Игорь Неверли - Сопка голубого сна Страница 8

— Ну да, знаете, какие побеги бывают,— начал рассказывать Бояршинов.— В прошлом году на рудник на Ононе, где работали полтораста человек каторжан, приехал с проверкой капитан, при нем унтер и ординарец. Стал проверять, у охраны оружие, разоружил все двадцать солдат, передал оружие каторжанам и повел их к китайской границе, верст за пятьсот. Часть освобожденных, у кого срок подходил к концу, не захотели рисковать и остались на месте, кое-кто убежал в тайгу, остальные пошли к границе. Их ловил как раз ротмистр Абдулдурахманов и в одном из столкновений был убит. Много тогда погибло и наших, и беглых, но восьмерым все ж удалось дойти до Амура и переправиться на маньчжурский берег. Однако у нас договор с Китаем о выдаче беглых каторжников, вот их и выдали всех. Мы их повесили. За Абдулдурахманова.

— Чаю принести? — в дверях встал проводник.

— Принеси, в горле пересохло,— сказал Бояршинов.

— Кипяток принесите,— вмешался Бронислав-Чай и сахар у нас есть, мы сами заварим.

Он потянулся к чемодану, открыл его, достал сахар и чай. Проводник меж тем поставил на столик у окна чайник с кипятком, чайничек для заварки, стаканы и вышел. Бронислав продолжал рыться в чемодане, подавая Бояршинову хлеб, колбасу, вдруг ему попалась коробочка, подаренная аптекарем,— что это? Во всю длину коробки шла рекламная надпись: «Сердце, уж скорее ты лопнешь, чем я!» и фирменный знак «Олла».

— О, черт побери...

— Чего чертыхаешься, Бронислав Эдуардович?

— Я просил у аптекаря мазь от ран, а он мне сунул еще презервативы!

— И за это ты его к черту посылаешь? Умница старик, подумал, парень молодой, пойдет в тайге любовь крутить, или ребенка сделает, или сифилис подхватит, помогу-ка я бедолаге... Ты его от души благодарить доложен за такой полезный подарок!

Смущенный Бронислав, не отвечая, намазывал масло на хлеб.

— Попробуйте московскую или ветчину.

— Вкусная эта московская колбаса, в самой Москве лучше не найдешь. Я, когда бываю в Нерчинске, всегда ее покупаю. Поляк один, когда вышел на поселение, открыл здесь колбасную, теперь сын держит ее и процветает.— Он пожевал, подумал и после паузы сказал: — И все же что-то здесь не так.

— Вы о чем, Данило Петрович?

— Странно мне, что я вас в такую даль везу. Обычно у нас в Забайкалье — отбыл срок на каторге и в этом же уезде остаешься на поселении, ну, в крайнем случае, в соседнем, но всегда в этой же губернии. А вас гонят в Старые Чумы, это полторы тысячи верст по железке и на лошадях... Что-то за этим кроется.

— Верно, кроется.

— Что же?

— Добрый совет генерала Смирнова.

Бояршинов обиженно зашевелил рыжеватыми усами — ему не нравились неуместные шутки во время серьезного разговора.

— Я спрашиваю, потому что знать хочу, а вы тут острите насчет генерала.

— Никакая это не острота, так и было, истинный крест. После объявления приговора председатель военного суда, генерал Смирнов, я запомнил фамилию, такая же как у владельца водочного завода, поставщика его величества, встал из-за стола, подошел ко мне и заговорил. Годы каторги, сказал, пролетят, заметить не успеете, а когда вас привезут на поселение, бегите. Только не в Польшу, тут мы вас поймаем, а в Китай. Не то в шутку советовал, не то всерьез. Хороший был человек, вспомнил я как-то его совет этак года полтора назад в Акатуе, да возьми и расскажи товарищам, а среди нас оказался паршивец один, донес на меня. Из Акатуя пошла бумага в управление, а там подумали: «Ведь в самом деле. До Польши отсюда 8000 верст, а до Китая 500»... И написали: «По окончании срока каторги отправить на поселение в Енисейскую губернию».

— Вот теперь понятно,— сказал Бояршинов и расстегнул китель, вспотев после двух стаканов чая.— А дело у вас какое? За что вас судили?

— За участие в покушении на жизнь его императорского величества.

— За участие в покушении...— повторил жандарм медленно, еще не до конца осознав сказанное Брониславом. Потом вдруг побагровел и заорал: — Да это же тягчайшее преступление! Хуже, подлее и придумать невозможно! Покушаться на самого государя императора... За это виселица полагается, другого приговора быть не может, только виселица!

Он застегнулся. Когда произносили слово «государь», он всегда безотчетно вытягивался по стойке «смирно», застегивался на все пуговицы. Его простое лицо солдата, немолодое, жандармское, усатое, скуластое и курносое, пылало от возмущения, но в глазах был страх, смешанный с уважением. Вот он сидел тут с вечным поселенцем, ел московскую колбасу и думать не думал, что перед ним убийца! Несостоявшийся убийца его императорского величества!

— И за это вам дали всего четыре года каторги и вечное поселение в Сибири? Ну и ну, повезло вам, или, может, у вас большие деньги были, знакомства...

— Повезло. Меня судил военный суд в таком составе: генерал от артиллерии Смирнов, председатель, полковник-кавалерист и полковник-пехотинец, один капитан и один поручик. Все из разных гарнизонов Варшавского военного округа, не подобранные специально, а назначенные как попало. Поэтому они расследовали дело добросовестно. Полиция слишком много знала заранее, и слишком много у нее было свидетелей. Это смахивало на провокацию. Вы же знаете, как оно бывает.

— Ясно, я ничего не говорю.

— Но я признал, что действительно имел такое намерение, и прокурор потребовал смертной казни. В подобных случаях, сказал он, за неосуществленное намерение надо наказывать как за осуществленное. Суду это показалось жестоким. Тем более что мне было всего 22 года, а выглядел я еще моложе. Поэтому суд, взвесив все обстоятельства, вынес такой приговор.

— Подумать только, генерал, полковники, и все же...— Бояршинов покачал головой.— Не иначе, ваш святой внушил военному суду сострадание.

Бояршинов все же не мог успокоиться. В его голове жандармского вахмистра никак не укладывалось, что государь, помазанник божий, мог погибнуть как простой смертный.

— Вы признались в намерении, говорите, но в каком намерении?

— Ну, совершить покушение.

— Но как это вы августейшее лицо, государя нашего, как вы собирались...

Он был не в силах произнести «как вы собирались его убить» и только провел рукой по шее.

— Ах, вы об этом... Что ж, я мог бы рассказать. Времени прошло много, дело позабылось. Но вам не скажу.

— Это почему же?

— Потому, что вы жандарм. Не подумайте, я не хочу вас обидеть, просто напоминаю. Вы на службе, Данило Петрович. Вернетесь, и у вас могут спросить, что я говорил. Вы ведь расскажете, не так ли?

— Расскажу.

— А они запишут. А то, что записано, остается жить, причем часто в искаженном виде — что-то туда прибавили, чего-то недопоняли, что-то показалось. Начнут выяснять, допрашивать, к чему мне это? Поймите, мне теперь нечего скрывать, но осторожность никогда не помешает.

— Само собой, береженого бог бережет.

— То-то и оно... Чайку не выпьете еще стаканчик?

— Нет, хватит... Уже поздно, спать пора.

У него явно пропало желание разговаривать.

Они легли. Бояршинов на нижней полке, Бронислав на верхней. Он снял обувь, пиджак, расстелил бурку, закутался в нее, сразу стало тепло и уютно, прекрасная бурка, прикрывает лошадь вместе с ездоком, кстати сказать, я бы неплохо выглядел верхом на лошади. Вот лучшее, что я сумел сделать к свой первый день на воле, купил бурку и попутно довольно выгодно продал свою шикарную, но совершенно непригодную в тайге варшавскую одежду... Да еще и рубашку получил, милый сердцу подарок, я тебя не забуду, девушка, твои руки, которые ты так доверчиво вложила в мои черные, мозолистые ладони каторжника, вышили для меня чудесную нарядную рубашку, которую я, вероятно, так никогда и не надену. Для кого ее надевать? Для нескольких хакасов или киргизов, когда я пойду к ним в юрту в воскресенье пить кумыс? Я даже не знаю, какое там население, в этих Старых Чумах... Поезд мчится и мчится вперед, в бескрайние дали, версты, как искры, летят назад, а колеса стучат, повторяя: земля наша огромна, огромна... земля наша огромна, огромна... Но на всей этой земле мне предоставлен только глухой тупик, место назначения до конца дней. Встречу ли я там хоть одну родственную душу?

Они ехали ночь, день и еще ночь. На исходе второй ночи Бояршинов разбудил Бронислава: поднимайтесь, выходим... Они сошли в предрассветных сумерках на небольшой станции и сразу ощутили пронизывающий холод апрельского леса в то время суток, когда внизу еще ночь, а наверху занимается день. Силуэты больших деревьев над крышей станции казались на фоне светлеющего неба одновременно и незнакомыми, и привычными. Кругом стояла ничем не нарушаемая тишина.

Лошадей не было. «Я дважды предупредил, что поезд приходит в три сорок пять»,— рассвирепел Бояршинов и пошел к начальнику станции — звонить приставу, который должен был прислать лошадей. Свой саквояж он оставил Брониславу.