Юлия Вознесенская - Сын вождя Страница 8

— Поздняя литургия, батюшка, часы читают.

— А вы не подскажете, как бы мне помолиться за покойника?

— Новопреставленного?

— Как? Я что-то не понял…

— Когда помер покойничек-то?

— В двадцать четвертом году.

— У-у-у! Панихидку отслужить надо бы… А тебе усопший кем приходится?

— Отцом.

— Православный был?

— Вот этого точно не скажу.

— А сам-то ты в Бога веруешь?

— Извините, нет, не верю.

— А в храм пришел… Ну, бывает. Так может, отец твой тоже в Бога не верил? Это еще рассудить надо, можно ли за него и свечку-то ставить. Батюшку надо бы спросить. А кто он был, отец твой, профессия у него какая была?

— А профессия у него была — вождь мирового пролетариата.

— Чегой-то ты, батюшка, заговариваешься. Ты, может, хулиганить сюда пришел? Ступай-ка лучше отсюда, пока я служителей не позвала!

Старушка суетливо закрестилась и посеменила от него в сторону, вертя головой, — не иначе искала служителей. Не желая неприятностей, он вышел из храма, так и не поставив свечи.

Проходя через церковный сквер, он аккуратно положил свечу на пустую скамейку — авось проходящая к храму старушка победней приберет его свечку и поставит к какой-нибудь иконе, а уж там, наверху, разберутся. И он побрел к трамвайной остановке.

Хотя его хождение в храм закончилось неудачей, оно имело последствия. Прекратились таинственные ночные оклики, и старец больше ему не снился. Теперь он и сам порой думал о нем долгими пустыми ночами, когда его одолевала бессонница, и даже звал его. Ему и жутко было, и хотелось снова услышать его во сне. А иногда он мечтал: вот встретить бы настоящего монаха, пусть не старца и не прозорливца, а просто умудренного знанием о какой-то другой, вечной стороне жизни и ее законах, и побеседовать ним. Но ему вспоминались обезображенные, оскверненные стены Соловецкого монастыря, Сергиевой пустыни, и он понимал, что неоткуда взяться такому монаху. Та встреча в горах была чудом, и теперь он не ждал повторения: в его жизни и простых-то событий было немного, что уж о чудесах мечтать…

И хватит, хватит этих воспоминаний! Не для того он готовился и рисковал, чтобы тратить СВОЙ ДЕНЬ на прежние обиды и переживания. Сегодня он будет вспоминать о счастье, о Марине, о море и солнце — для этого он и едет на Острова.

И потом, если хорошенько подумать, разве он сейчас так уж несчастен? Он видел на улицах города стариков, одетых гораздо хуже него, видел нищих инвалидов. В кино, в «Новостях дня», которые часто шли в начале сеанса, показывали всеобщее благоденствие и процветание, люди с экрана говорили о своем счастье и о счастье всего советского народа, но он знал, что, если это даже и правда, то ведь не вся правда: ему приходилось видеть и другое…

Как-то, идя по пустынной площади, он заметил, как аккуратная старушка, неплохо одетая — в пальто с воротничком из цигейки, в теплых бурочках, в чуть потертой меховой шапочке пирожком, — подобрала брошенную кем-то надкушенную булочку, завернула ее в носовой платочек и положила в сумку. Заметив его взгляд, старушка опустила голову и заспешила прочь. Он хотел ее догнать и предложить немного своих денег, он вполне мог с нею поделиться — но не осмелился, боясь смутить ее еще больше, может быть, даже оскорбить. «Как ужасна должна быть униженная старость», — подумал он тогда, глядя вслед старушке с булочкой.

Да, его старость по крайней мере была хоть как-то обеспечена. А несправедливость — ну так что ж с того? Теперь он хорошо знал, что не с ним одним поступили несправедливо, тут счет шел на миллионы. На шестьдесят шесть миллионов — так вот…

Конечно, он мог бы выйти к людям и объяснить им, что их обманывают, но собственная немощь и усталость шептали ему: а зачем?

Однажды в пустом вагоне трамвая он дремал, укутав лицо шарфом и прикрыв глаза, и вдруг услышал негромкий разговор двух мужчин, сидевших через два сиденья перед ним.

— …им выгодно обвинять не основоположника, а его последователей: дескать, Вождь и его единственно верное учение безупречны, но на практике были допущены искажения.

— Гладко было на бумаге, да забыли про овраги.

— Вот-вот! Народ не знает, что все последующие зверства и репрессии выросли из тех, что были санкционированы самим Вождем уже в самом начале, сразу после прихода к власти.

Сын Вождя вздрогнул, заволновался — и вдруг решился. Он встал и подошел к беседующим:

— Простите, молодые люди, я нечаянно услышал ваши последние слова. Я не сумасшедший, и мне ничего от вас не нужно. Я просто устал молчать, и, если бы вы согласились меня выслушать… Я сын человека, о котором вы только что говорили.

Они, молодые, интеллигентные, хорошо одетые люди — один с длинными кудрями почти до плеч, второй с небольшой породистой бородкой, — смотрели на него с удивлением, с интересом, но без гнева и страха и, кажется, совсем не собирались над ним смеяться. Они переглянулись, и тот, что с бородкой, сказал:

— Давайте выйдем из трамвая и зайдем в кафе, выпьем по чашке кофе и поговорим. Не возражаете?

— Это было бы прекрасно!

— У вас, надеюсь, есть время, Виталий Андреевич? Жаль упускать случай познакомиться с таким интересным человеком.

— Время найдется, только кофе за ваш счет, Юрий Алексеевич, я пуст!

Сын Вождя отметил: совсем еще молодые люди, обоим далеко до тридцати, явно друзья, — потому что разве можно обсуждать подобные темы не с друзьями? — а зовут друг друга по имени-отчеству и на «вы». Он засуетился и заспешил к выходу, оглядываясь на них, — трамвай как раз подкатил к остановке.

Когда они вышли из трамвая, Сын Вождя торопливо сказал:

— Позвольте мне пригласить вас, у меня есть деньги! Только вы мне поможете — я никогда не был в кафе.

Юрий Алексеевич предложил кафе «Мороженое»:

— Зимой там почти никого не бывает, и мы сможем спокойно посидеть и побеседовать.

В кафе он выложил на столик все, что у него было запрятано за отпоротую подкладку пальто, — десять рублей и три рубля.

— Этого хватит на кофе?

— Хватит и останется, — сказал Виталий Андреевич, беря три рубля, а десятку отодвигая.

Сын Вождя внимательно смотрел, как подходит к стойке, заказывает кофе, расплачивается и с подносом возвращается к их столику.

Кофе, оказывается, стоил очень дешево: Виталий Андреевич положил перед Сыном Вождя два рубля сдачи с мелочью.

Они пили кофе, и Сын Вождя рассказал им всю свою жизнь, даже про Марину и про белый камень не утаил, рассказал и про старца Нектария. Они слушали очень внимательно, иногда переглядываясь, иногда замечая:

— Вы понимаете, Виталий Андреевич, когда это происходило?

— Да, конечно, Юрий Алексеевич: как раз в этот момент резко поменялся политический курс.

По всему было видно, что они сразу поверили ему и верили каждому его слову.

Когда он кончил, все трое долго молчали. Потом заговорил Юрий Алексеевич, тот, что носил бородку.

— Все, что вы нам рассказали, — начал он, — чрезвычайно интересно. Это полностью укладывается в наше представление об этом человеке, о его морали. Ну а что касается ваших тюремщиков, так ведь не с вами одним обошлись так круто: по некоторым данным, только в результате репрессий было уничтожено шестьдесят шесть миллионов российских граждан. Заметьте, Виталий Андреевич, — шестьдесят шесть, неполное число Зверя! А уж сколько исковеркано судеб — это подсчитать не дано никому, кроме Господа Бога. Если вы веруете в Него — утешайтесь тем, что на Страшном Суде все казненные и обездоленные восстанут и предъявят счет палачам. По этому счету вы — счастливый человек: там, на последнем Суде, вы определенно будете стоять в ряду жертв, а не палачей, и потому будете помилованы. А здесь, на земле… Поверьте, пока ничего, ровным счетом ничего нельзя сделать. Многие знают правду, а что они могут? Ну, поговорят на кухне с друзьями или вот как мы с вами — в пустом кафе да и разойдутся. А ваша личная история… Допустим, вы ее запишете, а мы распространим, передадим на Запад, и там ее опубликуют. И каков же будет результат? Они вас моментально вычислят и уничтожат!

— Я готов к смерти…

— Да нет, вы меня не поняли! Они не станут вас убивать, они теперь это очень редко практикуют. Но у них есть методы пострашнее расстрела: они вас засадят в психушку уже до конца ваших дней. Лично я не советую вам идти таким путем. Попробуйте вместо того потребовать от них смягчения надзора, права встречаться с людьми, заводить знакомства.

— Не думаю, что они на это пойдут.

— А вы попытайтесь. Но если даже ваше положение не изменится, подумайте о том, что домашняя тюрьма, в которой вас теперь содержат, — это не самое худшее место заключения в нашей стране. У вас вот и после пребывания в казанской спецпсихбольнице сохранились ум и память, а в нынешней психбольнице, даже обыкновенной городской, вас могут лишить и того, и другого — теперь у них есть для этого специальные врачи и лекарства.