Зигфрид Ленц - Минута молчания Страница 8

Почему он однажды, много лет после войны, решил навестить Уилсонов, он нам не объяснил, сказал только, „пожалуй, пришло время постучаться к ним в дверь“». Сегодня она знает, что это было естественное желание при случае возвратиться туда, где он приобрел важный, возможно самый главный, жизненный опыт. Так она сказала и, немного помолчав, добавила: «Семь дней, Кристиан, мы хотели побыть там только полдня, а пробыли семь дней».

Я стою и не могу оторвать глаз от ее фото; пока играл школьный оркестр, я неотрывно глядел на ее фотографию, ощущение было такое, словно мы условились о встрече на этот час, намереваясь что-то сказать друг другу, того, чего мы еще не знали друг о друге. Я дважды слышал наш оркестр во время репетиций, оркестр и хор, но перед твоим портретом та же кантата захватила меня гораздо сильнее. Эта незащищенность, эти отчаянные поиски и надежда на поддержку, на спасение, на помощь были призваны всепобеждающие божественные силы, какие только есть у Них, у Отца и Сына, ведь божественное время — самое лучшее из всех. Как твое лицо вдруг засияло, Стелла, это лицо, которое я покрывал поцелуями, и лоб, и щеки, и губы. Хвала и честь, я произношу эти слова и покоряюсь судьбе, слава тебе, как поет хор, и потом этот вздох, который наш оркестр подхватил как эхо, тихо, чудесным образом затерявшееся во всеобщем утешении, пережившем actus tragicus.[12] Я не мигая смотрел на ее лицо, еще никогда я не испытывал такого сильного чувства утраты; довольно странно, поскольку до этого не осознавал, что владел тем, что теперь утратил.

Когда господин Блок взошел на подиум, я сразу подумал, что он снова будет произносить речь, но он только поблагодарил нас, поблагодарил за наше молчание. Он деликатно призвал нас покинуть актовый зал, молча указав руками на оба выхода, и собравшиеся в зале пришли в движение, сначала столпились, потом рассеялись, устремились в коридоры, где тут же раздались их голоса. Я задержался, я ждал, пока малыши, толпившиеся вдоль фронтальных окон, доберутся до выходов, потом подошел к подиуму, быстро оглянулся и одним рывком прижал фото Стеллы к себе. Я сунул его под свитер и покинул вместе со всеми актовый зал.

После прощальной церемонии уроков не было, я спустился по лестнице на первый этаж, туда, где находилась наша классная комната, вошел в пустой класс, сел на свою парту и положил перед собой фото Стеллы. Долго я так сидеть не мог, я спрятал фото в парту и решил отнести его домой, а там поставить рядом со снимком всего класса. Турист пенсионер снял наш класс целиком, старый учитель, он тоже жил в отеле У моря и был знаком со Стеллой. Он сгруппировал нас на свой манер: первый ряд лежал, второй стоял на коленях, а сзади он поставил тех, кто был выше ростом, фоном же послужили три шедшие кильватерным строем рыбацкие лодки. Ты стояла в полный рост в ряду тех, кто опустился на колени, и положила свою руку на голову ближайшему от тебя ученику. А на самом краю снимка — я не знаю, почему — стоял Георг Бизанц, любимчик Стеллы, обеими руками он прижимал к груди пакет, стопку тетрадей, и мою в том числе. У Георга была такая привилегия — собирать тетради.

Я не удивился, когда в начале сдвоенного урока она объявила тему для сочинения, Стелла ведь заранее посоветовала мне прочитать Скотный двор; разочарованием были только ее холодность и деловитость, во взгляде не было ни капли выражения тайного сговора, она проигнорировала любой намек на то, что нас объединяло и принадлежало только нам двоим. Так, как она смотрела на других, она так же смотрела и на меня, даже когда стояла рядом с моей партой — ее тело было так близко, я мог притянуть его к себе, — но, казалось, ощущал неожиданную дистанцию между нами: что было, то было, и сейчас ты не можешь ссылаться на это.

Я был уверен, что написал свою контрольную работу на английском так, что Стелла будет довольна, мне доставило радость описать восстание домашних животных на ферме «Усадьба» мистера Джонса, которую они переименовали в Скотный двор. Зачинщику бунта, жирному толковому борову Наполеону, владевшему искусством блистательно уговаривать других, я выразил в осторожной форме свое уважение. Особого упоминания удостоились семь заповедей, которые учредили для себя животные, написав их белой краской большими буквами на черной просмоленной стене, — своего рода свод законов, я назвал его обязательными для всех живых существ. Некоторые из этих заповедей я отметил особо, например, самую первую: каждый, кто ходит на двух ногах, — враг. И еще седьмую заповедь: все животные равны.

Я был доволен своей работой и с нетерпением ждал, когда будут розданы тетради, ждал того часа, когда Стелла не преминет назвать причины, почему у кого-то стоит оценка «удовлетворительно», у кого-то «неудовлетворительно», а у кого-то даже «хорошо» — оценкой «очень хорошо» она до сих пор еще ни разу никого не одарила. Но она так и не появилась, пропустила несколько уроков, и никто не знал, что помешало ей вести занятия.

Хайнер Томсен знал, где ты живешь, каждый день он приходил из Шармюнде в Пастушью бухту, но он не был учеником нашего класса. Номер в отеле Стелла снимала всего на несколько дней в летние каникулы, я надеялся найти ее дома и, несмотря на некоторые колебания, все же решил сходить к ней. Мне необходимо было знать, что произошло, может, с ней что случилось, иногда даже возникало подозрение, что она не приходит в школу из-за меня.

На следующий день я отправился в Шармюнде, нашел ее улицу, ее дом, на садовой скамейке сидел старый человек, как после работы он держал в одной руке трубку, другой опирался на набалдашник трости. Когда я открыл садовую калитку, он поднял лицо, мясистое, плохо выбритое, и с улыбкой посмотрел на меня. «Иди сюда поближе, — сказал он, — подойди ко мне, или я должен обращаться к тебе на „вы“?» — «На „ты“ тоже сойдет, — сказал я, — я еще школьник». — «По тебе этого не скажешь», — сказал старый бортрадист и, посмотрев на меня испытующим взглядом, спросил: «Ее ученик? Моей дочери?» — «Фрау Петерсен моя учительница английского», — сказал я. Он остался доволен, у меня не было больше необходимости объяснять причину своего визита. Он крикнул: «Стелла» — и еще раз, повернувшись к открытой двери: «Стелла». Она вышла и, казалось, была не особо удивлена, увидев меня рядом с ее отцом, возможно, она видела меня, когда я еще только подходил к дому, и успела подготовиться к моменту встречи. Она сошла в сад в джинсах и водолазке и сказала: «Как я погляжу, у тебя гости, Dad[13]». Ее пожатие руки означало не больше, чем деловое приветствие. Соблюдая формальность, она сказала: «Как мило, что вы зашли, Кристиан». Никакого отчуждения, никакого упрека и еще меньше скрытых знаков радости.

Ее отец попросился в дом, ему стало прохладно в саду, он нуждался в ее помощи, она решительно подняла его и потащила в дом. Обернувшись через ее плечо ко мне, он сказал: «Кости ноют, памятка прошлых лет».

Старый бортрадист попросил отвести его в его комнату, это было узкое помещение, в окно кивали головками летние цветы, перед окном стоял верстак, у стены старомодная софа, на ней лежал небрежно брошенный плед. Старик тяжело опустился в плетеное кресло, стоявшее перед верстаком, и тут же кивнул мне, приглашая сесть на табурет. «Кораблики в бутылках?» — спросил я и взял в руки одну бутылку, внутри которой была запечатлена сцена в порту — буксирное судно тянуло разноцветный судовой контейнер. «Свободное от работы время, — сказал он, — за этим занятием я провожу свое свободное время, иногда даже возникают трудности». Он показал на светлую бутылку, в ней уже находился парусник, три его мачты лежали плашмя на палубе. «Их еще надо поднять», — сказал он и добавил, кое-кто удивляется, как это трехмачтовое судно оказывается в бутылке. «А на самом деле все очень просто: сначала в бутылке размещают корпус судна, потом насаживают все надстройки или мачты вместе со снастью, а потом можно добавить и искусственные волны».

Пока он рассказывал о своем хобби, я прислушивался к шагам Стеллы в доме, слышал, как она разговаривала по телефону, гремела посудой в кухне и общалась с кем-то в дверях, то ли с посетителем, то ли с посыльным. Я даже засомневался, смогу ли я поговорить с ней наедине, но тут она вошла с подносом и поставила его на верстак: на подносе стояла большая кружка с надписью The Gardener[14] и бутылка рома Captain Morgan. Отец поймал ее руку, погладил и сказал: «Спасибо, дитя, — и добавил для меня, — ром облагораживает чай!» Она не позволила ему самому обслуживать себя, сама открыла бутылку и налила немного рома в чай, затем похлопала отца по плечу и сказала: «To your health, Dad,[15] и решительным голосом мне: — Для вас, Кристиан, то, что стоит рядом».

Покрытые бесцветным лаком книжные полки, светло-зеленый письменный стол с многими выдвижными ящиками, кожаный шезлонг, два плетеных кресла и на стене эта загадочная большая репродукция Королева обозревает свою страну. На письменном столе, рядом со стопкой тетрадей, стояла кружка для чая с надписью The Friend.[16] Я не был в восторге от твоей комнаты, Стелла, она показалась мне знакомой, во всяком случае, у меня не возникло ощущения, что я оказался на чужой территории. Оставшись с ней наедине, я обнял и поцеловал ее или, вернее. попытался ее поцеловать, но она отклонилась и оказала сопротивление. «Не здесь, Кристиан, пожалуйста, не здесь!» И тогда, когда я подсунул свои руки под ее водолазку, я почувствовал сопротивление с ее стороны, и она повторила: «Не здесь, Кристиан, пожалуйста!» Я сел, уставился на кружку на столе, громко прочитал надпись: The Friend и показал вопрошающим жестом на себя. Стелла не ответила, не подтвердила мое предположение, вместо этого она спросила: «Зачем ты пришел?» Я растерялся, не знал, что ответить, но потом сказал: «Мне надо было тебя увидеть, и, кроме того, я хотел тебе кое-что предложить». С выражением снисходительности и усталости Стелла попросила меня проявить тактичность — по отношению к ней и другим, она спросила меня, не задумывался ли я над тем, каковы будут наши дальнейшие отношения: «Понимаешь ли ты, что это означает для меня, да и для тебя тоже?» — «Я не мог больше выдержать, — сказал я. — Чтобы увидеть тебя хотя бы на миг, я даже сидел и ждал тебя возле учительской». — «Хорошо, — сказала она, — а что потом, Кристиан, или задай себе вопрос: Что теперь?» Ты дала мне понять, что уже все продумала, взвесила и предопределила, что нас ожидает. Что теперь, так спрашивает тот, кто не уверен, может, подавлен или беспомощен. Неожиданно она сказала: «Может, мне перевестись в другую школу? Это как-то облегчит наше положение». — «Тогда я тоже перейду». — «Ах, Кристиан». Она покачала головой, голос ее звучал снисходительно, казалось, она испытывает только сожаление по поводу моего заявления. «Ах, Кристиан».