Габриэле д'Аннунцио - НАСЛАЖДЕНИЕ («Il piacere», 1889) Страница 8

Приехав в Рим в конце сентября 1884 года, он поселился во дворце Цуккари, возле церкви Св. Троицы, в этом восхитительном католическом уголке, где бег часов отмечается тенью обелиска Пия VI. Весь октябрь прошел в хлопотах по отделке; потом, когда квартира была убрана и готова, в новом доме он пережил несколько дней непреодолимой грусти. Было бабье лето, торжественная и тихая весна усопших, в которой утопал Рим, весь из золота, как город Дальнего Востока, — под каким-то молочным небом, прозрачным, как небо, отражающееся в южных морях.

Эта истома воздуха и света, в которых все предметы, казалось, как бы утрачивали свою действительность и становились нематериальными, наводила на юношу бесконечное уныние, невыразимое чувство безотрадности, недовольства, одиночества, пустоты, тоски. Смутный недуг мог происходить и от перемены климата, привычек, образа жизни. Душа претворяет неясные ощущения организма в психические явления, подобно тому, как сновидение претворяет, сообразно со своею природой, переживания сна.

Без сомнения, он теперь вступал в новую полосу жизни. Найдет ли он наконец женщину или деятельность, которые могли бы овладеть его сердцем и стать его целью? У него не было ни сознания своей силы, ни предчувствия победы или счастья. Весь проникнутый и насыщенный искусством, он еще не создал ничего мало-мальски заветного? Полный жажды любви и наслаждений, он еще ни разу не любил вполне и ни разу не наслаждался чистосердечно. Мучительно одержимый Идеалом, он еще не носил в глубине своих мыслей достаточно определенного образа его. Ненавидя страдание по своей природе и воспитанию, он был уязвим со всех сторон, отовсюду доступен страданию.

В этом брожении противоположных наклонностей он утратил всю свою волю и всю нравственность. Воля, отрекаясь, уступила скипетр инстинктам; эстетическое чувство заменило чувство нравственное. Но это же в высшей степени тонкое, могущественное и вечно деятельное эстетическое чувство поддерживало в его душе известное равновесие; так что можно было сказать, что его жизнь проходила в постоянной борьбе противоположных сил, замкнутых в пределах известного равновесия. Люди, мысли, воспитанные в культе Красоты, всегда, даже при крайней извращенности, сохраняют известную порядочность. Понятие Красоты есть, так сказать, ось внутреннего существо их, к которой тяготеют все их страсти.

Над этой грустью носилось еще воспоминание о Констанции Лэндбрук, — неопределенное, как выдохшееся благоухание. Его любовь к Конни была довольно изысканной любовью; это была прелестная женщина. Казалась созданием Томаса Лоренса; обладала всею тонкою женскою грацией, которою так дорожит этот художник сборок, кружев, бархата, блестящих глаз и полураскрытых уст; была вторым воплощением маленькой графини Шэфтсбери. Живая, говорливая, вся — движение, щедрая на детские уменьшительные имена, со звонким смехом, склонная к неожиданным нежностям, к внезапной грусти, к быстрым вспышкам гнева, — она вносила в любовь много движения, много разнообразия, много причуд. Самое приятное качество ее была свежесть, свежесть неизменная, беспрерывная, во всякое время, просыпаясь после ночи любви, она вся благоухала и была чиста, как будто только что вышла из ванны. И действительно, ее образ всплывал в памяти Андреа главным образом в одном положении: с частью ниспадавшими на шею, частью собранными на макушке золотым гребешком волосами; со зрачками, плававшими в белках, как бледная фиалка в молоке; с открытым, влажным, освещенным смеющимися в алой крови десен зубами ртом; в тени занавесок, бросавших на постель иссиня-серебристый отблеск, похожий на свет в приморском гроте.

Но мелодичное щебетание Конни Лэндбрук пронеслось над душой Андреа, как легкая музыка, оставляющая на время какой-то напев в уме. Не раз в час какой-нибудь вечерней грусти с полными слез глазами она говорила ему: «I know, you love me not»… — «Я знаю, вы меня не любите»… Он в самом деле не любил ее, не был ею доволен. Его идеал женщины был менее северный. В идеале он чувствовал, что его влечет какая-нибудь куртизанка XVI века, носящая на лице какое-то магическое покрывало, зачарованную, прозрачную маску, как бы темное ночное обаяние, божественный ужас Ночи.

При встрече с герцогиней Шерни, донной Еленой Мути, он подумал: «Вот моя женщина». И, в предчувствии обладания, все его существо прониклось приливом радости.

Первая встреча произошла в доме маркизы Д'Аталета. У этой кузины Андреа, во дворце Роккаджовине, бывали очень посещаемые приемы. Она привлекала главным образом своею остроумной веселостью, свободой своих словечек, своей неутомимой улыбкой. Веселые очертания ее лица напоминали женские профили на рисунках молодого Моро, в виньетках Гравело. Манерами, вкусами, одеждой она как-то напоминала Помпадур, не без легкого подчеркивания, так как она была связана странным сходством в фавориткою Людовика XV.

Каждую среду Андреа Сперелли обедал у маркизы. Как-то во вторник вечером, в ложе театра Балле, маркиза сказала ему, смеясь:

— Смотри, не вздумай не явиться завтра, Андреа! В числе званных будет одно интересное, даже фатальное лицо. Поэтому, вооружись против колдовства. Ты переживаешь мгновение слабости.

Он ответил ей, смеясь.

— Если позволишь, я приду безоружный, кузина; даже в одеянии жертвы. Это — платье для приманки, которое я ношу уже несколько вечеров; увы! — напрасно.

— Час жертвы близок, Андреа.

— Жертва готова.

В следующий вечер, он явился во дворец Роккаджовине несколькими минутами раньше обычного, с поразительной гарденией в петлице и смутным беспокойством на душе. Его карета остановилась у ворот, потому что подъезд был занят другою. Ливрея, лошади, вся церемония выхода дамы из кареты носили отпечаток знатного рода. Граф заметил высокую, стройную фигуру, всю в бриллиантах прическу, крошечную ногу, ставшую на ступень. Потом, поднимаясь по лестнице, видел даму сзади.

Она шла впереди медленно, плавно, каким-то ритмическим движением. Вокруг бюста, оставляя плечи открытыми, ниспадал на белоснежном, как лебединое перо, меху плащ с отстегнутой пряжкой. Обнаженные, бледные, как точеная слоновая кость, плечи, были разделены тонкой бороздкою, проходившею между лопатками, которые, теряясь в кружевах платья, описывали неуловимую, как нежная изогнутость крыльев, кривую; от плеч же поднималась гибкая и круглая шея, а на затылке спиралью загибались волосы, образуя на макушке узел, заколотый шпильками с каменьями.

Полная гармонии походка незнакомой дамы так живо ласкала взор Андреа, что он остановился на первой площадке лестницы в восхищении. Шлейф влачился по лестнице с громким шорохом. Слуга с безупречной осанкой следовал за своей госпожей, не по красной дорожке, а с боку, вдоль стены. Контраст между этим прекрасным созданием и этим строгим автоматом был довольно забавен. Андреа улыбнулся.

В передней, пока слуга снимал плащ, дама бросила быстрый взгляд на входившего молодого человека. Он услышал как докладывали:

— Ее сиятельство, герцогиня Шерни! И тут же рядом:

— Граф Сперелли-Фьески Д'Уджента!

И ему было приятно, что его имя было произнесено рядом с именем этой женщины.

В гостиной уже были маркиз и маркиза Д'Аталета, барон и баронесса Д'Изола, Дон Филиппо дель Монте. В камине горел огонь; несколько кушеток было придвинуто к огню; четыре банана с большими, прорезанными красными жилками листьями протянулись над низкими креслами.

Маркиза, подходя к гостям, сказала своим вечно жизнерадостным смехом:

— Благодаря счастливой случайности, мне не приходится представлять вас друг другу. Сперелли, преклонитесь перед божественной Еленой.

Андреа сделал низкий поклон. Герцогиня, смотря ему в глаза, грациозным движением протянула ему руку.

— Очень рада видеть вас, граф. Мне столько рассказывал о вас в Люцерне прошлым летом один ваш друг — Джулио Музелларо. Я была, признаться, несколько заинтересована… Музелларо же дал мне прочесть вашу в высшей степени редкую «Сказку о Гермафродите» и подарил вашу гравюру «Сон» — драгоценность. Вы имеете во мне сердечную поклонницу. Помните.

Она говорила с перерывами. Голос у нее был такой вкрадчивый, что почти производил ощущение телесной ласки; и у нее был этот невольно влюбленный и полный страсти взгляд, который волнует всех мужчин и внезапно зажигает в них желание.

Слуга доложил:

— Кавалер Сакуми!

Явился восьмой и последний гость.

Это был секретарь японского посольства, маленького роста, желтоватый, с выдающимися скулами, продолговатыми, раскосыми, испещренными кровавыми прожилками глазами, которыми он беспрерывно моргал. Его туловище было слишком объемисто в сравнении с его слишком тонкими ногами; он ходил носками внутрь, точно его бедра были крепко стянуты поясом. Полы его фрака были слишком широки; на брюках было множество складок; галстук носил довольно ясные следы неопытной руки. Он имел вид фигурки, снятой с железного лакированного панциря, похожего на скорлупу чудовищного ракообразного, и потом облеченной в одежду какого-нибудь восточного слуги. Но, при всей неуклюжести, в углах рта у него было выражение хитрости и своего рода тонкой иронии.