Юрий Мамлеев - Крылья ужаса Страница 8

Подружилась она с одной пухленькой — одного с ней возраста, может чуть постарше — женщиной. Звали ее Галя. Души в ней Людочка не чаяла и целовала ее из-за непомерного сладкого умиления, которое Галя у нее вызывала даже своим видом. Была Галя девка масляная, круглая, но с такими — одновременно умными глазками, что многим становилось не по себе. Собственно, «умными» Люда их называла только в своем смысле, а не в «общечеловеческом»: ибо глаза Гали от обычного ума были далеки, а смотрели мутно, отрешенно, но не по-монашески, а в своем смысле.

Любила она еще, Галя, петь песни, потаенные, длинные, словно вышедшие из далекого прошлого, которые никто не знал, но которые она вместе с тем немного преображала. Окно ее выходило прямо в уютный и отключенный проулочек-тупичок — между забором и боковой стороной дома. На этой стене ее окно было единственным, оно нависало на двухэтажной высоте над этим зеленым и пыльным проулочком с заброшенной травкой и уголком, в котором спал вечно пьяный инвалид Терентий, не беспокоя никого. Люда впервые здесь и услышала это ностальгическое, чуть-чуть кошмарное пение ни для кого, льющееся из одинокого окна. Это всколыхнуло ее душу, и она подружилась с Галей, о многом рассказывая ей.

Однажды Люда, после короткого трехдневного путешествия в Питер, сидела на скамеечке, во дворе, принимая у себя Петра Городникова, молодого человека из их метафизического центра. Петр был неофит, но из понимающих. Облизываясь, Люда как-то чересчур доверчиво смотрела на травку и освященную заходящим солнцем полянку во дворике. В воздухе было тепло, как от уютных мыслей, и друзьям захотелось посидеть в миру, а не в комнате… Галя присуседилась тут же.

Надо сказать, что Люда взяла себе за правило говорить при Гале все, что хотела, даже когда речь шла об Учениях, не обращая внимания на ее «необученность». Это было исключение, на которое Люда шла из чувства необычной дружбы с Галей и в надежде к тому же на ее нутро. «Пусть понимает все по-своему, но она все равно как-то парадоксально схватывает эти мысли», — думала Люда, и вспоминала, как Галя порой утробно хохотала, когда Люда вдруг говорила о Боге внутри нас…

Но в этот день Люде было не до внутренних долгих хохотков. Она поделилась с Петром своими сомнениями.

— Я понимаю, — взволнованно говорила она ему — что нужно отказаться от низших слоев бытия, чтобы придти к высшим, тем более, если видишь, что они реальны в тебе, по крайней мере, в глубоком созерцании… Но что меня мучает: как бы не залететь слишком далеко… Конечно, в самом бытии лежит ограничение, и видимо, нужен скачок к совершенно абсолютному, по ту сторону бытия… Но иногда у меня сомнения…

— Какие сомнения?! — возразил ей Петр. — Страх перед Ничто, перед Нирваной? Но мы исходим не от буддийских концепций, а из индуизма, где понятие Абсолюта полноценнее. Мы идем по пути реализации Атмана, или Абсолюта, Брахмана, который включает в Себя высшее Бытие и Сознание… Забудь о негациях Абсолюта, мы все-таки делаем упор на ином…

— Да, но иногда меня страшат эти Негации…

— Раствориться боитесь, Людушка? — похотливо вставила свое словечко Галя, которая неожиданно многое угадывала — и не первый раз — в их разговорах.

Петр рассмеялся, и дивясь этой догадливости, дружески хлопнул Галеньку по жирной спине.

— В конце концов, важна практика, — сказал он. — Только практика, то есть реализация Вечного внутри нас…И здесь важен наш конкретный русский метафизический путь — наш опыт высшего Я. В нас ведь это очень глубоко сидит…И чего ты сомневаешься? Неужели в Боге меньше бытия, чем в человеке?! Смотри не переосторожничай, знаю я эту твою высшую трусость…

— Известны два пути — резко ответила Люда — Один — вверх: жертвуя низшим, разрушая его в себе, вплоть до Эго, ради высшего абсолютного Я. Второй — жить… жить… но жить не как все эти несчастные людишки на этой планетке, которые и рта не успевают открыть, как умирают, а тысячи, миллион лет, целую длительность здесь ли, где еще, но непрерывно, не уступая, удерживая ценное в себе… Остановить и сохранить себя, не уходя в Неизвестное, не разрушаясь, не трансформируясь… если не считать, конечно, уже самых неизбежных мелочей…

— Тихим таким демонизмом попахивает от этого вашего второго пути, Людочка, — ответствовал Петр — Вспомните: договор с дьяволом, вечное тело…

— Но во-первых это не мой путь…

— Ах, вот вы про что! — вмешалась опять Галюша, всплеснув руками — Демонов и я не люблю, но по мне, такая бы еще долго, ой как долго в теле бы пожила. Уютство то какое, прости Господи… Раек сладкий, раек, да и только!..

На двор между тем вышел довольно странный пожилой мужичок Мефодий, чумной, востроносый, и глазом своим внутри себя замутненный. Про него ходили разнообразные полу-легенды. Например, что живет он не с женщинами, а с их тенями, и во время любви ползет вкось, в объятья их теней. Многие от этого истории приключались. Странноватый был мужик одним словом.

Мефодий мутно оглядел всех троих, сидевших на скамейке, и швырнул в Людину тень небольшую палку. А потом быстро сделал гимнастику, вниз головой.

Все это немного отвлекло друзей от чистой метафизики. Галюша вдруг вытащила, словно из-под земли, бидон еще холодного квасу, а Люда принесла закуску и наливочку. На дворе было почему-то одиноко, а Мефодий отличался своим непьянством.

Приютились. Черные птицы пронеслись над их головами, и зашумели в ответ деревья.

— Не видим, не видим мы многого, — проверещала в ответ Галюша.

VII

Первый утробный глоточек прошел за бытие — за вечное и неделимое. Галюша даже немного всплакнула. Петр же, обернув свой лик к Люде, убеждал ее:

— Страх твой, Люда, очень простой источник имеет: атеизм в детстве. Всех нас в свое время накрыл этот ужас: такова уж современная цивилизация. Ведь впервые человек один на один со смертью оказался, без веры. А в детстве, ой, ой, как все остро воспринимается, вот и залез некий животный ужас в душеньку, еще бы; я один, кругом тьма, и я умру, и уйду в эту тьму навсегда. Да к тому же дух стал уже пробуждаться, у некоторых даже в очень юном возрасте, бывает, вот и получилось, что даже все, что вечным полагать нужно, разум, дух, держится только в одной точке, в одном теле, и разрушится эта точка — тогда и все погибнет, даже самое дорогое, «я», сознание. Вот откуда и вошло в нашу душу это судорожное цеплянье за жизнь, эта истерика. Ведь согласитесь, даже в девятнадцатом веке такого не было. О, конечно, потом, я имею в виду нас, все восстановилось, пришло в нормальное состояние, вернулась вера в Бога и в абсолютность бытия, но ведь это потом, по мере самодвижения разума. А тот ужас, тот страх безумный вошел с детства, в кровь, и в плоть, и в темные глубины души тоже, и пусть разум его вытеснил из сознания, где-то в наших глубинках, закоулках, он еще живет. Это уже я про вас лично говорю, дорогая моя Людочка…

— Ах, вот как, — рассмеялась Люда. — Но учти, Петр, этот атеизм, — или точнее страх, вероятно, не так прост, как кажется. Не исключено, он просто символ чего-то иного, страшного, чего нам не понять. Легко высмеять атеизм, но трудно уничтожить страх, тем более что он может быть намеком на совершенно другую, уже не «атеистическую», а метафизическую ситуацию…

— Хватит, хватит, — вздохнула Галя. — Договорились. Все вы может не правы по-своему. Давайте-ка лучше хлебнем немного, чтоб каждая жилочка внутри задрожала. Пока живы.

Прошел хохоток.

— А время и я не люблю — умильно продолжала Галюша, вытирая платком сальные губки. — Когда выпьешь, время немного утихает, не так бежит. Я помню, Люда, тот наш разговор о времени… Ох!

Мефодий опять приблизился к ним. Был он, замутенный, молчалив, но на этот раз заговорил:

— Может, на кладбище хотите прогуляться. Я люблю…

— А что, тут рядышком кладбище? — осведомилась Люда.

— А то нет. Этого добра везде хватает.

И Мефодий опять подпрыгнул, сделав вокруг себя свою гимнастику.

— На кладбище всегда хорошо прогуляться — дружелюбно улыбнулась Галя. — Мы с моим мужиком часто гуляем по кладбищу. Так оно, поди, уж закрыто?

— Я дыру в заборе знаю, — уважительно вставил Мефодий.

— Что ж прогуляться после пития неплохо. Только надо бы его угостить?! — и Петр кивнул на Мефодия.

— Не надо — шепнула Галя. — Он вообще-то не пьет, а если выпьет, то не такой дурной делается. Смиреет. А сейчас он как раз своеобычный.

— Закаты здесь какие, закаты на этой окраине, — вздохнула Люда. — Всю душу вывернут. Как у вас в Боровске, Галя.

— Я за палкой схожу, — буркнул Мефодий и побежал к дому.

— Без палки он на кладбище никогда не ходит, горемычный — вставила Галюша. — С кем он там воюет, не знаю.

Тихо допилась сладкая наливочка, и с какой-то радостью Галя поцеловал свою Люду. Мефодий не заставил себя ждать: вприпрыжку с палкой в руке, и в то же время умственный, он прискакал к друзьям.