Николай Кузьмин - В футбольном зазеркалье Страница 8

Когда все было обговорено, Иван Степанович предупредил:

– Но спрашивать с тебя буду больше всех. Не обижайся. Ладно? Так надо.

Это Скачков понимал. С капитана спрос с первого. Спрос за все. Услышав, как хозяйничает на кухне Клавдия, гость спросил:

– Жена? Не расстроится, что я снова совратил тебя? Скачков замялся. Наверное, расстроится. Да и Маришка…

– Подожди, я сам с ней поговорю. И Каретников отправился на кухню.

Разговор, к удивлению Скачкова, затянулся. Видимо, Клавдия не соглашалась и разбила все доводы. Это и понятно – опять кутерьма с отъездами, с приездами, неделю дома, месяц – нет.

Скрипнула кухонная дверь, Скачков вскочил. Каретников в коридоре натягивал пальто.

– Все в порядке, – шепнул он по секрету. Но Клавдия проводить его не вышла.

Со смущенной улыбкой Скачков вошел на кухню.

– Клаш, ты что… очень сердишься? Да? Ну, смотри, а то я могу и…

– Геш! Или я не вижу? Ты же места себе не находишь!

Она была расстроена, он это видел, но… как все же ему повезло с женой!

Иван Степанович при встречах с Клавдией бывал предельно сердечен, как с человеком которого он принудил к нелегкой жертве. Однажды Клавдия, здороваясь с ним, рассмеялась:

– Женщина в футболе – великая сила!

– Очень! – с самым серьезным видом подтвердил Каретников. Потом она призналась, что Иван Степанович в том разговоре на кухне просил ее понять бедственное положение команды – Скачков нужен был «Локомотиву» хотя бы на сезон, на полтора…

Еще дома, до того, как улететь на юг, к команде, Скачков принялся приводить себя в порядок: бегал кроссы, подолгу работал с мячом. «Раскис», – сокрушался он, щупая бешеный пульс. А надо было сбросить несколько лишних килограммов, отладить дыхание. У себя в комнате он подвесил к электрическому шнуру теннисный мячик и всякий раз, проходя мимо (а проходил он мимо раз сто в день), подпрыгивал, стараясь ударить по нему головой. Он был доволен, что через несколько дней понадобилось перевесить мячик повыше.

И все же начало сезона застало его не в форме.

В Тбилиси, в последнем матче перед возвращением домой, его измотал Реваз Бакарадзе, тоже, как и Полетаев, игрок сборной страны. Сначала игра шла ровно, счет больше половины матча держался нулевой, но где-то в середине второго тайма Бакарадзе убежал от Скачкова. Мучительно было смотреть, как Алексей Маркин носком ноги выкатывает из сетки присмиревший мяч, невыносимо слышать ликующую бурю стадиона. Реваз, счастливый, одухотворенный, пробежал мимо, сиял зубами, махал рукой трибунам. Скачков поймал себя на том, что идет, прихрамывая на больную ногу, словно выпрашивая снисхождения.

Перед игрой Матвей Матвеич долго мудрил над ним со своими растирками, а ноющую ногу замотал резиновым эластичным бинтом. Вспомнив, что точно так же принимался хромать Федор Сухов, если мазал по воротам, Скачков неожиданно вскинул руку и побежал к воротам. Впрочем, замена ему уже готовилась, – возле ворот, выслушивая наставления тренера, торопливо разминался молоденький Игорь Белецкий, из запаса: сгибался смаху в поясе, приседал, подскакивал, крутил руками.

Покидая поле, Скачков не забыл протянуть парнишке руку, и тот, всем вниманием уже в игре, не глядя, хлопнул его по подставленной ладони и побежал, нервно поправляя коротенькие трусики.

Потеснив ребят на скамейке, Скачков устало плюхнулся и уткнулся лицом в подол футболки. Лучше было сразу уйти с поля в раздевалку, но ему хотелось показать, что ничего особенного не произошло. Ну, не справился малость, ну, заменили. Игра… Но в то же время по настроению вокруг, по тому, с каким видом сидели рядом с ним ребята из запаса, с какой настойчивостью Арефьич, шевеля бровями, силился не отвлекаться от событий на поле, Скачков понимал, что напрасно он бодрится. Вон и Матвей Матвеич, грузный, сумрачный, поглядывает украдкой, сочувствует. Значит, пока он был в игре, они отсюда видели все его огрехи и, конечно, переговаривались, бросали реплики.

Морщась, Скачков засовывал палец под тугую бинтовку на больной ноге и смотрел, что делается на поле. Игорек Белецкий оттянулся в линию полузащиты, на скачковское, вернее, на свое будущее место и стал старательно пасти настырно лезущего на ворота Бакарадзе. «Ну, Бак, – подумалось Скачкову, – от меня убежал. От молодого убеги!» Странно, непривычно было наблюдать за игрой со стороны, – как будто тебя обессиленного вынесло на тихую спокойную отмель, а там, на середине, где оставил все свои силы, по-прежнему несется и кипит неубывающая вороная рябь стремнины…

Следовало бы, пока сидишь, смотать с ноги резиновый бинт, но сделать это Скачков решил в раздевалке, наедине. Он поднялся и, не скрывая больше хромоты, направился к спуску в туннель. Он знал, что вслед ему посмотрят все свои, и не оглянулся. Заметил лишь, когда тащился мимо, что Иван Степанович, ходивший, как обычно, возле кромки поля, поторопился отвернуть лицо, чтобы не встретиться с ним взглядом. Старый мастер, понимая состояние Скачкова, не хотел травить его и без того болезненной душевной раны своим сочувствием, ненужной жалостью.

Минуты, когда Скачков в полном одиночестве возился в раздевалке, а наверху продолжался поединок, запали ему в душу на всю жизнь. Возраст, возраст… извечный враг спортсмена. И как ни старайся, как ни режимь, молодости не вернешь.

Разбудило Скачкова назойливое верещание звонка над дверью в коридоре. С тяжелой головой он перевернулся на спину, стал приходить в себя.

В ванной прекратился плеск и шум сливаемой воды, по коридору прошелестели легкие шаги – Клавдия побежала открывать.

«Маришка с мамой», – решил Скачков и, энергично потянувшись, спустил с дивана ноги. Он ожидал услышать звонкий голосишко дочки и приготовился схватить ее на руки, едва она покажется в дверях и станет щуриться со света, нетерпеливая, в расстегнутом пальтишке, в сбившемся беретике.

В коридоре щелкнул замок входной двери и вместо Маришки, вместо нетерпеливого топотания ее ножонок Скачков услышал чей-то громкий бодрый голос:

– В гости принимаете?

Ну вот, кого-то принесло. – Скачков разочарованно зевнул.

– Геш, – позвала Клавдия, – ты не спишь? Тут к тебе. Посапывая и потирая измятое лицо, Скачков появился в коридоре.

На площадке перед дверью, галантно улыбаясь, стояли Комов с Суховым, оба слегка навеселе, франтовые, во всем заграничном, – картинка, а не парни. Комов держал в руке букетик подснежников.

– Ого! – удивился заспанный Скачков и встряхнул головой. – Валяйте, братцы, заходите.

Склонив влажную, тщательно причесанную на пробор голову, Комов подал Клавдии букетик и ловко чмокнул ее руку.

– С ума сошел! – Клавдия отдернула руку. – У меня же стирка. Не переставая улыбаться, Комов вытер губы.

– Тем более. Стерильно!

Остроты Комова, сколько его знал Скачков, всегда были на уровне компаний, где не было необходимости в особом остроумии, там достаточно было одного его присутствия.

Но что их привело?

В комнате Федор придвинул к низенькому журнальному столику удобное глубокое кресло, сел и мрачно подперся кулаком. Глаза его слипались. Развязный Комов, напротив, был свеж и полон энергии. Он быстро очистил столик, перебросив кипу тоненьких журнальчиков на подоконник, и, сковыривая с коньячной бутылки пробку, по-свойски обратился к хозяйке дома:

– Клаш, ты бы нам рюмочки, что ли, сообразила. А лимончика случайно не найдется? Тогда ты его – знаешь? – сахарочком, сахарком…

Он был подвижен, возбужден, его распирало настроение, сознание своей широкой силы, на бычьих ляжках едва не лопались дорогие заграничные брюки. Ко всему, что не имело отношения к футболу, Комов испытывал непоколебимое презрение.

Подав рюмки и тарелочки, Клавдия извинилась:

– Ребята, я вас теперь оставляю, – ладно? Если что – покричите.

– Ничего, мы тут как-нибудь сами, – заверил ее Комов. Поддергивая рукава и аппетитно потирая руки, он принялся хозяйничать.

– Геш, это ничего, что мы вот так, без спросу? Понимаешь, разговорчик есть один. Возник вдруг… Федюнь, а ты чего это? Спишь? Стареешь, брат, стареешь. А раньше-то был, а? Лев! Ну, одна еще не повредит. Давай-ка, за компанию.

Налито было и Скачкову, однако и в команде знали, что он не пьет ни капли, и Комов его не приневоливал, а лишь тронул его рюмку своей.

– Геш, – неожиданно позвал он, задерживая рюмку возле губ, – а может пригубишь малость, нарушишь заповедь? Нет? Вот выдержка собачья! Завидую. Характер. А я… вернее, мы… – он посмотрел на Сухова, – грешны, грешны брат. Никаких устоев.

Притворно вздохнув, он лихо махнул рюмку в рот и, отдуваясь, стал придирчиво нацеливаться вилкой на самый лакомый ломтик лимона.

– А главное, – проговорил он севшим голосом, – не заслуживаем никакого снисхождения. Верно я говорю, Федюнь?

Свою рюмку Сухов держал криво, проливая на стол и на брюки, – совсем раскис. Скачков вынул у него рюмку из руки.