Эдуард Лимонов - Обыкновенные инцинденты Страница 8

— Ну да, Дуг, Дуглас, барабанщик Киллерс, бывший барабанщик Ричарда Хэлла….

— Я не знаю, о ком вы говорите, и вообще, чего вы ко мне привязались… — Она демонстративно отодвинулась еще. Отодвинуться далеко она не могла, толпа была плотной.

— Привязался? Я не привязался, я думал, вы хотя бы знаете музыку. А вы не знаете. Вас ничто не интересует…

— Ça va pas?[15]— спросила она, покачала головой и, боком протиснувшись в толпу, постепенно исчезла в ней. Последним скрылось напудренное лицо и ярко-красные губы, извивающиеся в процессе жевания маслины. Вынув косточку, она показала мне издалека язык.

«Их ничто не интересует. Они даже не знают своей собственной музыки. Они знают бесполого Майкла Джексона или Принца, потому что не знать их невозможно, их насильно вбивают в сознание. Откуда им знать Ричарда Хэлла? Я вспомнил, что мой первый перевод с английского на русский был текстов Лу Рида. Я перевел их из журнала «Хай Таймc». Тогда меня интересовала новая музыка. Меня все интересует… Пизда с белым клоком!» Разговаривая таким образом сам с собой, я отправился сквозь качающуюся толпу за новой порцией виски.

Уровень виски в бутылке почти не понизился со времени моего последнего визита к бару. Зато множество пустых бутылок из-под кока-колы были рассеяны по столу, и пара пластиковых синих ящиков с пустой кока-коловой стеклотарой высовывалась из-под стола. Благоразумные, они остерегаются разрушать свои организмы алкоголем… Кока-кола — их напиток. Я понял, что меня злит их порядочность, безалкогольность, их нездоровая здоровость. Могучие тетки с большими жопами и ляжками и мужичищи со щетиной на щеках грызут орешки и пьют сладкую водичку, как питомцы детского сада. В их возрасте во времена войн и революций ребята бросали бомбы в тиранов, командовали дивизиями, ходили в конные атаки с клинками наперевес, а эти… Э-эх, какое пагубное падение…

Решив, что виски им все равно не понадобится, я налил себе бокал до края.

— Ça va[16], Эдуард? — насмешливо спросила меня на ходу Дороти и, не дожидаясь ответа, втиснулась в толпу.

— Ça va, — сказал я, отвечая себе на ее вопрос. — Эдуард всегда ça va… Он, кажется, надирается, но в этом факте ничего страшного нет… Эдуард промарширует через весь Париж и за полтора часа отрезвеет. Ну, если не совсем отрезвеет, то хотя бы наполовину.

— Что ты думаешь о Кадафи? Do you like him? — прошипел я в ухо немки Беттин, так как обнаружил себя продирающимся мимо ее крупнокалиберной жопы.

Немка даже подпрыгнула от неожиданности и, отпихнув меня бедром, прокричала:

— Оставь меня в покое!

— Да, я оставлю тебя в покое, корова! — сказал я и, бережно прижимая к груди бокал с виски, полез в месиво торсов, задниц, шей и локтей.

— Sick man![17]— пришло мне вдогонку.

«Больной» меня обидело. Я включил задний ход и, оттолкнув обладателя серого пиджака с галстуком, головы я не увидел, она помещалась где-то надо мной, оказался вновь у могучей задницы.

— Я прекрасно здоров, — сказал я и поглядел на немку с презрением. — Все дело в том, что я real man. Ты же, корова, никогда не поймешь, что такое настоящий мужчина и всю жизнь будешь спариваться с себе подобными домашними животными мужского пола. В вас нет страстей! Вы как старики, избегаете опасных имен и опасных тем для разговора. Так же, как опасных напитков. Вы — fucking vegetables![18]

— Я вижу, Эдвард, что вы, в противоположность нам, не избегали весь вечер опасных напитков, — строго сказала явившаяся неизвестно откуда Дороти. — Пожалуйста, не устраивайте скандал в моем доме!

Музыка вдруг исчезла, оборвав металлическую бесхарактерную диско-мелодию, и отчетливо были услышаны всеми последние слова Дороти.

— Я думаю, тебе… Вам… — поправилась она, — лучше уйти, Эдвард. Оставьте нас, пожалуйста, в нашем растительном покое!

— Stupid маленькие люди, — сказал я, — fucking глупые домашние животные. Вы отдали наслаждение борьбой — главное удовольствие жизни — в обмен на безмятежную участь кастрированных домашних животных… Вспомните Гете: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них вступает в бой…» Вы — не достойны жизни и свободы. Souffarance! Douleur[19]…— передразнил я, сам не зная кого. — Вы так боитесь суффранс и дулер, вы хотите испытывать только позитивные пищеварительные эмоции. Digestive generation![20] Кокаколя сэ са-ааа![21]— пропел я, упирая на «Коля».

— Ху ду ю тсынк ю арь?! — на визгливом английском закричал самый худосочный из них, прилизанный, небольшого роста очкарик. — Ты что, панк? Ты думаешь, мы боимся твоих мускулов?

Я вспомнил, что у прикрытого только Киллерс-тишоткой у меня, да, есть и видны мускулы.

— Не is Russian![22]— возмущенно сказала Беттин.

— Эдуар, я прошу вас уйти! — уже истерически вскрикнула Дороти.

— Я если я не уйду, что будет?

— Мне придется вызвать полицию…

— Нам не нужна полиция. Мы справимся сами… — Упитанный, чистый юноша, разводя руками толпу, пробирался к нам. Несомненно, университетский атлет. Блондин, странно напоминающий Джеймса Дина, но раздувшегося от инсулинового лечения.

— Иди, иди сюда, прелестное дитя! — сказал я, перефразируя забытого мною русского поэта. — Приближайся! — Я поманил его пальцем.

От моей гостеприимности пыл его, кажется, поохладел. Во всяком случае, Джеймс Распухший Дин приближался медленнее, рассчитывая, может быть, что девушки успеют схватить его за бицепсы с криками: «Не надо, Саня!» Впрочем, я сразу же вспомнил, что действие происходит во Франции, в Париже, а не на Салтовском поселке — окраине Харькова. Я же, разумеется, блефовал, то есть у меня не было ни ножей, ни револьверов, плюс я знал, что я очень пьян и достаточно просто разогнаться и толкнуть меня, чтобы я свалился. Я угрожающе сунул руку в карман брюк…

Позже выяснилось, что это была в корне неверная тактика. Нужно было не упорствовать и уйти. На что я надеялся? Собирался драться с толпой юношей? Что вообще может сделать один пьяный тип в толпе, окруженный со всех сторон? Ничего. Но они не желали рисковать. Нечто тупое и холодное ударило меня по затылку сзади, и белые кляксы мгновенного бенгальского огня закрыли от меня лица представителей digestive generation. Так Энди Уорхол заляпывает портреты знаменитых людей брызгами краски. Кляксы сменились наплывающими с тошнотворной медленностью друг на друга белыми же пятнами, а затем темнотой. Как дом, умело взорванный американскими специалистами, я аккуратно опустился этаж за этажом вниз. Вначале колени, потом бедра, туловище, руки, и, наконец, накрыла все крыша.

Когда я открыл глаза, оказалось, что я таки накрыт. Моей же курткой с попугаями. Я лежал в холодной старой траве, и вокруг меня столпились растения, чтобы разглядеть идиота. Может быть, это был Ботанический сад. В стороне, сквозь листву, разбрызгивал свет, несомненно, фонарь. Голова весила в несколько раз больше, чем обычно… Человек бывалый, я потрогал голову. С физиономией и ушами было все в порядке. Рот, десны и язык функционировали нормально. Все зубы, я прошелся по ним языком, были на месте. Правая рука в локте побаливала, но не очень. Беспокоила меня задняя часть черепа. Я повозился, сел и только тогда ощупал затылок. Он увеличился в размерах. Мне даже показалось, что у меня два затылка. Несомненно также, судя по густо, в комок, слипшимся волосам, на затылке запеклась в корку кровь. Однако я снова легко прошелся пальцами по корке, разлома скорлупы головы не нащупывалось. И это было самое главное. Дешево отделался.

Встав на четыре конечности, я попытался принять вертикальное положение. Голова перевешивала, и посему на поднимание у меня ушло несколько минут. Скорее даже не на сам процесс поднимания, мышцы ног действовали исправно, но на то, чтобы освоиться с держанием новой, много более тяжелой головы. Я встал и, держась за ствол дерева неизвестной мне породы, огляделся… Заросли простирались, насколько позволял видеть глаз. «Большая дорога начинается с обыкновенного первого шага, Эдвард», — сказал я себе по-русски и совершил этот первый шаг. Денег оплатить такси у меня не было, мысли о существовании метро мне даже в голову не пришли, в этот час ночи они были бы абсурдны, посему нужно было шагать. Плаща своего в окрестностях я не обнаружил. После десятка шагов сквозь заросли меня неожиданно вырвало. Так как меня уже лет десять не рвало, исключая те редкие случаи, когда я по собственному желанию засовывал два пальца глубоко в рот, желая избавиться от проглоченных гадостей, то струя вонючей жидкости, вдруг брызнувшая из меня на невинные старые травы, меня ошеломила.

— Ни хуя себе! — пробормотал я и, сорвав поздний большой лист, вытер листом рот. Застегнул молнию на куртке до самого горла и побрел к фонарю…