Олдос Хаксли - Остров Страница 8

— Вот мы и пришли!

Уилл поднял голову. Небольшая процессия свернула с дороги и прошла через проем высокой выбеленной стены. Налево, на ступенях террас, стояли ряды домиков, осененных смоковницами. Уилл поглядел вперед: аллея стройных, пальм вела по склону к пруду с лотосами, на другом берегу сидел огромный каменный Будда. Свернув налево, они стали подниматься меж цветущими, благоухающими деревьями к нижней террасе. За изгородью, жуя жвачку, неподвижно стоял белоснежный горбатый буйвол, своей безмятежностью и красотой подобный божеству. Затем любовник Европы ушел в прошлое, и теперь по траве волочили свои перья птицы Юноны. Мэри Сароджини отперла калитку небольшого сада.

— Вот мое бунгало, — сказал доктор Макфэйл. — Дай-ка я помогу тебе одолеть ступени, — обратился он к Муругану.

Глава четвертая

Том Кришна и Мэри Сароджини ушли в соседнюю комнату, чтобы провести время сиесты с детьми садовника. Сьюзила Макфэйл сидела в сумраке гостиной и думала о минувшем счастье, вновь переживая боль утраты. Часы в кухне пробили один раз. Пора идти. Вздохнув, она встала, обула сандалии и, выйдя из дома, окунулась в ошеломляющий жар тропического полудня. Сьюзила взглянула на небо. Над вулканами огромные облака ползли по направлению к зениту. Через час, возможно, будет дождь. Перебираясь от одного озерка к другому, женщина шла по обсаженной деревьями тропе. Вдруг с вершины одной из смоковниц с шумом слетела стая голубей. Зеленокрылые, с коралловыми клювами, с грудками, переливающимися, как перламутр, они летели в сторону леса. Как они красивы, как невыразимо привлекательны! Сьюзила чуть было не повернула голову, чтобы прочесть выражение восторга на запрокинутом лице Дугалда, но опомнилась и опустила глаза. Нет больше Дугалда, и ее единственная спутница — боль: так болят отнятые конечности, вернее — их призраки, и эта призрачная боль долго мучает тех, кто перенес ампутацию.

— Ампутация, — проговорила она тихо, — ампутация... — И тут же замолчала, почувствовав, как глаза наполняются слезами. Нельзя себя жалеть. Пусть Дугалд мертв, но птицы так же прекрасны, а дети — и ее, и чужие — по-прежнему требуют любви и заботы. Преследуемая болью одиночества, она не должна забывать, что теперь надо любить за двоих, жить за двоих, думать за двоих; и надо смотреть на все не только своими, но и его глазами, как до катастрофы, когда они были единой душой, единым разумом.

А вот и бунгало доктора Макфэйла. Сьюзила поднялась по ступеням, пересекла веранду и вошла в гостиную. Свекор сидел у окна, отхлебывая холодный чай из керамической кружки, и читал «Journal de Mycologie»1. Доктор взглянул на Сьюзилу и приветливо улыбнулся.

— Сьюзила, дорогая! Я рад, что ты сумела прийти.

Сьюзила наклонилась и поцеловала щетинистую щеку доктора.

— Мэри Сароджини сказала мне, что наткнулась на потерпевшего кораблекрушение. Это правда? — спросила она.

— Да, это верно. Он англичанин. По профессии журналист. Недавно был в Китае, по пути заглянул в Рендан. Вчера его лодка разбилась о камни во время шторма.

— Что он из себя представляет?

— Внешность мессии. Но слишком умен, чтобы верить в Бога или собственное предназначение. Однако, если бы верил, излишняя впечатлительность помешала бы ему осуществить свою миссию. Его мышцы жаждут действия, а душа — веры, но нервные окончания и рассудок не позволяют.

— Наверное, он очень несчастлив?

— Да, настолько несчастлив, что хохочет, как гиена.

— Сознает ли он сам, что смех его напоминает лай гиены?

— Да, и гордится этим. Даже изрекает афоризмы по этому поводу. «Я человек, который в ответ не говорит „да“.»

— Колено серьезно повреждено? — спросила Сьюзила.

— Нет, не очень. Но держится температура. Я назначил ему антибиотики. Твоя задача — поднять сопротивляемость и дать шанс vismedicatrix naturae2.

— Я сделаю все возможное.

Помолчав, она сказала:

— Я заходила к Лакшми по дороге из школы.

— Как она, на твой взгляд?

— Примерно так же. Пожалуй, немного слабей по сравнению со вчерашним.

— Вот и мне так показалось сегодня утром.

— К счастью, боль не усиливается. Мы пока справляемся с ней психологически. А сегодня мы работали над тошнотой. Лакшми сумела немного попить. Думаю, внутривенные вливания сейчас не нужны.

— Слава богу! — сказал доктор Макфэйл. — Эти внутривенные — настоящая пытка. Лакшми всегда смело смотрела в лицо опасности, но к уколам почему-то относилась с самым необъяснимым ужасом.

Доктор вспомнил, как, в первые дни супружества, он, потеряв терпение, обозвал ее трусихой. Лакшми заплакала и, примиряясь с мученической долей, умоляла простить ее. До сих пор ему было стыдно за свою несдержанность. Лакшми, Лакшми... Через несколько дней ее не станет. Тридцать семь лет они прожили вместе.

— О чем вы беседовали? — спросил он у невестки.

— Ни о чем в особенности, — ответила Сьюзила. Но это было не так. Они говорили о Дугалде, и Сьюзиле не хотелось пересказывать их разговор.

— Мой первенец, — прошептала умирающая. — Я не знала, что дети бывают так красивы.

Ее глубоко запавшие, обведенные чернотой глаза засветились тихой радостью, на бескровных губах появилась улыбка. — Пальчики крохотные, — рассказывала Лакшми слабым, сиплым голосом, — и такой жадный ротик!

Иссохшей дрожащей рукой она коснулась места, где еще год назад, до операции, была грудь. — Не знала, — повторила она. Да и откуда ей это было знать до того, как ребенок родился? Рождение его стало откровением, началом новой любви и нежности. — Ты понимаешь, о чем я?

Сьюзила кивнула. Конечно, она понимала, ведь у нее самой было двое детей, и она также пережила ошеломление этой любви и нежности — вместе с мужчиной, в которого превратился маленький Дугалд с крохотными пальчиками и жадным ротиком.

— Я постоянно боялась за него, — шептала умирающая. — Он был таким сильным, таким своенравным... Он доставил бы нам немало огорчений, будь у него другая жена. Я так рада, что его избранницей оказалась ты.

Бесплотная рука коснулась ладони Сьюзилы. Склонившись, Сьюзила поцеловала ее. Обе женщины заплакали.

Доктор Макфэйл вздохнул, отложил журнал и чуть вздрогнул, будто только что выйдя из воды.

— Нашего гостя зовут Фарнеби, — сказал он. — Уилл Фарнеби.

— Уилл Фарнеби, — повторила Сьюзила. — Что ж, пойду взгляну, чем можно ему помочь.

Она вышла из комнаты. Доктор Макфэйл поглядел невестке вслед, а потом откинулся на кресле и закрыл глаза. Он думал о жене и сыне: Лакшми медленно угасает, а жизнь Дугалда оборвалась внезапно, словно неожиданно погасло яркое пламя. Доктор размышлял о непостижимой цепи случайных изменений, которые составляют жизнь, о тех радостях, ужасах и нелепостях, что, соединяясь, образуют непонятный и все же полный божественного смысла рисунок человеческой судьбы.

— Бедная девочка, — прошептал доктор Макфэйл, вспомнив, как переменилась в лице Сьюзила, когда он сообщил ей о смерти Дугалда. — Бедная девочка!

В «Journal de Mycologie» была статья о грибах, вызывающих галлюцинации. Вот еще одна из замысловатых нитей, вплетенных в узор человеческой жизни. Доктору вспомнились строки из стихотворения старого раджи, несшие отпечаток присущей ему парадоксальности.

Всякая вещьбезразлична другой всецело,но трудятся вместе,разобщенные, ради Добравне Добра, для Бытиямимолетного — но более бесконечного,преходящего — но более вечного,чем Бог в небесах.

Дверь скрипнула, и Уилл услышал легкие шаги и шуршание юбок. Чья-то рука легла ему на плечо, и зазвучал грудной, певучий женский голос.

— Как вы себя чувствуете?

— Довольно скверно, — ответил Уилл, не открывая глаз. В его ответе не было ни самодовольства, ни стремления разжалобить: только признание реального положения вещей стоиком, которому надоело ломать комедию, прикидываясь бесстрастным, и он обиженно выпалил истину.

— Довольно скверно.

Она вновь тронула его за плечо.

— Меня зовут Сьюзила Макфэйл. Я мать Мэри Сароджини.

Уилл неохотно повернул голову и открыл глаза. Взрослая и посмуглевшая Мэри Сароджини сидела возле кровати и улыбалась с дружеским участием. Не тратя усилий на ответную улыбку, Уилл пробормотал:

— Здравствуйте. — Еще выше натянул простыню и вновь закрыл глаза.

Сьюзила молча рассматривала лежащего перед ней человека: угловатые плечи, выступающие ребра, бледная нордическая кожа производили на нее, паланезий-ку, впечатление необычайной хрупкости и уязвимости. Черты его лица были резкими, — человека с такой внешностью легко узнать та расстоянии, — и еще была в нем какая-то трепетность и открытость, будто — подумалось Сьюзиле — живьем содрали кожу и оставили страдать.

— Насколько мне известно, вы из Англии.