Роман Сенчин - Конец сезона Страница 8

– Да никого тут нет. Пустые дома…

– Володь, это тебя касается в первую очередь. Ты у нас любитель громкости.

– Я душой пою!

– Ну вот – держи ее в рамках.

Володька укоризненно покачал головой:

– Эх, Андрюшка, занудой ты каким-то становишься… Душа в рамках…

Ладно, – хлопнул в ладоши, – давайте сначала про церковь. Чтоб кровь разогнать.

– Для начала бы выпить не помешало, – заметил бородатый.

– Эт правильно!

Выпили. Володька, не закусив, сразу завел:

– У це-еркви стоя-ала-а каре-е-ета-а…

Остальные с готовностью подхватили. Эту песню пели каждый раз, когда собирались. Любили. И Сергеев хоть и не находил особой радости в пении, но когда-то в юности, услышав по радио “У церкви стояла карета” в исполнении Жанны Бичевской, с первого раза запомнил почти все слова. И с удовольствием подпевал и чувствовал, что в груди что-то расширяется – что-то светлое и дорогое растет…

…Все го-ости-и наря-адно оде-е-еты,

Неве-еста всех кра-аше была-а…

– Ох, хорошо, – подождав, пока последние звуки погаснут, простонала

Наталья. – Хорошо-то как…

– Да-а, – вздохнул и бородатый, – много чего есть в русской культуре великого, но песни – это жемчужины. Лекарство.

– Эт правильно. – Володька, подсвечивая себе зажигалкой, стал наполнять рюмки. – Теперь предлагаю “Лучину”, для полного очищения.

– А знаете, кто слова написал для “Лучины”? – спросил бородатый.

Наталья сморщилась:

– Не надо, не надо! Пусть для нас будет народной.

– Так! Пьем – и поем.

И опять начал Володька. Осторожно, душевно:

То-о-о не ве…

То не ветер ветку кло-о-онит,

Не-е-е дубра…

Не дубравушка шуми-и-ит…

– То-о мое!.. То мое сердечко сто-о-онет, – грянули Наталья, бородатый и жена Сергеева. Андрюха и Сергеев помалкивали. – Ка-ак осе… Как осенний лист дрожи-ы-ыт…

– Э! Э, стоп! – вдруг замахал руками Володька. – Погодите!

– Ну что опять?

– Как вы спели? А? “Осенний”? Да не “осенний лист”, а – “осины”!

“Осины”, понимаете?

Наталья ударила кулаком по столу:

– Ну вот вечно все испортит! Что за день такой…

– Да с чего вы взяли? – возмутился бородатый. – Все всегда поют

“осенний”. И я точно помню – я текст читал. В моем спектакле эта песня звучала.

– В попсовой книжке, значит, текст читали, – проворчал Володька. -

Осенний лист дрожит – х-ха!.. Да ну, всё… Ладно. – И он стал набивать трубку.

Молчали. Всем, кажется, было неуютно, неловко, то ли за себя, то ли за Володьку. Сергееву хотелось снова быстро опьянеть и уйти спать.

– Что-то сплошные споры у нас сегодня, – заметила жена.

– Редко собираемся, – отозвалась Наталья.

Еще помолчали. Потом Андрей сказал, сказал так, что у Сергеева пробежали мурашки:

– Некрасиво ты себя ведешь, Володя. Нельзя так.

– А что мне, замечание сделать нельзя? Поют неправильно, Митяева с

Визбором путают… Осенний лист у них!..

– Да, теперь только вешаться, – не выдержал Сергеев; Володька его тоже сегодня раздражал как никогда. – Режиссерство устроил тут. И так настроения нет…

Володька, досадливо вздыхая, раскуривал трубку. Раскурил, смачно выдохнул дым.

– Понятно. Но… но позволю себе встать на защиту песни. На защиту правды. В песне каждое слово играет огромную роль. Недаром даже пословица есть…

– Уважаемый Владимир, – перебил бородатый. – Поскольку вы считаете себя специалистом в этой области, то, наверное, знаете, что существуют по крайней мере семь равноизвестных вариантов песни

“Степь да степь”. Так? Слова там, мягко говоря, разнятся, но ведь в голову никому не приходит какой-то из вариантов делать главным. Так или нет?

– Сейчас. – Володька налил себе водки.

– Хватит пить, – попыталась помешать Наталья, – хоть бы всем предложил…

– Оставь меня в покое. – Он выпил, пыхнул трубкой, кашлянул. -

Видите ли… Одно дело варианты, а другое – “осенний”. В церковной службе есть множество молитв, но слова ведь в них не меняют.

Существует канон.

– Это совсем разные вещи.

– Да ничего разного!..

– Или про черного ворона! – встряла слишком активно жена; наверно, решилась перевести разговор. – Я с ней в Щукинское последний раз поступала. – И запела тоненько, с фальшивой грустью – ей явно было не грустно, а хорошо от общения с друзьями, от споров, даже от близости ссоры:

Че-о-орный ворон, друг ты мой серде-е-ешный,

Что летаешь высоко…

Сергеев поморщился, отвернулся… В холодильнике еще были куриные крылышки, что-то мясное и Наталья с Володькой привезли. Разжечь костер по новой, посидеть в одиночестве, слушая ночь, ворошить обгорающие полешки… Пить опять не хотелось – после того как поспал, водка не брала, казалось, она не рассасывается по организму, а просто стекает в желудок, напитывает лежащую там пищу горечью…

Да, или костром увлечься, или лечь в кровать. Уснуть глубоко, умереть до завтра.

– Приве-ет! – Но скорее не приветствие, а вопль недоумения, и на веранду поднялся Максим все с такими же длинными волосами, с неизменными гуслями в полотняном чехле; следом за ним появилась невысокая, но стройная темноволосая девушка. Голубые в обтяжку джинсы, белые сапожки и белая куртка-ветровка. Лицо на первый взгляд некрасивое, неправильное и этим, наверное, притягивающее взгляд, интересное.

За столом насторожились, притихли, словно почувствовали опасность.

Смотрели на Макса, на девушку.

– Привет, друзья, – первым ответил Андрюха, – присаживайтесь, мы вот тут…

– Спасибо… Сейчас. – Макс и девушка ушли в дом.

– Сейчас детей перебудят, – вскочила со стула жена.

Наталья выжидающе посматривала то на Володьку, то на Сергеева, как будто призывая действовать. Сергееву еще сильнее захотелось куда-нибудь деться отсюда. “Пять минут назад взял бы и ушел, – досадовал. – А теперь – сиди”. А Володька был слишком обижен за

Митяева, за лист, за сухой тон хозяина – он скрючился на табуретке, пыхал трубкой и глотал пиво…

Чтоб разбить напряженность, Андрюха с увлечением стал рассказывать:

– У меня этим летом здесь такое чудо случилось! Не поверите. Вон там у забора лиственница растет, и сколько лет, как кустик, даже выдернуть хотел, смородину посадить или крыжовник.

Наталья при слове “крыжовник” нехорошо хохотнула, но Андрюха не обратил внимания.

– А нынче прямо расцвела. За лето на полметра вытянулась, и – самое удивительное! – маслята вокруг высыпали. Жарили, суп варили.

Вкуснотища! Никогда бы не подумал, что у меня на участке маслята будут. Каждое утро собирал. Недавно только кончились. Жалко.

– Ну чего жалеть, – пробасил бородатый, – сезон-то прошел. Зима скоро…

Жена вернулась вместе с сыном.

– Вот, – расстроенно объявила, – проснулся. Дома всегда спит в это время… Давай, – велела, – садись к папе. Есть хочешь? – Сын отрицательно мотнул головой. – Ну, так посиди, подыши… Слушай,

Андрюш, а они что, у тебя тут живут?

Андрюха пожал плечами:

– М-м, так… Пока Максим дела устраивает… Знаешь ведь его ситуацию. Жена бывшая, ребенок в его квартире…

– Интересно.

– Дру… друзья! – очнулся, вскричал Володька заплетающимся уже языком. – Друзья, давайте накатим! Чего вы?.. А? Никит, расплескай.

Все нормально… нормально. И – споем. Как надо! – И, не дожидаясь водки, согласия, он во всю глотку, хрипло, некрасиво заорал-зарычал:

Че-орный во-о-орон, черный во-о-орон!

Что ж ты вье-о-ошься надо мно-о-о-ой!..

– Володь! Замолчи! – Андрюха вскочил. – Заткнись, говорю! – Хлопнул ему по губам ладонью, встряхнул. – Я же просил! Я просил!.. Мне и так постоянно!.. Петь – пой, но чего орать?!

– Не нравится? А-а! – Кажется, за секунды пения Володька опьянел еще больше, еле сидел, еле шевелил языком. – Да я… я из души пою! Я вообще могу уйти! Зачем вообще… Не хотел ведь. Знал… Да ну! – Он поднялся, постоял, качаясь над столом. – А… Зануды вы все. Всё… всё понятно… заткнулся.

Он медленно, с усилием развернулся и пошел к крыльцу.

– Ну вот, – расстроенно поморщился Андрюха. – Встретились… Наташ, поговори с ним. Нельзя ведь так. Не встреча друзей, а мученье какое-то.

– Спать его надо уложить, – сказала жена Сергеева.

– У него такой график тяжелый, – стала оправдывать Наталья, – днем репетиции, вечером спектакли. Еще и детские по выходным.

Психологически очень трудно.

Все оглянулись на Володьку.

– Володь, погоди! – позвал Андрюха.

Володька запнулся о неровно положенную плаху и рухнул. Голова ударилась о приступок крыльца. Раздался тупой, но громкий хлопок.

“Оп-па! – повеселел Сергеев. – Началось!”

К Володьке подбежали, потянули вверх. Тяжелый, обмякший, не пытается сам подняться. Висит на руках. Неразборчиво, бесцветно мычит…

Усадили. Правая сторона лица быстро потемнела и стала опухать.

– Что же ты делаешь! – плачуще говорил Андрюха. – Ты меня слышишь?