшебство светлеющего неба все больше высветляло их лица. В конце галереи рвало какого-то юнца, партнерша охраняла его, стоя к нему спиной.

Дженкин притащил Джерарда к «сентиментальному» шатру, в котором он танцевал с Роуз и где теперь звучала музыка более зажигательная. Играли бешеную «восьмерку»[17], но обширный помост был почти пуст: публика, окружив его плотным кольцом, наблюдала за восемью явными мастерами этого танца в центре помоста, каждый из которых был в килте. Одним из этих танцоров был Краймонд. Было очевидно, кто из кружащихся фигур его партнерша. Джин Кэмбес подняла подол длинной красной накидки выше талии, перехваченной ремешком, открыв ноги в черных чулках, разлетающаяся юбка билась чуть ниже колен. Ее узкое ястребиное лицо, обычно бледное, как слоновая кость, пылало и покрылось капельками пота, несколько прядок из вихря темных прямых волос до плеч прилипли ко лбу. Прекрасная иудейская голова, в которой всегда было столько величия и столько холода, сейчас, с этими огромными черными пристальными глазами, поражала какой-то свирепой восточной страстностью. Она кружилась, не поворачивая головы, маленькие ножки в туфельках на низком каблуке, казалось, летали по воздуху, и только когда ее взгляд встречал взгляд партнера, ее сверкающие глаза вспыхивали неулыбчивым огнем. Губы были приоткрыты, но не потому, что ей не хватало воздуха, а как бы выражая ненасытность ее натуры. Краймонд ничуть не вспотел. Как всегда, невозмутимый, бледный, непроницаемый, даже строгий, только слегка веснушчатая кожа, обыкновенно желтоватая и, так сказать, рыхлая, сейчас блестела и обтянула лицо. Волосы, слегка волнистые и длинноватые, когда-то огненно-рыжие, а теперь поблекшие, плотно прилегали к голове, ни единой отбившейся пряди. Светло-голубые глаза не смотрели на партнершу, а когда он оказывался лицом к ней, не меняли холодного, даже мрачного выражения. Тонкие губы поджаты, отчего рот походил на прямую твердую линию. Выдающимся тонким носом он походил на смотрящего на него Джерарда, на одного из множества высоких куросов[18] в Музее Акрополя, только без их загадочной улыбки. Краймонд танцевал хорошо, не самозабвенно, но со знанием дела, корпус прямо, плечи отведены назад, как натянутый лук, и в то же время упруго и легко, как прыгающая собака. Живописный наряд тоже оставался безупречен: изысканная белая рубашка, облегающий черный бархатный жилет с серебряными пуговицами, спорран, качающийся у колен, с серебряной рукояткой дерк[19] на должном месте в носке, башмаки с пряжками. Его товарищи, все отличные танцоры, выглядели не меньшими франтами, но лишь один Краймонд не расстегнул пуговок на рубашке. Тяжелые килты в плотную складку сзади раскачивались и кружились, подчеркивая равнодушие своих обладателей к земному притяжению.

Дженкин несколько секунд смотрел на Джерарда, чтобы убедиться, что зрелище произвело должное впечатление на его друга, потом повернулся к танцующим. Пробормотал:

— Рад, что увидел такое. Он как Шива.

Джерард шикнул на него:

— Помолчи…

Сравнение было не столь уж нелепо.

Музыка резко оборвалась. Танцоры застыли на месте с поднятыми руками; потом с серьезным видом поклонились друг другу. Завороженные зрители пришли в себя и засмеялись, зааплодировали, затопали ногами. Оркестр тут же заиграл снова, теперь слащавую «Всегда», и помост заполнили танцующие пары. Краймонд и Джин, которые стояли, подняв руки и не сводя глаз друг с друга, сделали шаг навстречу и растворились среди танцующих.

— Что это был за тартан?[20] — спросил Дженкин Джерарда, когда они шли обратно.

— «Макферсон».

— Откуда тебе известно?

— Он мне как-то сказал, он имеет право его носить.

— Я думал, не имеет значения, какой узор, лишь бы древний.

— Нет, это соблюдается тщательно. Где Дункан?

— Не знаю. Как только увидел их пляску, помчался к тебе. Не хотелось, чтобы ты пропустил такое.

— Очень мило с твоей стороны, что оторвался, сбегал за мной, — сказал Джерард с легким раздражением.

Дженкин не обратил внимания на раздражение и спросил:

— Разделимся и поищем Дункана? Здесь я его не вижу.

— Похоже…

— Дело зашло уже слишком далеко.

— Вряд ли Дункан будет рад увидеть нас.

— Не думаешь, что стоило бы походить за ним. Последить?

— Нет.

Какая-то женщина неожиданно обратила внимание на Гулливера.

Расправившись почти со всеми сэндвичами с огурцом, он почувствовал себя намного лучше, совершенно даже не пьяным, и появилось безумное желание танцевать. Он бродил, ища не Тамар (о ней он успел забыть), а какую-нибудь девушку, чей партнер благополучно отключился и валяется где-нибудь под кустом в пьяном беспамятстве. Однако девушки, хотя и сами выглядели сильно навеселе, а то и совершенно пьяными, не отпускали своих мужчин. Уже не оставалось сомнений, что занимается заря, что свет, который по-настоящему всю ночь не покидал небосклона, начинает переходить в дневной. Запели какие-то кошмарные птицы, и из лесу за лугами донеся однообразный зов кукушки. Торопясь ухватить конец уходящей ночи, Гулливер вышел к шатру, где играла поп-группа и где, казалось, еще царила тьма среди вспыхивающей иллюминации и шума. Сами музыканты уже ушли, а их музыка продолжала греметь из магнитофона. Тут веселье приняло самые необузданные формы, и танцы больше походили на акробатику, молодежь будто охватило отчаяние, когда она ощутила утреннюю свежесть. Парни сбросили пиджаки, кое-кто и рубашки, девицы задрали подолы и расстегнули застежки. После прежней строгости облика они смотрелись нелепо, как в маскарадных костюмах. Глядя друг на друга дикими глазами и разинув рты, пары прыгали, приседали, крутились, строили рожи, размахивали руками, ногами; все это, подумал Гулливер, похоже скорее на сцену из Дантова «Ада», нежели на выражение весеннего восторга беззаботной юности.