Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь Страница 8

— Вот тогда-то ты и попала в Швейцарию? — спросил он, с трудом скрывая иронию.

Она, несомненно, поняла. У него сложилось впечатление, что она вообще все понимает, поскольку она ответила довольно зло, не вдаваясь в детали:

— Не сразу. До этого я год прожила на Лазурном берегу в Италии.

Не сказала — с кем именно, и при этом не стала утверждать, что жила там одна.

Он ненавидел ее. Ему захотелось начать выламывать ей руки, заставить встать на колени, чтобы она просила у него прощения, стеная от боли.

Явная ирония почудилась ему в словах этой женщины, забившейся в кресло, когда она оттуда бросила ему фразу, произнесенную с чудовищным простодушием:

— Ну вот видишь, я тебе рассказываю о моей жизни все.

А остальное — все то, чего она не сказала и чего он не хотел бы и знать? Неужели ей не приходит в голову, что из ее исповеди со всей очевидностью вытекает, что старый посол, конечно же, ее тискал? Слова, которые он хотел бы ей высказать по этому поводу, комом застряли у него в горле, причиняя ему почти физическую боль.

Он поднялся и, не давая толком себе отчета в том, что делает, произнес:

— Иди спать.

Как он и ожидал, она пробормотала:

— Ты позволишь мне закурить?

Он вырвал у нее сигарету и раздавил прямо на ковре:

— Иди ложись.

Он знал, что, чуть отвернувшись, она улыбнулась. Он знал, что она торжествует. Можно подумать, что она способна рассказывать все эти истории только с одной целью: чтобы довести его до того состояния, в котором она его видит сейчас!

«Я к ней не притронусь сегодня, — обещал он себе. — Так она, может быть, поймет!»

Что именно поймет? Это было глупо. А разве не было теперь глупым и несуразным вообще все? Что они делают здесь вдвоем, в номере «Лотоса», за этой фиолетовой вывеской, зазывающей пары, которые проходили мимо?

Он смотрел, как она раздевается, и оставался холодным. Да, именно, он был способен оставаться холодным по отношению к ней. Ее нельзя было назвать красивой и неотразимой, какой она себя воображала. Жизнь отметила патиной и ее тело.

От одной только этой мысли он вдруг почувствовал, как его охватила страшная ярость и возникло острое желание уничтожить начисто прошлое, вобрать в себя все, сделать своим. Яростно, с застывшим от злобы, пугающим взглядом, он сжал ее в своих объятиях, буквально надломил ее и с таким неистовством погрузился в нее, как будто хотел раз и навсегда освободиться от мучительного наваждения.

Она смотрела на него, потрясенная, и когда он наконец неподвижно застыл, она заплакала, но не так, как плакала там, за стенкой, Винни, а как плачут дети, и совсем по-детски тихо сказала:

— Ты сделал мне больно.

И опять же как дитя, она тут же, почти сразу, заснула. В эту ночь на ее лице не было того печального выражения, которое он заметил накануне. Похоже, что на этот раз их объятия принесли ей успокоение. Во сне она чуть надула губы, руки ее легко и безвольно лежали поверх одеяла, а волосы рыжеватой всклокоченной массой выделялись на яркой белизне подушки.

Он не мог заснуть и даже не пытался. К тому же близился рассвет. И когда заря отразилась своим холодным отсветом на окне, он проскользнул за штору и, чтобы освежиться, прижался лбом к холодному стеклу.

Улица казалась неживой, ее оживляли только урны с мусором вдоль тротуаров. Какой-то человек в доме напротив, на том же этаже, брился перед зеркалом, подвешенным к окну. Их взгляды встретились на мгновение.

Но что они могли сказать друг другу? Были они примерно одного возраста. У человека напротив были густые, насупленные брови и залысины на лбу. Находился ли еще кто-нибудь в глубине комнаты? Может быть, на кровати лежала женщина, погруженная еще в глубокий сон?

Если этот человек так рано встал, значит, он идет на работу. Интересно знать — на какую? По какой жизненной борозде он бредет?

Вот у него, у Комба, нет больше никакой борозды. Уже несколько месяцев. Но все же еще позавчера он упрямо шел в каком-то более или менее определенном направлении.

А в это утро, на фоне холодного октябрьского рассвета, он ощутил себя человеком, который порвал все связи с прошлым и лишился, приближаясь к пятидесяти годам, какой бы то ни было прочной привязанности. Ничего у него больше, по сути дела, не оставалось — ни семьи, ни профессии, ни страны, ни даже, в конечном счете, и жилья. Ничего и никого, кроме незнакомки, спящей в номере довольно подозрительного отеля.

В доме напротив горела электрическая лампочка, и он вспомнил о том, что не погасил свою. Возможно, это может стать удобным поводом, а то и предлогом?

Действительно, а не съездить ли ему к себе! Кэй будет спать весь день, он уже начинает осваиваться с ее привычками. Он оставит на столе ей записку о том, что вернется.

Там, в Гринвич-Вилэдже, он приведет комнату в порядок.

Пока он, заперев дверь, бесшумно оделся в ванной, его голова лихорадочно работала. Он не только тщательно уберет комнату, но и купит цветы. И купит еще недорогой кусок кретоновой материи яркой расцветки, чтобы прикрыть серое покрывало кровати. Потом он пойдет и закажет холодную еду в итальянском ресторане, в том самом, который поставляет еженедельные ужины для Ж.К.С. и Винни.

Ему надо еще позвонить на радио, поскольку на завтра назначена запись. Он должен был позвонить вчера.

Голова работала четко и ясно. Как-то неожиданно, несмотря на усталость, он обрел хладнокровие и заранее радовался, представляя, как пойдет по улице и будет прислушиваться к звуку своих шагов, вдыхая свежий утренний воздух.

Кэй по-прежнему спала, выпятив нижнюю губу, что вызвало у него почти умиленную улыбку. Конечно, она уже заняла определенное место в его жизни. К чему теперь пытаться его соизмерять и как-то оценивать?

Если бы он не боялся ее разбудить, то непременно поцеловал бы в лоб — снисходительно и нежно.

«Я скоро вернусь», — начертал он на листке, вырванном из записной книжки, и положил его на ее портсигар.

И от этого он опять улыбнулся, ибо теперь-то уж она никуда не денется: непременно наткнется на записку.

Оказавшись в холле, он набил трубку, но прежде чем закурить, вызвал лифт.

Вот как! Внизу не было ночного портье. Его уже сменила одна из девушек в униформе. Не останавливаясь, он прошел мимо нее, остановился как вкопанный на тротуаре и вздохнул полной грудью.

Чуть было не вздохнул с облегчением: «Ну, наконец!»

И только одному Богу известно, не задался ли он где-то в глубине души вопросом: вернется ли он назад?

Он сделал несколько шагов, остановился, потом еще прошел немного.

Вдруг он ощутил острую тревогу, как человек, который чувствует, что забыл что-то, а что именно, не может вспомнить.

Он еще раз остановился на самом углу Бродвея и застыл при виде его погасших огней и безлюдных широких тротуаров.

А что будет, если, вернувшись, он обнаружит, что комната пуста?

Едва эта мысль коснулась его сознания, она причинила ему такую боль, привела в такое отчаянье и вызвала такое паническое состояние, что он резко обернулся, чтобы удостовериться, что никто из отеля не выходил.

Несколько мгновений спустя он уже у входа в «Лотос» выбивал свою еще не погасшую трубку, стуча ею по подошве.

— Седьмой, пожалуйста, — бросил он молодой лифтерше, только что спустившей вниз кабину лифта.

Он пришел в себя только тогда, когда убедился, что Кэй спокойно спит, а в их комнате ничего не изменилось.

Он не знал, видела ли она, как он уходил и вернулся. Он в эту минуту испытывал столь глубокое и трудно передаваемое словами волнение, что не имел сил запросто спросить ее об этом. Она, казалось, продолжала спать, пока он раздевался и влезал под одеяло.

И, по-прежнему не просыпаясь, она потянулась к нему и прижалась к его телу.

Глаз она так и не разомкнула. Только ее веки слегка дрогнули, не приоткрывая зрачков, напоминая трепет крыльев тяжелой птицы, которая не может взлететь.

Голос был тоже тяжелым, казался далеким, но в нем не чувствовалось никакого упрека, ни обиды и ни тени печали.

— Ты пытался уйти, ведь так?

Он чуть было не заговорил и этим бы все испортил. К счастью, она сама продолжала тем же, но еще более тихим голосом:

— Но ты не смог!

И снова заснула. Может быть, она и не просыпалась вовсе, а просто в глубине своих снов почувствовала эту драму, которая здесь разыгрывалась?

Позже они ни единым словом не обмолвились о происшедшем, даже когда проснулись окончательно.

Это был их лучший час. Об этом они оба подумали так, как если бы прожили вместе уже много подобных утренних часов. Нельзя было поверить, что всего второй раз они просыпаются вот так, бок о бок в одной постели, ощущая такую близость друг к другу, как если бы были любовниками с давних пор.

И даже эта комната в «Лотосе» кажется им совсем родной. Именно в ней оба с изумлением обнаружили, что могут любить.