Ирина Ратушинская - Наследники минного поля Страница 8

Выступала так она недолго: через пару дней прошел слух, что румыны, то ли немцы, повесили трёх человек. Коммунистов, то ли просто первых попавшихся. Прямо на базаре. Этому ещё особо не верили, но очень скоро разнеслась весть о пороховых складах, что на Люстдорфской дороге. Что туда загнали наших пленных (а другие говорили, что евреев), облили бензином и сожгли. Две с половиной тысячи. Это было до того немыслимо, до того невозможно было человеческому уму такое сочинить, что не оставалось сомнений: это правда. Сожгли. Живыми.

А на улицах и вправду появились немцы: они были в серой форме, в сапогах и с нарукавными повязками. Эти у прохожих, где какая улица, не расспрашивали, документов не проверяли, противотанковые ежи с дороги в сторонку не утаскивали. А ходили себе просто так. Очень уверенно. Со свастиками на повязках.

Появились новые газеты, где Одесса называлась частью Транснистрии. Такое слово только румыны могли выдумать, но было как-то не смешно. В газетах были указы новой власти: коммунистам немедленно явиться… служившим в советской армии немедленно явиться… за укрывательство расстрел… евреям явиться… Было ещё объяснение, кто такие евреи: независимо от вероисповедания, все, имеющие по мужской или по женской линии евреев в родословной.

Анна привела Алёшу к Мусе ночевать. Они и раньше подкидывали друг другу на ночёвку детей. Квартиры обе на первом этаже, только двор перейти. Тогда у одной руки развязаны, а дети даже довольны: компания — не разлей вода.

Анна была не на шутку испугана, потому что с утра в дверь заколотили, а когда она открыла — там стоял румынский офицер со стеком. И с ним ещё один, тоже в форме, но, кажется, солдат. И они вошли в квартиру, как к себе домой. Офицер, правда, поклонился, и что-то сказал по-румынски, так что Анна ничего не поняла. А потом, поколебавшись, попробовал на вполе сносном французском языке и явно обрадовался, когда Анна кивнула. И объяснил: их часть расквартровывают в этом квартале. И он будет на постое в этой квартире. У Анны, то есть. Он огорчен, если доставляет неудобство, но мадам понимает: война есть война. Он надеется, что они будут добрыми соседями. А денщик (этот солдат был денщик) уже затаскивал в "тёплую" комнату мешки и патефон. На обе комнаты офицер не претендовал: "холодную", проходную, он оставлял Анне. Сказал, что разрешает ей забрать нужные вещи из его комнаты и из кухни, но мебель просит без разрешения не выносить. И просит оставить денщику что-нибудь из посуды, чтоб варить пищу.

Алёша смотрел на этого вежливого офицера волком, а когда тот попытался погладить его по головке — отскочил, как укушенный. Так что Анна немедленно увела его к Мусе: от греха подальше. Алёша тоже знал французский язык вполне сносно.

— Алёша, сынок, мы потом подумаем, как быть. Я же не могу его выгнать, мальчик мой, как ты не понимаешь? Я тебя прошу: никаких выходок, будь очень осторожен. Они людей убивают, понимаешь? Не скажи лишнего, не фыркай.

— Да, а он будет меня трогать за голову?

— Он не хотел ничего плохого, видит — ребёнок, ну и погладил.

— Я ему покажу ребёнка!

Тут вмешалась Муся. Она Анну уважала: и образованная, и старше насколько, и манеры… Настоящая дама, хоть и не скажешь, что ей уже за сорок. Анна была сильная, умная, с ней Мусе хорошо было чувствовать себя чуть не девочкой: обожать и слушаться, а зато ничего не бояться, пока Анна рядом. Но иногда хорошие манеры — хуже слабости. Особенно с пацанами, они разве понимают хорошее обращение? Я тебя прошу да пожалуйста…

А полотенцем по морде? Ишь, рожу скривил. На родную мать.

Муся загорелась своим неистребимым румянцем, с которым даже рытьё окопов и жидкая мамалыга ничего не могли поделать, и возмущённо хлопнула ладошкой по комоду:

— Да что ты его уговариваешь, как маленького. Двенадцатый год лбу здоровому! Покажет он этому румыну, паршивец! А маму твою повесят в Алексеевском садике, да? А ты, как моя Маня, увидишь виселицу и будешь спрашивать: "это что, качели?" Ты этого хочешь, обормот?

Она взяла Алёшу за щёки и повернула его лицом к себе:

— Ты за маму ответчик, дошло? И никто теперь не смотрит, кому сколько лет. А если этот румын думает, что ты деточка сопливая — то и хорошо. И французского ты не знаешь, понял? И ничего ему не говори, строй дурачка. А если услышишь что-то важное — скажи маме или мне. Кто их знает, что они собираются делать. А мы будем знать раньше всех, если ты не будешь идиотом. И никаких фокусов, ясно? Ты обещаешь?

Алёша кивнул. До него действительно дошло насчет виселиц, хоть он их ещё не видел. Но представил себе, как маму волокут к этим "качелям". И потом, тетя Муся повернула дело неожиданным образом. Как он сам не сообразил: это ведь почти как разведка! Он всё подслушает, все их секреты!

С чего бы румын говорил со своим денщиком или даже с другими офицерами по-французски — он как-то не задумался и потому не понял, что тетя Муся бессовестно его надувает. У него теперь была тайна, и все дело окрасилось в романтические тона. Пусть его этот гад гладит по головке, он ещё улыбаться будет и строить невинные глазки. Не знают они еще Алешу Петрова, оккупанты собачьи.

Муся распорядилась, чтоб Алёша немедленно привел со двора Петрика и Маню и чтобы все трое сидели дома тихо, как мыши, до самого вечера, и не крутились у этой солдатни под ногами. Надела зеленую вязаную кофту и взялась за ведра:

— Я за водой сбегаю, Анечка, а ты, хочешь, тут посиди. Только я бы на твоем месте присмотрела, как этот денщик у тебя там хозяйничает. Если офицер вроде ничего, то имеет смысл с ними ладить. Раз одного прислали, их теперь полный двор нагонят, деваться некуда. Выкрутимся как-то, не расстраивайся.

Она чмокнула Анну в щеку и темперементно загремела ведрами. Анна благодарно улыбнулась ей вслед: прелесть все-таки эта Муся. Как раскисла, когда войну объявили, а потом оправилась, подобралась — и никакого нытья. Бойкая, как воробышек, всюду успевает, ещё и улыбается. И про детей не подумаешь, что не присмотрены: одёжки зашиты-выстираны, и мордочки умытые. По утрам у Муси и то глаза не зарёванные, хотя старшенький ушел добровольцем, а муж — вообще неизвестно где теперь. Как повез свой шестой класс в Москву на экскурсию за пару дней до войны — так и нет известий.

Но воды в этот раз Муся не принесла. Потому что на выходе из двора её приветливо окликнула мадам Кириченко:

— Ой, кого я вижу! Мадам Гейбер, вы не имеете от вашего Яшеньки никаких известий? Или он ещё учитель, или опять комиссаром стал, как в восемнадцатый год? Ну, когда в ЧК ему сделали фамилию Краснов? Так передайте ему, что весь двор его помнит и о нём интересуется…

И с медовой улыбочкой пронесла мимо остолбеневшей Муси свои телеса — к себе, в адвокатскую квартиру.

Муся, как ошпаренная, кинулась назад и забилась в объятьях Анны, ещё не успевшей уйти:

— Что же делать, Анечка, что же делать?! Она же знает, эта гадюка, она донесет!

Обе понимали, что все горести с выживанием под бомбежками, с продажей пальто на базаре за мешок муки и с тасканием воды, даже с румыном на постое — еще не было самое страшное. Страшное начиналось сейчас: куда девать Маню и Петрика? Если у них еврейский папа, а таким приказано отправляться в гетто, и детям тоже? И если не осталось никакой надежды, что соседи промолчат, что теперь делать?

Все разговоры первых дней оккупации про то, что немцы — культурные люди, и в восемнадцатом году евреев громил кто угодно, кроме них, и что в гетто, очень может быть, евреям организуют нормальную, хоть и изолированную, жизнь — выглядели теперь, мягко говоря, неубедительными. Как и газетные посулы, что ни одной нитки не пропадет из их имущества: путь смело оставляют дома всё, кроме самого необходимого.

Ещё не шли по Мясоедовской люди с тревожными глазами, надев на себя всё тёплое, не тащили узлы и детские коляски с пожитками, не вели закутанных до носов детей — под первым снежком, падавшем безучастно на них и на конвой. Первая отправка в гетто назначена была только на послезавтра. Но Муся представляла себе, как это будет, очень точно: и про конвой, и про собак. Потому что Яков ей рассказывал, как их гнали в лагерь этапом, и как собак спустили на отставшего старика, и как он кричал, пока они его ели…

А уж что будет в гетто — она не представляла. Если об этом не думать, надеялась она, то и пронесет. Они же не евреи, Яков и то по паспорту — русский, и дети не очень похожи, только что темноволосые. А Петрик так и вообще похожим быть не может.

Но, оказалось, что не пронесло. И что-то решать надо было быстро. В этот же вечер. Детей уложили на диване всех втроем, навалили на них ватное одеяло поверх шерстяного, и из комнаты, после недолгого сдержанного хихиканья и придушенных визгов, не раздавалось никаких звуков. Набегались за день.

В гетто, настаивала Анна, отправляться безумие. По документам все трое русские, это раз. Мало ли что может болтать мадам Кириченко, почему обязательно поверят ей, а не детским метрикам. Якова тут нет, а посмотреть на Мусю — блондинка, и даже брови с ресницами светлые. Муся — то не еврейка, это же сразу видно.