Михаил Бару - Повесть о двух головах, или Провинциальные записки Страница 8

Самые хитрые на рынке – мясные торговки. Смотрят своими золотыми зубами прямо тебе в глаза и продают тощую постную грудинку нулевого номера как жирную шестого. Не продают – сватают. Послушать их – так эту грудинку только обеими руками и держать, а не варить во щах. Гуси у них – по четыреста рублей килограмм! Вот где настоящий конец света. По такой цене каждого гуся надо продавать со свидетельством о том, что он налетал не менее сотни часов. Вкрадчивее мясных торговок только узбеки, торгующие специями. Эти могут щепотку зиры или молотого красного перца насыпать в крошечный бумажный кулек размером с наперсток десятью или даже двадцатью взмахами кукольной чайной ложки. Двадцать первая ложка, в которой лежат незаметные невооруженному глазу две с половиной крупинки, называется у них «с походом».

Венёв

На Красной площади тихо и туманно. Сонные куры по случаю субботы бродят молча, чтобы не будить своих и чужих хозяев. Молча крадется за ними черный с белыми лапами кот. Молча стоят старые, облупившиеся дома. В одном из домов из окошка первого этажа молча смотрит на кур большой и розовый игрушечный слон. Розовый мех его уже порядком вытерся, выцвел, но улыбается слон по-прежнему – изо всех сил. На слона не мигая, молча смотрит с высокого белого постамента голова Ильича, выкрашенная серебрянкой. Молчит колокольня разрушенной Николаевской церкви. Не молчат только березы, растущие у домов, у колокольни, у крашеной головы, у черного обелиска двум чекистам, но деревья разговаривают сами с собой, шепотом и такой скороговоркой, что как ни прислушивайся – ничего не разберешь. В Венёве много берез, да и само название города переводится с языка финно-угорских племен как Березов. Эти племена пришли сюда первыми. Венёвой они называли березу. Кроме этого нежно зеленого, покатого, точно женское плечо, мягко округляющего губы и прохладного на языке слова, ничего от этих племен и не осталось. Вслед за ними пришли вятичи и радимичи, от которых не осталось даже и слова, а только многочисленные обломки глиняных горшков, рыболовные крючки, наконечники стрел и непременные женские височные кольца, чаще которых в наших провинциальных музеях встречаются только бивни да зубы мамонтов. Наверняка их донашивали женщины полян и древлян, вытеснившие вятичей с радимичами. Потом все как у всех: татары пришли – грабят, поляки пришли – тоже грабят, московские князья… нечего и говорить про московских князей. Про них, однако, и сейчас лучше помалкивать. Тут бы надо рассказать о золотом веке Венёва – ведь у каждого города было[5] такое время, когда он процветал. Но… не было в Венёве ни купцов-миллионеров, ни золотых приисков, не строились в городе ни дворцы, ни грандиозные соборы, не дымили заводы с фабриками, и не прославились на всю Россию венёвские медовые пряники. То есть один купец-миллионер был, но для того чтобы им стать, пришлось ему уехать в Москву. Что же до золота, то больше всего его на городском гербе – на золотой хлебной мере, что на нем нарисована. Впрочем, вместо золота в Венёве алмазы. Много алмазов. Вот только они мелкие и технические. Есть в городе завод по изготовлению алмазного инструмента. Но маленький. Немногим больше сотни человек там работает. Раньше было больше. Двести или даже двести пятьдесят. Про дворцы и говорить нечего. Зато стоял на Красной площади храм с высоченной красавицей колокольней. Полтора века простоял и… разобрали его в конце сороковых. Хотели и колокольню взорвать, да побоялись, что обломки на дома упадут. Теперь, само собой, хотят как лучше – то есть все восстановить или хотя бы колокольню отреставрировать, да получается как всегда, в том смысле, что денег нет… так не пойдет. Так можно и до слез дойти, а надо бы наоборот. И повод есть – ведь не где-нибудь, а именно в Венёвском уезде родился знаменитый поручик Ржевский, герой бесчисленных анекдотов. Это все равно что родина Штирлица, только того выдумал из головы писатель Семенов, а Сергей Семенович Ржевский был на самом деле. Правда, он не пил вина, терпеть не мог карт и даже не интересовался женщинами, но кто старое помянет… Вот кто мог бы стать градообразующим предприятием Венёва! Представляю себе ресторан под вывеской «Гусары, молчать!». Полусладкое шампанское «Наташа Ростова» и крепкая горькая настойка «Пьер Безухов». Отель с огромной бальной залой. На берегу реки Венёвки – пристань с лодками, чтобы по ночам скрип уключин, женский визг и крики “In vino veritas”. И вот еще, как теперь говорят, бонус-трек. Переночевал в отеле – на утро тебе свидетельство, что ты геройски провел ночь, даже если всю эту ночь спал как сурок. И в этом свидетельстве красивым почерком с вензелями о том, что ты выпил целое… нет – два целых и половинку озера шампанского и… чтобы все горничные, сколько их ни есть в отеле, написали каждая своим почерком – такой ночи у нее в жизни никогда не было. Даже если они в этот день были в отгуле и копали картошку у себя в огороде. И печать сургучная, и вся рубашка в помаде. Одни мужские пенсионеры за такими свидетельствами выстроятся в очередь от той же Москвы до самого Венёва! А для женских… Мечты, мечты… В действительности же – сонные куры и голова Ильича на Красной площади.

Р. S. Если отъехать из Венёва километров на пять в направлении деревни Хрусловка, а потом уже без всякой дороги, по тропинке, подняться на высокий берег реки Осетр, пройти по заросшему саду, то как раз дойдете до заброшенной усадьбы. Раньше в ней был детский дом, а еще раньше жила Надежда Филаретовна фон Мекк. Не смотрите на эту разруху, на заросли крапивы, нахально лезущие в дом, на давно выплакавшие все стекла окна – не надо. Лучше представьте себе, как сидела в резной садовой беседке хозяйка усадьбы и читала письмо от Петра Ильича Чайковского: «Получил Ваше письмо, дорогая Надежда Филаретовна, и спешу ответить на него…» От реки Осетр тянет сыростью. Фон Мекк кутается в черную, с красными маками, вязаную шаль. По стволу высокой и узловатой сосны дятел рассыпает замысловатую дробь, и ее горошины катятся вниз, в заросли черничника. Дятла зовут Егор

Тимофеевич, и он живет в усадьбе уже много лет. У него музыкальный слух. Тимофеич, как ласково зовет его хозяйка усадьбы, может настучать даже марш деревянных солдатиков из «Детского альбома». Надежда Филаретовна поднимает взгляд от письма и пытается представить себе своего дорогого и никогда невиданного друга. Какой он – ее Ильич? Наверное, отменно деликатен, судя по письмам. Застенчив. Интересно – борода у него пушистая? Усы, наверное, колючие… Сидит за своим письменным столом и пишет, пишет… Все же Мартов несправедлив в своей критике Ильича… Неблагодарный. Но какова Инесса… При одном этом имени Надежду Филаретовну прошибает холодный пот. Она вздрагивает и просыпается: «Свят, свят, свят! Не Константиновна я! Филаретовна!» Фон Мекк глубоко вздыхает, крестится и берет в руки упавшее на землю письмо, чтобы продолжить чтение: «Вы хотите знать процесс моего сочинения? Знаете ли, друг мой, что на это отвечать обстоятельно довольно трудно…»

Зимний уют уютнее летнего. Окуклишься в толстые шерстяные носки, вязаные тапки на кожаной подошве, толстый жилет, сшитый из вытертых остатков жениной цигейковой шубы, подбросишь дров в печку, нальешь полную кружку горячего чаю с медом и мятой, наберешь черных сухарей, посыпанных крупной солью, возьмешь толстую книжку пятьдесят четвертого или даже шестидесятого размера, откроешь ее на какой угодно странице, закроешь и станешь мечтать в заледеневшее окно, еще со вчерашнего вечера предусмотрительно заметенное снегом так, чтобы осталась прозрачной только часть не больше узкой ладони с тонкой и извилистой морозной линией жизни, перечеркивающей толстый белый дым из трубы соседского дома, высоченную липу, с прибитым к черному стволу пустующим скворечником, и гоняющего по двору воробьев щенка, которого, как ни старайся, не только перечеркнуть, но даже и разглядеть в облаке сверкающей снежной пыли невозможно.

Наша деревня на морозе – точно эскадра в кильватерном строю. В авангарде двухпалубный и двухтрубный краснокирпичный флагман Палвасилича, таможенного полковника в отставке. Судя по двум толстенным дымам, идет он крейсерской скоростью не меньше пяти узлов на бельевой веревке, увешанной заледеневшими до хрустального звона простынями и наволочками. Сам Палвасилич стоит на капитанском крыльце и всматривается в снежную даль из-под своей толстой овчинной рукавицы. Отставая на полкабельтова, за домом Палвасилича идет однотрубный дом Витьки Клюева, тракториста, а за Витькиным домом идет половина избы старухи Сергеевой. Вторую половину избы снимают дачники, приезжающие в деревню только на лето, и поэтому Сергеева идет изо всех сил на одной печке. Из трубы ее половинки избы поднимается тонкий, точно собачий хвост, дым, тут же сносимый сильным боковым ветром. Старуха покрикивает в открытую форточку на внука, который бегает как заведенный между сараем, где хранятся дрова, и домом.