Фридрих Горенштейн - Псалом Страница 8

И сказал Дан себе:

– Пророки ваши пророчествуют ложь, и священники ваши господствуют при посредстве их, и народ любит это. Что ж вы будете делать, отступники, после всего этого? Неужели не отомстит моя душа такому народу, как этот? Изумительное и ужасное совершается насей земле…

И, сказав это, Дан, Антихрист, свернул за угол главпочтамта в слабо освещенный редкими фонарями переулок и удалился.

А Мария и Вася еще долго блуждали по вечернему городу, боясь спросить у кого-либо дорогу, чтоб их опять не схватили, пока сами по себе не вышли к тамбе.

– Ну, теперь-то уж мы найдем свою хату, – обрадованно сказала Мария, – все по тамбе да по тамбе и никуда не сворачивать до самого заказа.

И опять пошли ночью без всякого присмотра нищие дети, и опять никого не прельстила их беззащитность, и опять светила им с неба харьковская луна. Только путь на сей раз был очень долгий, и пока дошли до поселка Липки, выбились из сил. По обыкновению своему брат Вася начал плакать да просить.

– Давай, Мария, заночуем где-либо в сенях, на лестнице. Или лавочку в закоулке найдем, где не дует. Прижмемся друг к дружке и поспим до солнца. Как утро, дальше пойдем.

– Нет, Вася, Бог с тобой, – отвечает Мария, – может, мама наша уже вернулась домой и, не найдя нас, будет беспокоиться. Пойдем, идти-то нам уж недолго. Сколько мы до Липок шли по колхозному полю, где, помнишь, мама наша выбросила хлеб, поданный чужаком, столько и осталось поля до нашей речки, а там и заказ, и мельница, и церковь, и санаторий. Как будет санаторий, так и нашу хату видать.

Уговорила Мария брата, и пошли они дальше, усталые, голодные и беззащитные. А ночью все кажется иным. И колхозное поле более ветреное, и в речке берега от воды не отличишь, и заказ точно темная сплошная туча, и сами они, малые и одинокие, уж такой соблазн для злодея, которому их нищета не помеха и который в награду себе берет лишь человеческие мучения, что, не будь это в провинциальной Харьковщине, где нечестивец ходит в смазанных дегтем сапогах и не имеет бледного, вдохновенного творческого лица, навряд ли дошли б дети к своей хате. Но дошли. Постучали они в дверь хаты раз и другой. Отперла им сестра Шура, посмотрела сердито и говорит:

– Где же вы оставили Жорика?

– Чужая тетя пришла и унесла его куда-то, – отвечает Мария.

– А знаете ли вы, – говорит брат Коля, – что наша мама завербовалась, хочет от нас уехать?

– Куда уехать? – спрашивает Мария.

– Этого мы не знаем, – отвечает Шура, – но раз пришли, ложитесь вон там в угол и спите.

Легли Мария и Вася у холодной печки на полу земляном, обняли друг друга, согрели, как могли, и заснули усталые. Утром, еще и солнце не поднялось, кто-то растолкал их – вставайте! Мария вскочила торопливо, думала, это Шура за что-то ругать собирается, ибо Шуру она боялась, но это не Шура, а мать их стоит над ними в ватнике и с мешком в руках.

– Давайте, – говорит, – дети, попрощаемся, я уезжаю.

Поцеловала она Марию, поцеловала Васю, совсем сонного, поцеловала Шуру, поцеловала Николая и ушла. Мария с той поры уже не спала, а Вася спал. Но лишь солнце поднялось, растолкала Мария Васю.

– Хватит, – говорит, – спать. Пора идти за пропитанием.

Как вышли на улицу, зябко еще было и петухи в селе Шагаро-Петровском то там, то здесь перекликались. Перешли Мария и Вася тамбу, миновали болото и с бугра спустились к речному берегу. Туман еще над водой, плещет вода в тумане, сыро и неласково здесь, но зато растет съедобная трава рогоза.

– Дергай, Вася, – говорит Мария, – пучок травы набери в ладонь и дергай вот так, – и она выдернула пучок травы. – Побольше пучков наберем, – говорит Мария, – сколько унести сможем, потому не все в этой траве съедобное, часть в отход пойдет.

Пока набрали Мария и Вася рогозы, туман разошелся и теплее стало. Вернулись они с рогозой к хате, расположились на солнышке, и начала Мария эту траву рогозу очищать от несъедобной кожицы да сухих стеблей, все же съедобное в той траве Васе давать и сама есть. Наелись Мария и Вася вдоволь, а как наелись – задумались.

– Вот что, Вася, – говорит Мария, – двинем-ка мы в город Димитров на станцию, так как нам дорога уже знакома.

– Двинем, – отвечает Вася.

– Только всю дорогу бежать надо, – говорит Мария, – потому, боюсь, не застанем мы мать… Согласен?

– Согласен, – отвечает Вася.

И побежали они, и бежали всю дорогу, и на этот раз дорога показалась им короче, может, оттого, что поели травы рогозы вдоволь и сил больше было. Как санаторий, да мельница, да церковь, да заказ за спиной остались – и не помнят. Только перед Липками, на колхозном поле, дух перевели и дальше побежали. Миновали поле, где мать выбросила хлеб, поданный чужаком, Липки миновали… Вот и город Димитров.

– Тетенька, – говорит Мария какой-то городской женщине, – как нам на станцию пройти и побыстрее?

– А ты что, – говорит женщина и улыбается, – на поезд опаздываешь?

– Что такое поезд, я не знаю, – отвечает Мария, – но нам быстрее на станцию надо.

– А если ты не знаешь, что такое поезд, то откуда же ты знаешь, что такое станция?

– Станция – это где паровозы гудят, – отвечает Мария.

– Вот как, – рассмеялась женщина, – что такое поезд, ты не знаешь, а что такое паровоз, знаешь? – И, продолжая смеяться, она показала Марии и Васе дорогу к станции.

Перешли Мария и Вася через железнодорожные пути и видят, на лавочке сидит их мать рядом с мешком. Как подбежали они к матери, как всплеснула она руками, как начала их целовать и плакать, и пошла с ними в станционный буфет, и купила им булочки. Поели Мария и Вася булочки, и мать говорит:

– А теперь, дети, бегите скорее домой, пока не смерклось.

Тут уж Мария и Вася начали сильно плакать и просить не прогонять их, да так, что посторонние заинтересовались, в чем дело. Тогда мама говорит:

– Не плачьте, дети, сидите рядом со мной, я вас не прогоню от себя. – И какой-то женщине, тоже в ватнике, только не с мешком, а с сундучком, она сказала:

– Знаю, что запрещено, а не могу их прогнать от себя. Сердце не переварит.

– Да, – говорит женщина с сундучком, – мать есть мать своим детям.

Сели Мария и Вася рядом с матерью, прижались к ней, хорошо им. А Вася, тот больше по сторонам смотрит, любопытно.

– Ой, какие горы большие, – говорит и пальцем показывает.

– То не горы, – поясняет мать, – а то платформы с песком. Здесь, дети, не так, как на хуторе, здесь всюду опасно и враз задавить может. У нас посадка ночью будет, так что ты, Мария, за Васей гляди. Ты с ним отдельно от меня в поезд садись, уж потом, в вагоне встретимся. А то вербовщик заметит и запретит вас брать.

И верно, как потемнело, страшно стало на станции. Людей много, все толкают, бегут, паровозы гудят, в общем, суета и никому ни до кого дела нет. А в поезд садиться совсем уж страшно. Как явился он, железный, Вася перепугался, упирается ножками, дрожит, не хочет садиться в вагон. Ох как намучилась Мария, пока его в тамбур втолкнула, но в вагоне, хоть и людей битком было, их сразу же мать нашла. Васю она посадила с собой на лавку, а Марии говорит:

– Ты под лавку лезь.

Полезла Мария под лавку, там еще удобней, людей поменьше, под полом стучит, точно в кузне в два молота, но не звонко, железом по железу, скорее железом по доскам. Стучало, стучало, потом гудеть начало, потом шипеть, и Мария уснула. Проснулась она от того, что мать ей под лавку жестяной чайник сует.

– Попей, дочка, водички.

Выпила Мария водички и опять спать. Спит она и вдруг во сне чувствует – что-то дурное и для нее страшное происходит. Проснулась она, выглянула, сразу чьи-то пальцы ей в плечо больно вцепились и из-под лавки вытянули.

– Так вы и под скамейкой прячете, – кричит какой-то неясный в темноте на мать, а она сидит перед ним бессловесно, виновато голову опустив, – я вас предупреждал… Я запрещаю вам брать с собой детей. – Сказал и ушел.

– Кто это? – говорит Мария.

– Это вербовщик, – отвечает мать, – он мимо проходил и увидел Васю рядом со мной. Ох беда, беда. – И она пригорюнилась, но Марию уже больше под лавку не гнала, и Мария с Васей остаток ночи спали у матери на коленях.

Утром приехали в город Харьков. Боже мой, что за роскошь перед детьми явилась. Можно ли поверить, что такое бывает, если б о том рассказывали Марии и Васе. Город Димитров красивый, большой, а перед Харьковом он как село или хутор. Вошли они с матерью вроде бы в дверь, а оказались и не в доме, и не на улице. Над ними небо стеклянное, деревья диковинные растут прямо в деревянных кадках, а меж деревьями лестница белого блестящего камня, вообще блеску вокруг много, а народу в одну минуту Мария увидела столько, сколько за свою жизнь не видела. И весело стало сразу Марии и Васе, все захотелось посмотреть да пощупать. Взяла она брата Васю за руку, и побежали они вверх по белой блестящей лестнице, поднялись, а наверху пол из малиновых квадратов, скользкий как лед. Вася, который любил с горки скользить зимой, разбежался и упал, но не заплакал, а рассмеялся. Мария следом за ним разбежалась и упала и тоже засмеялась. Так бегали они и падали, а потом Мария новую игру затеяла – кругом кадки, где дерево росло, бегать от Васи, а Вася ее догонял. Но надо заметить – как ни веселилась Мария, время от времени все ж подбежит к перилам, посмотрит вниз и видит: мать их сидит на скамейке рядом с мешком. Всякий раз как подбежит – мать их на месте. А последний раз как подбежала – матери не было. И побежали Мария с Васей вниз, стали кричать и звать мать свою, и где силы взяли, чтоб кричать так долго, так громко и без перерыва, ведь до вечера по булочке поели в Димитрове, и больше ничего. Однако, сколько ни кричали, нигде матери не обнаружили. Народ на крик сошелся, стал тесным кругом, повернулся лицом к Марии и Васе и начал их уговаривать: