Игорь Гриньков - Белый пиджак Страница 8

Но знаменитость, толстый седовласый мужчина в возрасте слегка за сорок, вела себя достаточно просто, представившись нам, молодежи, коротко: «Дима!»

Пока мэтр с набитым нежным малосольным заломом ртом, не забывая опрокидывать через равные промежутки времени очередную стопку, вещал нам всяческие мосфильмовские байки, мы смиренно делали вид, что нам все это очень интересно. Роман поддерживал беседу, задавая коллеге вопросы. Мурашко неожиданно спросил у Козлова: «Роман, скажите, а Вы еще не пишете книгу?»

Роман слегка опешил и как-то пристально посмотрел на Диму; они, что там, в Москве все на собственных книгах помешались? Ну что мог написать 26-летний Роман Давидович Козлов, в детстве мечтавший поступить в медицинский институт, но залетевший по малолетке за хулиганку, немного посидевший на «киче», прошедший курсы фотографов и ныне делающий «халтуру» (его собственное выражение) на Новогодних елках, летних туристах и на передовиках производства предприятий города? В глубине души Рома, конечно, не был удовлетворен своим положением разъездного фотографа, хотя материально был обеспечен хорошо: натура у него действительно была художественная, артистическая.

Тем не менее, он с полной серьезностью ответил, что пока только занимается сбором материала.

Дима, прожевывая следующий волжский деликатес, заметил: «Думаю, Роман, у Вас очень интересная книга должна получиться!»

В комнату неожиданно зашел сам Леонид Гайдай. Сухой, немногословный, как мне показалось, замкнутый в себе. На данный момент его интересовало не святое искусство, а цены на судака.

Кстати, тот же Дмитрий Мурашко спустя срок поведал нам, что перед выездом в Москву Гайдай купил по дешевке отборных судаков, лично выпотрошил и подсолил, чтобы довезти в сохранности домой. В этом не было ничего удивительного. В эпоху нехватки абсолютно всего, кроме вина и водки, даже такие люди, как всесоюзно известные, популярные кинорежиссеры, не брезговали такими способами «подхарчиться».

Те, кто видел фильм «Не может быть», должны помнить Дмитрия Мурашко, снявшегося в мизерном эпизоде, где он играет самого себя. Это момент, когда франтоватый герой Олега Даля, затянутый в черный бархатный сюртучок, напевая про Купидона, пронзающего своими стрелами сердца, выходит на набережную Волги, а в углу кадра фотограф в белом балахоне снимает с помощью допотопной камеры и магния двух усатых джигитов-велосипедистов, одетых в кепки-аэродромы и полосатые футболки. Так вот, фотограф в белом балахоне и есть Дмитрий Мурашко.

Сближение со старшим по возрасту Козловым привело к тому, что кроме дел, связанных с фотографией и выпивкой, у нас появились и общие амурные интересы. В один непродолжительный период времени мы с Романом «дружили» с двумя великолепными в физическом плане, породистыми особами, аспирантками педвуза, большими интеллектуалками и очень, ну, очень культурными девушками, к сожалению, сильно испорченными эмансипацией. Вот когда я воочию убедился, что чрезмерное увлечение эмансипацией — не есть хорошо. Мелко, по-птичьи, но очень культурно прихлебывая коньяк из фужеров и, прикуривая одну сигарету от другой, наши подруги могли часами рассуждать о Кафке, экзистенциализме, Годаре, Кейдже и Штокгаузе, в то время как пепельницы были переполнены окурками, в мойке горой громоздилась немытая, грязная посуда, а на креслах беспорядочно валялось всякое женское барахло, включая смятые колготки. Хмуро выпивая водку и дожидаясь момента, когда дамы наговорятся о Высоком, и можно будет приступить к делу, Роман мрачно и неодобрительно говорил мне:

— Смотри, какое страшное явление — эти «эмансипе»! Подальше от них нужно держаться нашему брату, за версту обходить. Ну, перепихнуться там с ними, пистон поставить, вещь, безусловно, нужная. Но, Игорь, не дай тебе Бог жениться на «эмансипе», тогда у тебя в доме будет точно такой же срач!

Уверен на сто процентов и даже готов побиться об заклад, что они даже в рот берут, используя нож и вилку. А если тебе вдруг захочется узнать про этого, как его, Штокгаузена, что ли (начитанный Роман умышленно исказил фамилию композитора-авангардиста), возьми энциклопедию.

У самого Романа была жена Фаина, девушка из приличной еврейской семьи, которую он впервые увидел во время сватовства. Так что, отношение к брачным узам у него было правильное, по-иудейски формально ортодоксальное, хотя и со специфическими особенностями. Сам Рома был так же далек от иудаизма, как я от христианства, но раз у них с Фаиной рос пацан, то, значит, брак — дело серьезное и весьма ответственное. А интрижки на стороне, по философии Козлова, вовсе не означали измены супруге. Причем здесь супружество и шалавы?

Внимал я своему старшему товарищу, впитывал, как губка, в общем-то, правильные наставления, да и водку пить старался с ним в унисон. Но если Роман Давидович так и остался на всю жизнь просто выпивающим человеком, может быть, выпивающим чуточку больше положенного, чем считают некоторые наркологи-ханжи, то мне на роду было написано другое.

В этот период я мог «поднять на грудь» изрядное количество «беленькой», до одного литра в сутки и более. Это считалось хорошим бойцовским качеством, и я в душе тихо гордился данным обстоятельством, почти достижением. Во время застолий, чтобы достичь желаемой нормы, обеспечивающей полный комфорт и кураж, приходилось выпивать с опережением тостов, а часто обходиться и без оного устаревающего разговорного жанра. Что еще больше вселяло оптимизм, это то, что довольно часто на протяжении почти всего вечера мне удавалось сохранять контроль над собой, то есть, над выпитым, но, увы, провалы в память случались все чаще и чаще.

Кроме «фирмы», где царил «мальчишник», наша компания (по мнению деканата — «моральные уроды») собиралась на квартирах Юли Кузнецовой, Аполлона и Фаридона — маленького, херувимоподобного, всегда модно одетого татарина, давно отчисленного с курса, но по привычке кентовавшегося со своими старыми друзьями по институту.

У Юли мать-врач регулярно брала в больнице ночные дежурства, и в эти дежурства вся проказница-ночь была в нашем распоряжении. К Юльке во время наших шумных посиделок частенько захаживали соседки, две сестры-консерваторши, и худая, почти прозрачная, веснушчатая, рыжая девушка-хиппица Надя, при виде которой всегда возникало непреодолимое желание покормить это истощенное создание с мотками тяжелых бус и цепочек на субтильной цыплячьей шейке. Пока мы нестройными, нетрезвыми голосами горланили:

«Yesterday,All my troubles seemed so far away…», -

консерваторши с любопытством, иронически посматривали на скопище простолюдинов со столь низкопробными вкусами и деликатно старались не выдать свое истинное отношение к нашей так называемой «музыке», хотя винцо, следует отметить, пили исправно. В качестве альтернативы одна из них могла сесть за пианино и с чувством исполнить «Appassionata» Людвига Ван Бетховена. В отличие от знаменитого рок-барабанщика 60-х годов Ринго Стара, ответившего на вопрос журналистов, как он относится к Бетховену: «Я его люблю. Особенно его стихи», — мы знали, что «Appassionata» очень ценил Вождь мирового пролетариата-гегемона Владимир Ильич Ленин. Так и вставала зримо перед глазами картина: Вождь, намаявшись на заседании Совнаркома, где, скажем, решался сложный вопрос о замене продразверстки (это когда вооруженные люди силой выгребали у крестьян подчистую зерно из амбаров) на твердый продналог, возвращался вместе с товарищем Каменевым или с товарищем Зиновьевым в свою маленькую кремлевскую квартирку, и по пути вопрошал у собеседника: «А не послушать ли нам, батенька, перед обедом «Appassionata»?»

Смежив веки, откинувшись бочком на спинку дивана, с большими пальцами рук, засунутыми в проймы жилетки, под звуки «Страстной» сонаты Вождь предавался мечтам об окончательной победе Мировой Революции.

Но Юлины соседи жаловались матери на шум в квартире в ее отсутствие, и число визитов к Кузнецовой пришлось поневоле сократить.

Мама Коли-Аполлона была куда более либерально настроенной. Работая прозектором в патологоанатомическом отделении, насмотревшись на непрочность хрупкой человеческой субстанции, то бишь — организма, она резонно считала: «А где же еще мальчикам и девочкам встречаться, чтобы пообщаться, послушать музыку и немножко выпить? Не в этих же грязных и противных ресторанах-кабаках?»

Насчет «немножко» она слегка ошибалась, постоянно видя на столе одинокую, торчавшую, словно фаллос в пустыне, початую бутылку вина, тогда как весь остальной арсенал таился в недрах объемистых портфелей, очень модных среди студентов того времени. Причем, ценность портфеля, независимо от того, кожаный он или из кожзама, возрастала прямо пропорционально от количества вмещаемых в него бутылок.

Хороший по всем стандартам портфель должен был, помимо всего прочего, вмещать и тяжелую стеклянную пивную кружку емкостью 0,5 литра, обязательную принадлежность «правильного» студента. Этот предмет был таким же индивидуальным средством, вроде зубной щетки. Пить пиво из другой посуды не то, чтобы возбранялось, но считалось в нашем кругу признаком дурного тона.