Игорь Ефимов - Архивы Страшного суда Страница 8

Цимкера подмывало порой попробовать и посмотреть, что из этого выйдет. («Ах, извините, ложная тревога, сдали нервы, мне показалось, что эта цветочница собиралась задушить меня своими фиалками».) Когда-нибудь надо будет попробовать. Но не сегодня. Сегодня что-то такое было в голосе Сильваны, на что карающий Бог Отец действительно мог откликнуться.

Нет, римское ненастье до Вены еще не добралось. Желтые деревья по берегам канала стояли тихо, как в оранжерее, и такой же оранжерейно-стеклянной была серая пелена на небе. На новом торте в витрине кондитерской мерцала клумбочка из засахаренных фруктов. Кольцевой трамвай зашипел дверями, терпеливо подождал неторопливую пожилую модницу в потертых лисьих мехах, сглотнул ее, тронулся дальше.

Цимкер дошел до Шоттенринга, остановился у перекрестка. Знакомый араб-газетчик, как всегда, зазывно улыбнулся, и Цимкер, как всегда, купил у него газету, приплатив несколько пфеннигов. Зажегся зеленый для пешеходов. Араб, подняв пачку над головой, пошел вдоль шеренги притормаживающих машин. Его оранжевый жилет светился так, будто в него был завернут еще один светофор. Женская рука мелькнула в приспущенном окне, и газетчик метнулся к ней, замахиваясь газетой, как сачком на редкую бабочку.

Штурвал и флаги в окне, медные иллюминаторы — кафе в стиле старинного парусника. Еще одна кондитерская. Дешевая распродажа бананов прямо на улице. Табачная лавка. Дальше начинался замок из красного кирпича, занимавший целый квартал, — полицейское управление. Двое дежурных громко переговаривались у входа. По отдельности Цимкер довольно легко переносил эти две вещи — зеленую форму и немецкую речь, — но вместе… Никакие самоуговоры — вот к ним-то и побежишь искать защиты от улыбающегося араба, австрийцы не немцы, тоже от них натерпелись — не помогали. Сорокалетней давности инстинкт подминал всякую логику.

Гостиница на Туркенштрассе оказалась довольно чистенькой, но что-то было в характере этой подчеркнутой чистоты, чему подошло бы объявление над окошком портье: «Мы принимаем в уплату только последние деньги». Взгляд хозяйки прошелся по Цимкеру, словно отщелкивая вопросы невидимой анкеты, — шляпа? пальто? запах? зонт? стрижка? ботинки? — и, исключив его из категории возможных постояльцев, затеплился вопросительной улыбкой.

— Мистер Силлерс? Да, думаю, он у себя… Да, шестнадцатый номер. На втором этаже. Если желаете, я могу проводить… Нет?… Хочу только предупредить, что у нас довольно строгие требования насчет шума. Большинство здесь — рабочие-иммигранты, многие работают в ночную смену, так что днем им нужно отоспаться. Надеюсь, вы понимаете?…

Обремененный своей респектабельностью и связанной с ней обязанностью всепонимания герр Цимкер поднялся на второй этаж. Прошел мимо кухоньки, где несколько человек различной степени темнокожести и курчавости что-то такое варили, разогревали, подстирывали. Постучал в номер шестнадцать.

Латаные джинсы и вытянувшийся на локтях свитер — это было нормально, то, что он и ожидал увидеть, — униформа их поколения. Но на молодом человеке был еще и нелепый песочный жилет с атласной спинкой — и это уже отдавало бегством, мародерством, ночами у костра, ездой под вагонами, дезертирством. Крупные по-лошадиному зубы, не давая губам сомкнуться, создавали иллюзию навечно припечатанной к лицу улыбки.

— Но послушайте, я вчера искал ваше управление целый день и не мог найти. Видимо, мне дали неверный адрес. Я собирался пойти сегодня снова. Мне не было смысла регистрироваться раньше, я думал со дня на день уехать из Вены.

— Как сильны все же колонизаторские замашки, — усмехнулся Цимкер. — Джентльмены с берегов Темзы до сих пор уверены, что в любом конце земного шара туземцы обязаны понимать английский.

— Я не с Темзы. У нас в Эдинбурге — Фирт-оф-Форт. Это залив.

— А я не из полиции. Представляю Международный фонд финансирования исследований. Который и попросил меня встретиться с вами. Вы позволите?

Цимкер положил на стол свою карточку, взялся за спинку стула и, чуть опередив кивок молодого человека, уселся лицом к свету.

— Вы собираете деньги на исследования, мистер… э-э… Цимкин?

— Цимкер, мистер Силлерс, Аарон Цимкер. Нет, не собираем. Скорее раздаем. Порой, я бы даже сказал, разбрасываем. Если у человека есть научные идеи, он может обратиться в Фонд за помощью. Иногда Фонд, наоборот, сам предлагает финансировать какой-то многообещающий проект. Если, конечно, человек еще не устроен прочно в каком-то университете, не имеет собственных планов. Насколько мне известно, вы сейчас как бы в вынужденном отпуске?

— Если вы про то, что меня вышибли из эдинбургской богадельни, — то да. Один приятель здесь, в Вене, обещал мне кое-что устроить, да вот куда-то запропастился. На вокзал не пришел, телефон молчит. А вы-то как меня нашли?

— Фонд следит за научной литературой, за публикациями, за разработкой новых направлений, за конференциями, даже за поездками талантливых ученых.

— Слушайте, кончайте вы это.

— Что именно?

— Да вот «талантливых» и прочую волынку. Не издеваться же вы сюда притащились. Давайте про дело. Вы нанимаете куда-нибудь? Ищете рабочую скотинку подешевле? Готов хоть пробирки мыть. Только мне надо сначала выбить разрешение на работу. А это тут не просто.

— Как вы думаете, сколько бы вам понадобилось денег на разработку того, чем вы начали заниматься в Эдинбурге? Если бы явился богатый дядюшка и сказал: «Ну, Чарльз, на дело твое готов пожертвовать — проси, не стесняйся». Что бы вы ему ответили?

— Что стесняться не собираюсь. Потому что богатые дядюшки богатеют только за счет выжимания соков из бедных племянников. Это им надо нас стесняться.

— А-а, ну тогда, с такими взглядами, вы просто слишком рано вышли из поезда. Вам бы следовало проехать еще километров пятьдесят — до самой границы. Вот там бы ваше сердце порадовалось, вот вы бы полюбовались, как чудно победившие племянники распоряжаются богатством перерезанных дядюшек. Ювелирная работа! Столбы — как колонны. Проволока между ними натянута идеально — как в раскрытом рояле. И на каждой струне — колючки, колючки. Какие-то еще маленькие проволочки накручены: желтые, красные, синие. Где сигнализация, где электроника, где ток высокого напряжения, где стреляющие механизмы. И так — на десятки километров. С одной-единственной целью: не допустить несчастья, не позволить заблудшей овце сбежать по недомыслию из пролетарского рая. Однажды рано утром я видел, как с этой стороны подбежал к проволоке заяц и не смог пробраться. Зачем-то, видимо, ему очень надо было на ту сторону, а не смог. Так и ускакал обратно.

— Про зайца вы выдумали.

— Клянусь! Видел. Но вас пусть это не беспокоит. Вам откроют узкие воротца и пропустят внутрь с удовольствием — только попроситесь. Обратно, правда, не поручусь. Разве что как Освальда: баловаться здесь снайперской винтовочкой. Впрочем, вам, кажется, привычнее яды.

— Слушайте, зря вы раскипятились. Я не красный и ничего такого. Просто очень много дерьма развелось, и все оно — на поверхности. Там еще хуже, чем здесь. Я знаю.

— Что вы знаете, всезнайки с дипломами?! Что? — завопил вдруг Цимкер. — Только то, что вам подсовывают под нос ваши газеты и телевизоры. Что во Вьетнаме был напалм, в Камбодже — бомбы, а в Иране полиция шаха пытала арестованных. И вы поднимаете тогда вселенский хай и добиваетесь своего — прекратить! Янки гоу хом! А все, что вам нужно, — это чтобы не было на экране израненного ребенка крупным планом, чтобы ваше сострадательное сердце не обливалось кровью. А уж там сколько сотен тысяч тех же вьетнамцев пошло ко дну, пытаясь бежать от победивших племянников, и сколько детских ртов захлебнется океанской водой — это вас не касается. Потому что этого вам крупным планом не покажут. И сколько бы миллионов ни было забито потом в Камбодже прикладами, уморено голодом и сколько бы народу ни послал на расстрел какой-нибудь аятолла, — ваших газетчиков при этом не будет, телекамеры туда не доберутся. Где же они все теперь? Они все теперь толпятся там, куда их еще пускают. Например, в Иерусалиме. Вот где еще можно поживиться остренькими новостями, вот откуда хорошо давить на сострадательные заячьи сердчишки, вот где благородный гнев…

Он вдруг замолчал и, тяжело дыша, откинулся на спинку стула. Ну действительно, чего он так завелся? Была какая-то фальшь — не в том, что он выкрикивал сейчас, а в том — кому. Вот так всегда: накидываешься не на того, кто по-настоящему заслуживает, а на того, кто станет слушать. И упреки обрушиваешь на того, кто способен их воспринять, то есть на совестливого. «Артиллерия бьет по своим…»

Он ничего не мог с собой поделать: этот эдинбургский Чарльз, на которого Фонд собирался излить очередную порцию своей щедрости (обделяя при этом Фиму из Харькова или Леву из Риги), нравился ему. И его лошадиные, выдвинутые в припечатанной улыбке зубы, и взлетающие на каждом слове кисти рук, и манера пофыркивать от нетерпения. Даже нелепый наряд. На столе лежала заложенная трамвайным билетом книга в старомодном, с остатками позолоты переплете. Фамилия автора ничего не говорила Цимкеру — и это вызывало чувство, похожее на почтение.