Вера Колочкова - Прости меня, Анна Страница 8

- Легко! – согласился тут же рыжий Петров. – Вам, Ан Васильна, я про все расскажу!

Может, что–то новенькое для себя узнаете…

- И сочинение напишешь? Тоже про коктейли? – под дружный ребячий смех продолжила тему Анюта.

— Не–а… — хитро сощурился на нее Петров. – Сочинения мне всегда Леонидова пишет! И вы уже давно, признайтесь, подозревали нас в этой преступной связи…

— Ну что ж. Тогда, как глубоко порядочный человек…

— Женюсь! Женюсь, Ан Васильна! Леонидова, после спектакля в ЗАГС сразу идем, слышала?

Красавица–отличница Варя Леонидова зарделась стыдливо, смеясь вместе со всеми и глядя влюблено на обаятельного рыжего оболтуса. «Пиши, девочка, пиши… — подумала Анюта, наблюдая за ней искоса. – Никому от этого хуже не будет, а любовь ваша окрепнет только, если есть она, конечно… И я вот тоже за Бориса своего все время сочинения в школе писала…»

Из–за дождя праздник прошел скомканно, поздравительные радостные речи учителей были коротенькими и торопливыми, и маленькая девчушка на плече у верзилы–десятиклассника вся тряслась то ли от волнения, то ли от холода, отчего звук колокольчика тоже получился жалко–дребезжащим, совсем не радостным. Цветов надарили Анюте, как всегда, целую кучу, и пришлось звать на помощь Дашку, чтобы донести эту огромную охапку до дома, и долго потом их куда–то пристраивать — в ведра, в банки, в вазы, в обрезанные пластиковые бутылки…

- Мам, а у тебя всегда цветов больше всех! — горделиво произнесла Дашка. — Тебя любят, и погоняло у тебя в школе самое приличное, по–моему… «Нюточка» — чем плохо?

- Да ну… Уничижительно как–то…

- Не скажи! Ты знаешь хоть, как других учителей называют?

- Знаю, знаю! Только слышать не хочу! И ты не повторяй всякие глупости! Лучше скажи — ты расписание свое назавтра знаешь?

- Начинается… — обреченно вздохнула Дашка. — И покатилась цепь злодейского занудства! Какая гадость эта ваша алгебра, тригонометрия и физика! Ну вот скажи, мамочка, на фига мне все это нужно?! Я же, когда аттестат наконец получу, тут же всю эту хрень напрочь и до конца своей жизни забуду! Зачем мне это?

- Что значит зачем, Даша? – изо всех сил пытаясь придать голосу родительской строгости, спросила Анюта. — Это тебе для общего развития надо! Чтобы представление иметь хотя бы, что это за науки такие…

- Да зачем мне это представление? Только голову себе забивать! Заставлять столько драгоценного времени в пустоту выбрасывать – это же преступление против личности! Изнасилование моей детской и хрупкой психики!

- Ну–ну, распалилась! – сделала попытку унять дочь Анюта. – Мала еще, чтоб систему образования критиковать! Вот подрастешь – и выйдешь с предложением разделения школьных предметов по их потребностям…

- А что? И выйду! Надо ж кому–то начинать. А то превратили учебу в муку мученическую, всех под одну гребенку стрижете, и детских страданий не видите!

А потом удивляетесь – откуда у нас все такие закомплексованные? Да из школы, вот откуда! Вот сижу я на уроке физики, и не понимаю ничего из того, что мне объясняют, и дурой себя последней чувствую, и трясусь от страха, что меня спросят, а я опять глупость какую–нибудь ляпну… Прямо наказание какое–то! Только за что, непонятно… За то, что природа меня совсем противоположными способностями наделила? Почему у нас все так неуклюже устроено, мам? Ведь гораздо лучше и приятнее учиться тому, что сердцу мило…

— Что делать, доченька… Не нами это устроено, не нам и перестраивать!

— А может, мам , тут другой какой смысл есть , более глубокий, а? Ведь последующее забывание ненавистных школьных предметов — эмоция сама по себе очень яркая, приносящая глубочайшее удовлетворение… Как ты думаешь?

— Да ну тебя, Даш! Зачем об этом говорить, если физику тебе все равно учить придется! Ты мне лучше скажи – в театр завтра со мной пойдешь?

— Не–а…

— Почему?

— Да ну… Там такая ужасная картина в фойе висит – глазам больно! И занавес у них по–дурацки совершенно разрисован…

«Картина как картина… — пожала плечами Анюта, разглядывая висящее в фойе театра живописное произведение искусства. – Чего она в ней ужасного нашла? Природа, лес, речка… А мои действительно ведь засели в буфете накрепко, придется их оттуда после первого звонка палкой выгонять!»

Она медленно шла вдоль стены, разглядывая художественно выполненные фотографии актеров, удивляясь большому количеству новых молодых и одухотворенных лиц. Давно, давно она здесь не бывала – вон как состав труппы поменялся… А старых и любимых куда дели? На пенсию, что ли, отправили?

— Вот сказали бы мне три месяца назад, что я в театр на «Чайку» твою пойду — не поверил бы! – услышала она за спиной знакомый голос. – Прямо веревки из меня вьешь, Вероничка!

— Алешенька, ну это же Чехов…

Резко развернувшись, она уставилась радостно и удивленно на растерявшегося вмиг Алешу и маленькую его спутницу c красивым именем Вероничка, которое очень шло и к тоненькой ее хрупкой фигурке, и к доверчиво–наивным, совсем по–детски распахнутым большим карим глазам.

— Анюта, ты?!

— Привет… — ободряюще улыбнулась она им. – А я вот своих обормотов и двоечников на «Чайку» привела — пусть посмотрят, а то ведь читать все равно не заставишь!

— Ну да, конечно… — продолжая растерянно и смущенно улыбаться, выдавил из себя Алеша. – Вот, познакомься – это Вероника…Моя …

Алеша замялся на минуту, переводя взгляд с Анюты на свою спутницу, потом, будто устыдившись неприятных своих сомнений, решительно закончил:

— …Моя любимая женщина! Да, вот так, Нюточка! Как есть, так и есть! – и, обращаясь к Веронике, так же решительно, даже будто с некоторым вызовом, произнес: — А это Анюта, ближайшая подруга моей жены, и моя тоже, между прочим…

Вероника, еще больше распахнув и без того большие глаза, испуганно уставилась на Анюту, интуитивно вцепившись обеими ладошками в Алешин локоть, будто пытаясь таким образом удержать его около себя — а вдруг Анюта сейчас схватит ее драгоценного приятеля, положит к себе в сумку да и унесет по прямому назначению — к подруге своей Анне Сергеевне, законной жене и хозяйке…

— А вы, Вероника, любите Чехова? – приветливо обратилась к ней Анюта, вложив в свой вопрос как можно больше доверия и панибратской душевности – ей почему–то вмиг стало очень жалко эту оробевшую от неловкой ситуации полудевочку–полуженщину, захотелось как–то приободрить, успокоить, придать уверенности…

— Что? А, да… Я очень люблю Чехова… — пролепетела Вероника, еще больше сжимая тонкими пальцами Алешин локоть.

— Вы знаете, и я тоже… А вам какой Чехов ближе – поздний или ранний, более романтический? Я вот, например, очень «Драму на охоте» люблю…

— А мне нравятся поздние его повести – «Три года», «Дуэль»… Да я все люблю – и письма его читать люблю, и даже «Остров Сахалин» читаю с удовольствием! У меня в Чехове потребность жизненная — я от него подпитываюсь, как дерево от земли! Понимаете?

— Понимаю. Очень даже понимаю, — тихо и уверенно произнесла Анюта, глядя ей в глаза и улыбаясь.

— Правда? – оживилась, наконец, Вероника. – И, обращаясь к Алеше, ласково и тихо проворчала: — Ну вот, а ты надо мной смеешься все время! Получается, не одна я такая!

— Так Нюточка–то у нас учительница, ей сам бог велел про Антона Палыча целыми днями талдычить, а ты у нас кто? Ты у нас медицинская сестра! Тебе вроде как и не пристало… — весело смеясь, наклонился к ней Алеша, осторожно высвобождая локоть из ее цепких и нервных пальцев и легко обнимая за плечи.

— Ну ты не прав, Алеша! – подмигнув Веронике, махнула Анюта рукой. – Любви к Антону Палычу, ты знаешь, все возрасты и профессии покорны…

— Сдаюсь, девочки, сдаюсь! – поднял он вверх руки. – Полностью капитулирую! Что мне еще остается…

— Ну ладно, ребята, я пойду! – заторопилась Анюта, услышав громкую музыку раздавшегося театрального звонка. – Мне еще своих из буфета выгонять…

Они быстро обменялись с Алешей красноречивыми взглядами – короткими ненужными вопросами–ответами, скорее даже риторически–формальными, так, на всякий случай… « Не выдашь?» — спросил его осторожный взгляд. « Обижаешь…» — пролилось и брызнуло в него озорно и фиалково из ее лучистых веселых глаз. – « Век воли не видать, и пусть простит меня дорогая подруга Анна…»

А спектакль ей не понравился. Могли бы и менее вольно с классикой обойтись! Сделали из Нины Заречной какую–то дурочку–вамп, интерпретаторы хреновы… И вообще, кто их просит об этом? И кто свое разрешение дает? Не сам же Антон Павлович с того света… Хорошо, хоть Дашка с ней не пошла! А то еще и перед дочерью пришлось бы извиняться! И к своим она даже и приставать не будет – понравился им спектакль или нет. Промолчит лучше. Как говорится, умный не спросит, дурак не поймет…

А они и не спросили ни о чем. Уроки по «прохождению» «Чайки» прошли мирно–спокойно, и было писано пятнадцать средних школьных троечных сочинений, и пять натужно–четверочных, и только четыре пятерочных, оригинальных и умненько–творческих, с осторожной критикой той самой дурацкой постановки в местном театре. И Варя Леонидова получила свою заслуженную пятерку, и Петров, между прочим, тоже… А пусть. Жалко, что ли?