Алекс Тарн - В поисках утраченного героя Страница 8

Мы вздрогнули и одновременно пригнулись — по рефлекторной привычке, раз и навсегда приобретаемой теми, кто хоть когда-нибудь побывал под настоящим обстрелом. Стреляли совсем рядом, со стороны деревни, возможно даже по нам, возможно даже те, кто убил Арье Йосефа. Его — из-за пистолета, нас — из-за автоматов…

— Вагнер! — Питуси щелкнул затвором. — Это по ним! По Вагнеру! За мной!

Держа автомат наизготовку, он быстрыми перебежками двинулся влево. Я едва поспевал за ним; для своей тучной комплекции садовник передвигался исключительно ловко. Действительно, там ведь Вагнер… Я вдруг осознал, что начисто забыл о Вагнере и Беспалом! И не только… К примеру, с чего это я взял, что Арье Йосеф убит? Разве мы обнаружили тело или следы нападения, борьбы, ранения? — Нет, конечно нет! Это все пыльный мешок хамсина… это он замутил мне мозги… чуть с Питуси не подрался… — с ума сойти можно.

Садовник предостерегающе поднял руку: впереди виднелись две неясные фигуры. Мы подобрались ближе, Питуси выпрямился, а вслед за ним вздохнул с облегчением и я: Вагнер и Беспалый Бенда, живые и невредимые, стояли посреди небольшой каменистой площадки. Бенда выглядел смущенным. Он молчал, но весь вид его говорил: «Что вы на это скажете?»

— Всем расслабиться, — сказал равшац. — Отбой воздушной тревоги.

Питуси презрительно оттопырил губу.

— Какое расслабиться? Откуда стреляли?

— Отсюда… — Вагнер кивнул на Беспалого. — Бенда уронил своего старика Узи. А тот возьми да и выстрели…

Смешное, как известно, основывается на неожиданном, но кто бы назвал неожиданностью эту проделку старика Узи? Как то чеховское ружье, он просто обязан был выстрелить — тем более, что висел не на инертной стене, а на плече активного придурка. Тем не менее, я просто задохнулся от смеха — так, что мне пришлось упасть и кататься по земле, чтобы выкатить хохот наружу. Думаю, что таким образом я избавлялся от скопившегося напряжения. Засмеялся и Вагнер, затем Беспалый; даже садовник Питуси выдавил несколько смешков сквозь надменную, не предназначенную для этой цели губу.

Дальше мы шли все вместе, вчетвером, и, конечно, так ничего и не обнаружили. Когда добрались до Эйяля, Вагнер вызвал военных. Они приехали почти сразу на трех джипах, но к тому времени уже стемнело, начался дождь, переходящий в ливень, и офицер решил отложить поиски до утра. Я вернулся домой мокрый до нитки. Как-то разом похолодало; еще несколько часов назад мы не знали, куда деться от жары — теперь у меня зуб на зуб не попадал от холода.

После горячего душа и горячего чая я лег в постель, полагая, что засну, едва коснувшись головой подушки. Какое там… — по всей видимости, усталость перешла ту крайнюю грань, когда она еще нуждается во сне. Меня била непонятная дрожь, в такт сильнейшему ливню, усердно топтавшему ставни и крышу. Перед глазами вертелись образы и картинки безумного хамсинного дня; толстое лицо старика Когана сменялось толстым лицом садовника Питуси, дочь пропавшего Арье заземляла свою бьющую через край тревогу на пушистую головенку собственного ребенка, мелькали дорожные указатели: Эйяль, Гинот Керен, светился в желтом тумане призрак старого Ицхака Лави, подрагивал аккуратной щеточкой усов равшац Вагнер… кстати, ему за шестьдесят — не назвать ли и его стариком?

Тогда-то — вместе с вопросом о стариканстве Вагнера — мне и пришла в голову идея написать рассказ. Или не рассказ, повесть. Или не повесть, а очерк… эссе… Черт знает что — назовем это для ясности «текст» — перло из меня наружу, не позволяя заснуть, мешая жить. Возможно, это просто выходил на волю хамсин, проникший в мои вены там, на горе. Точнее, не он выходил, а тело само выдавливало его из себя — по букве, по слову, по предложению.

Я поднялся с постели и сел за клавиатуру. Сначала я думал, что это будет текст о стариках — недаром же мне еще в середине дня подумалось, что объяли меня старики до души моей: старик Яков, старик Коган, старик Узи, старик Ицхак Лави, а теперь вот еще и старик Вагнер… Но вышло иначе: старики получались оболочкой, антуражем… — нет, хороводом — вот оно, правильное слово! Хороводом они кружились вокруг некоего центра, объединяющего и связующего их всех — пока еще непонятно, чем и как.

И этим центром был он, Арье Йосеф, — человек, которого я даже не знал. Его фотография, которую мы взяли у Ольги, вызывала смутные ассоциации: наверное, когда-то я сталкивался с ним в поселковой лавке или на праздновании Дня независимости, где обычно собираются жители обоих поселений. Возможно, я проезжал мимо, когда он стоял на автобусной остановке, а может быть, даже подвозил его до города. Но так или иначе, я не подошел бы к нему, встретив на улице или в компании. Нас не связывало ровным счетом ничего — и тем не менее, этот абсолютно незнакомый человек необъяснимым образом стягивал воедино все составляющие текста: стариков, меня, самарийские вади и холмы, поздний осенний хамсин, ливень, барабанящий в окно, мою изнурительную ночную бессонницу.

Я сказал — «составляющие текста», но, вероятно, правильнее было бы сказать — «составляющие жизни». А впрочем, мне все чаще и чаще кажется, что особой разницы нет.

У меня и у героя моего текста не существовало ни общего прошлого, ни общего настоящего. Иногда это возможно поправить будущим, но у нас не предвиделось и общего будущего — если, конечно, не считать таковым конечную станцию, на которую рано или поздно гарантированно прибывает любое временно живое существо.

О чем же тогда стучала моя клавиатура? — Понятия не имею. Я просто описывал события странного дня… а хотя — почему странного? — ведь не произошло ничего невероятного, ничего из ряда вон выходящего… Ну ладно, пусть будет не странного, а утомительного — с этим-то спорить невозможно, правда? — Правда, невозможно…

Экран монитора мерцал перед моими воспаленными глазами, как пыльный хамсинный туман: видимость почти нулевая, ну разве что ближний слой мира — камни, кустарник, толстая питусина спина… ну разве что ровные ряды слов, непостижимым образом выскакивающих из хамсина. Я видел лишь текст, один лишь текст, а за ним покачивалась и плыла глухая неразличимая бесформенность — такая же, как там, на холме между Гинот Керен и Эйялем, только не грязно-желтая, а грязно-белая… — тоже мне большое отличие.

Зачем я это делал? — Не знаю. Наверное, чтобы чем-то занять себя, не сбрендить от бессонницы, удержаться в рамках стандартного поведения, не превратиться во всеобщее посмешище типа Беспалого Бенды… Хотя нет, это не могло быть причиной. Меня ведь и в самом деле мало волновало мнение садовника Питуси, или старика Когана, или даже чересчур самостоятельного старика Узи. Куда вероятнее предположить, что от меня, от моего желания или нежелания не зависело в ту ночь почти ничего — даже мои собственные действия. Да, я сидел перед компьютером и выцеливал клавиши с нужными буквами — но это вовсе не означало контроль над событиями.

Текст создавался сам собой, а потому вопрос «зачем?» следовало адресовать ему, а не мне — почти безвольному медиуму, инструменту текста, роботу хамсина. Забавно, что, поняв это, я испытал странное облегчение, хотя по идее должен был бы почувствовать себя униженным — ведь как ни крути, человек не любит, когда его столь внаглую используют. Но с другой стороны, самостоятельность, проявляемая текстом, начисто освобождала меня от ответственности. Пусть теперь он, а не я, заботится о таких скучных вещах, как определение жанра и поиски пропавшего героя. Он, а не я. Лелея в душе это благотворное злорадство, я вернулся в постель и немедленно заснул.

Утро выдалось превосходным: воздух, до кости промытый дождем и до скрипа протертый солнцем, напоминал чудесную линзу, сквозь которую, как ни посмотри, можно было в деталях различить самые дальние дали и сути. Направляясь к старику Когану, я сделал небольшой крюк, чтобы подойти к тому месту, где начинался спуск в вади, и в который уже раз подивился тому, как быстро происходят в наших краях самые крайние перемены.

Ущелье, которое еще вчера казалось желобом сатанинского аттракциона, дымящимися воротами в ад, представало сегодня невинным футляром для старушечьих очков, выстеленным изнутри зеленым плюшем кустарника, бархоткой свежей листвы и мягкими песчаными языками. Безумный рев и вой ветра, отвратительный скрежет клубящейся пыли сменились звонкой тишиной, нарушаемой лишь грудным курлыканьем диких голубей, посвистом горных зайцев, шорохом осторожных полевок. Кое-где уже виднелись первые цикламены, и внимательный слух мог отчетливо разобрать тонкое позвякивание их нежных фиолетово-кремовых колокольчиков.

У обрыва стояли два армейских хаммера; небрежно одетый пожилой водитель курил, развалясь на капоте. Хрипло вякнула рация, смолкла, затем продолжительно свистнула, словно отвечая рассвистевшимся в ущелье зайцам, и снова смолкла. «Ну да… — вспомнил я. — Ищут Арье Йосефа, как и обещали. В сегодняшнем вади искать — одно удовольствие, не то что вчера. Вагнер говорил — следопытов привлекут. Только вот — какие, на фиг, следы после такого ливня?..»