Николай Климонтович - Последняя газета Страница 8

Надо сказать, с непривычки я разволновался. Коллеги смотрели на меня, ухмыляясь. “Ну вот, познакомитесь с нашим рирайтом”, сладко протянула культуролог по имени Настя Мёд, грудастая умная дама, звезда отдела культуры, писавшая, безусловно, живее и злее всех остальных,- протянула, мне показалось, не без злорадства. В волнении отправился я на второй этаж.

В таком же, как наш, загоне сидели полдюжины мальчиков и девочек аспирантского возраста и вида. Прежде всего меня поразило выражение их лиц – у всех как одного донельзя высокомерное. Ни тени доброжелательности не скользнуло ни по одной физиономии, даже оттенка простой вежливости, когда я неловко представился и объяснил, что меня, мол, вызывали. Они, будто сговорившись, держались неприступно, как государственные чиновники некоего враждебного отдельному гражданину ведомства, и это странно контрастировало с их обликами – интеллигентно-еврейскими преимущественно, нежными, чуть не светящимися, какие бывают у хорошо выкормленных и мытых, добротно образованных отпрысков приличных семейств.

Меня поманил лысоватый юноша лет двадцати пяти с круглой головой, бесцветными глазами навыкате и с пробивающейся сквозь напускную небрежность врожденной застенчивостью. Говорил он очень тихим голосом, тщательно не глядя мне в глаза. Но говорил вещи совершенно наглые – за мою долгую писательскую карьеру ни один редактор со мной так никогда не разговаривал. Он указал на мой текст, который был высвечен перед ним на мониторе, и вкрадчиво спросил:

– Вы что, действительно почитаете советского Алексея Толстого пристойным писателем?

Признаться, я поначалу решил, что ослышался. Я искренне полагал, что дело этого плешивого юнца не полемизировать со мной по поводу моих литературных взглядов и пристрастий, но устранить какие-то нестыковки или – чем черт не шутит – стилистические ошибки, коли таковые обнаружатся.

– И потом,- продолжил он уже совершенно невозможным тоном,- вы действительно полагаете, что это вот слово,- он ткнул чистым правильным ногтем в текст,- именно так и пишется?

Я долго не мог понять, о чем он. Тогда он поставил над нужным словом звездочку. Там было написано “в предверии”. Я пропустил второе “д”. Кровь прилила к лицу: вместо того чтобы просто поправить описку, он счел нужным вызвать меня к себе и, как щенка, ткнуть мордой в лужу… И тут я услышал за спиной ласковый женский голос.

– Вы читаете текст Кирилла, Андрюша? Не надо, я сама его уже прочла.

Я обернулся. Это была она, Оля Асанова. Я впервые ее видел и был сражен. Впрочем, я слышал в отделе несколько двусмысленные отзывы о ней – мол, вы еще не знакомы с Асановой, у вас еще все впереди – и был настроен настороженно. Но сейчас ее невероятно ласковая улыбка поразила меня. К тому же, не будучи знакома со мной, она уже звала меня по имени нежнейшим женским голосом. Мне в этот момент как нельзя кстати была поддержка, и она протягивала мне руку. Она смотрелась столь обворожительно, что я не удивился бы, коли мы оказались бы с ней на облаке.

– Пойдемте же.- Она чуть коснулась моего рукава. И я лунатически отправился за ней в ее стеклянную будку.

Как я сказал, статья моя была писана не о блистательном авторе

“Царя Федора Иоанновича”, а о “красном графе”. Причем абсолютно не помню, в какой связи, должно быть, что-нибудь юбилейное.

Помню лишь, что я там позабавился, сравнивая сестер из “Хождений по мукам” (с фантазией название, хороший вкус был у “красного графа”) с чеховскими тремя сестрами, а Буратино с Хлестаковым.

За этот первый квартал своей службы я уже вошел во вкус общего стиля Иннокентиевого отдела – стиля парадоксальных сближений, тотальной иронии и того, что в молодежных кругах принято называть стебаловом… За многие мои опусы в Газете той поры мне теперь стыдно. Стыдно перед многими милыми и талантливыми людьми, о вещах которых я писал подчас с несвойственной мне разухабистостью, будто был не писателем, а амбициозным культурологом или – еще того хуже – одним из модных молодых литературных критиков, ради красного словца не жалевших никакой репутации. В таких случаях говорят: бес попутал. Но это слабое оправдание, хотя был бес, был, да не один – много бесов. Ну да это к слову…

Мы расположились у нее в кабинете. Она на своем месте за столом начальницы, на котором красовались в керамической миске большая кисть винограда и несколько груш – был отнюдь не фруктовый сезон,- а я напротив.

– Там в тексте,- запинаясь, начал было я,- одно слово… описка… надо исправить…

Я держал глаза опущенными долу и заметил под ее столом миниатюрные с белой опушкой теплые замшевые башмачки – на ней же были милейшие туфельки, сменная обувь, как говорили некогда в школе,- и почему- то не мог отвести взгляд от этих трогательных башмачков.

– Пустяки. Хотите кофе?

Я хотел.

– Возьмите грушу.

Я покорно взял.

– Сигарету? – Она придвинула мне свою пачку. Тогда я старался курить поменьше, сигарет вовсе не покупал, а набивал трубку, но только дома в кабинете. Трубка удобна тем, что гаснет. И пока ты ее чистишь, набиваешь, раскуриваешь вновь и вновь – хорошо думается. Сигареты же летят одна за одной, написал странички три, глянь – пачки как не бывало… Я поблагодарил и закурил ее

“Кэмэл”.

– На вас кое у кого есть виды,- всё улыбаясь и очень живо, с милыми гримасками и хмельно для меня, промолвила она.- Вы ведь знаете, субботний наш номер делается особо. Так вот, я хотела бы с вами посоветоваться…

Ее слова прозвучали музыкой: до сих пор никто в Газете ни о чем со мной и не думал советоваться. Хотя могли бы, наивно мнилось мне, посоветоваться хотя бы о том, как должна выглядеть моя литературная рубрика.

– Как вы думаете, Кирилл, вы могли бы писать для субботнего номера – ну, для начала раз в месяц – что-то вроде литературного портрета? На полосу. Так сказать, литературный герой месяца… И не давая мне слова вставить, подвигая чашку растворимого кофе и шоколад: – Подумайте, прошу вас. Оплачиваться эта работа будет, разумеется, отдельно…

Я обещал подумать, хотя мог бы согласиться тут же. С восторгом и бесплатно. За удовольствие хоть раз в месяц ее видеть. Но все-таки, хочу отдать себе должное, в ее неимоверной ласковости что-то меня настораживало: я, так сказать, не улавливал сути сюжета. Будто желая объясниться, она произнесла:

– Я многое читала у вас. Не все, наверное, но то, что читала… И она закатила глаза, как если бы дегустировала вино из подвалов

Версаля, даже причмокнула.

Авторы глупы и тщеславны, и я сразу полюбил ее еще крепче – навек. Когда мы прощались, она встала проводить меня. Застенчиво крутя пуговицу на моем пиджаке, молвила:

– И знайте, я всегда помню, что вы мужчина, что вы большой писатель…

Я сделал какую-то нелепую стеснительную отмашку, что должно было подчеркнуть мое смирение и скромность.

– Нам хорошо будет работаться вместе, вот увидите,- заключила она и подала мне маленькую узкую ручку, которую я не решился в тот раз поцеловать.

– Кирилл,- позвала она, когда я уже покинул ее кабинет. Она стояла в дверном проеме, подавшись вперед и выгнув спинку в низком наклоне, обняв косяк двумя руками.- Все, что вы пишете для Газеты, я теперь буду читать сама…- И она крутанулась, как шаловливая гимназистка, на худой стройной ножке, другую в милой, изящной туфельке поджав в колене… Что ж, в первую же нашу встречу она умелыми нежными пальчиками прошлась по всей моей бесхитростной душевной клавиатуре, как будто скоренько сделала лечебный массаж – изнутри. Впрочем, я не мог взять в толк, отчего она, руководя отделом рирайта, так печется о субботнем выпуске. Мне она этого объяснить не пожелала.

За удовольствия, как знает любой мужчина, надо платить. И расплата не заставила себя ждать. На следующий же день

Иннокентий, едва завидев меня, попросил зайти к нему в кабинет.

Как только я сел напротив, он поднялся из-за стола и закрыл стеклянную дверь в коридор, чего никогда прежде не делал. Перед ним на столе лежал сегодняшний номер Газеты, развернутый на той полосе, где была моя статья о “красном” Толстом – с выносом, то есть она открывала блок, была снабжена портретом героя и помещена на полосе сверху: по здешним понятиям это было для автора престижно.

Прежде чем начать говорить, Иннокентий глотнул воздух, едва заметно покраснел, и кадык у него дернулся. Ясно было, что ему самому трудно и стыдно было произносить то, что он собирался мне сказать.

– В последнее время,- начал он, чуть заикаясь,- вы делаете много ошибок, Кирилл… Вы как-то назвали Мамардашвили – Зурабом. Но

Зурабом зовут Церетели. Мамардашвили звался Мераб, ошибка непозволительная…

Он не смотрел мне в глаза – точно так, как вчерашний юнец из рирайта. И замолчал. Я молчал тоже, ожидая, что он скажет дальше. Я вдруг задался вопросом, отчего это он, мальчик из хорошей семьи, интеллигент, музыковед и эстет, заделался начальником. Ведь у нас в России в начальники идут совсем другого склада люди. Мне тут же вспомнились слова Сандро: пейзаж после битвы с собственными комплексами. И у меня как-то нехорошо сжалось сердце – в неприятном предчувствии, как бывает, когда вдруг спохватываешься, на тот ли поезд ты сел… Я сделал одну ошибку, вдруг отчетливо, как будто прочитал это напечатанным, понял я, роковую ошибку – я предал свой образ жизни в погоне, как говорили в прежние годы, за длинным рублем. Я еще ни разу не сказал это сам себе с такой безжалостной отчетливостью, как в тот момент, глядя на уводящего в сторону глаза одетого во все черное дворянина Иннокентия. Ведь когда я соглашался на это предложение, у меня были сомнения, были, были. Но я всячески рассеивал их теми или иными доводами, мол, и во всех странах