Павел Шестаков - Всего четверть века Страница 8

— Я так и думала.

— Разве это удивительно?

— Ничуть. Всем мужчинам нравится.

— А вам нет?

— Я понимаю, что Ремарк большой мастер слова, — с достоинством пояснила «вдова», — но он слишком откровенен в изображении мужской мечты.

— Мужской мечты?

— Да, о лёгкой жизни.

— Мне показалось, напротив, что жизнь его героев совсем не лёгкая.

«Вдова» улыбнулась снисходительно.

— В этом и заключается художественный дар. Нельзя же откровенно оправдывать тот образ жизни, который ведут эти люди!

— Какой образ жизни?

— Направленный прежде всего на удовлетворение инстинктов. В романе это выглядит привлекательно, но представьте, что вы сами живёте подобным образом. Как бы вы выглядели в глазах товарищей?

— Вот уж не думал. Значит, вы против Ремарка?

— Я просто не восхищаюсь им, как другие.

Аргентинец почувствовал, наконец, дистанцию и понял, что лучше сойти с круга.

К счастью, подоспел Олег.

— Безутешная! — обратился он к «вдове». — О чём ты можешь говорить с этим завсегдатаем аргентинских притонов? Ему ли понять твою тонкую душу! Только я, твой верный друг…

— Олег! Почему ты всегда так неумно шутишь? — прервала «вдова». — Меня поражает твоё удивительное легкомыслие. Оно идёт от незнания жизни, её сложности…

Аргентинец облегчённо подался к столу.

Думаю, что в то время о подлинных сложностях жизни не догадывался никто из нас, а сама «вдова» и до сих пор не знает. Так уж ей посчастливилось — мужей много, а сложностей мало. Бывает и так. Зато другим пришлось познать, столкнуться. Ведь сложности не по желанию постигаются и не по плану, а подобно любви, что, по словам поэта, «нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь».

Любовь и сложности, кстати, нередко рука об руку ходят, особенно в молодости; любовь этакой очаровательной девицей чуть впереди, а сложности, как галантный кавалер, хоть и чуть позади, но неотступно. Так что задумаешь поговорить о сложностях, начинать с любви приходится. А что такое любовь? Союз сердец или сон упоительный? Мы считали, что союз и, естественно, нерушимый. Особенно у Веры с Сергеем. Хотя, как я упоминал, мы охотнее сосватали бы нашей любимице будущего адмирала. Но Вера выбрала Сергея и этим исчерпала тему. Сомневаться в правоте своих поступков она никому не позволяла.

Так уж поставила себя, и отнюдь не чисто женской силой красоты. Красавицей Вера вовсе не была. Честно говоря, не вышла она ни фигурой, ни ростом, маленькая была и худощавая, хотя и не заморыш. Однако при всей миниатюрности сразу чувствовалась в Вере не беззащитность, а собранность, целеустремлённость и уверенность в себе, а эти качества в молодости нередко значат побольше, чем внешность. Отдаёшь, конечно, дань и формам, но не это душу захватывает, а душа широка и щедра, худая ключица чувство к ней не погасит. Однако в высоком полёте кое-что и не заметить, упустить можно. Скажем, за собранностью и уверенностью — самоуверенность и негибкость, за целеустремлённостью — переоценку собственных сил. Теперь-то я понимаю, что Верочку нашу именно эти, не замеченные качества и тяжкий и так рано прервавшийся путь толкнули, но тогда ни она, ни мы их не видели.

Перелистывал я недавно альбом семейный — там Вера на карточке есть — воротничок, фартук, коса с бантом, взгляд светлый радостно будущему открыт, и в нём решимость завоевать это будущее непременно.

Да, тогда она не сомневалась, что завоюет, и, видимо, завоевание особенно трудным не предполагала, так решимость завоевать сильна была. Недаром на фотографии написала: «Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: всё или ничего!.. А. Блок».

А через годы совсем другое из Блока процитировала:

«Как мало в этой жизни надоНам, детям, и тебе, и мне.Ведь сердце радоваться радоИ самой малой новизне.Я так не умела…»

Но нам казалось, что умеет Вера всё, а главное — писать стихи. Я уже говорил, что стихов её не помню, в голове не удержались, а тетрадки свои она сожгла, и те, что Сергей хранил, тоже сожгла. И получилось — на слух строчки почти восхищали, а в памяти надолго не задерживались. Почему? Ведь бывает, что человек и ерунду напишет, а она прилипнет, затаится в клетках и вдруг через много лет выскочит, сама собой — с языка сорвётся…

Вера старалась писать, прежде всего, не так, как другие, чтобы не были стихи её на те похожи, что по программе мы проходили. Это нас прежде всего и подкупало. Думали наивно, что поэты на «программных» и «непрограммных» делятся. Маяковский, скажем, программный, а Есенин — нет. А так как «программные» за десять лет зубрёжки поперёк горла стали, то предпочтение отдавали, разумеется, антиподам и гордились, что и среди нас есть поэт «непрограммный» Да ещё к нам, как к избранным, обращается. Эпиграфом к первой своей рукописной тетрадке, что читалась только «своим», слова «маргаритас анте поркас» поставила и охотно их переводила евангельской цитатой, от Матфея, кажется, — «не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими». Нам же жемчуг, он же бисер, был доверен. Как же было посвящённым не ценить жемчужины!..

Вижу, что воспоминания мои о Вере невольно звучат осуждающе, неодобрительно. Нет! Ничего плохого о ней я сказать не хочу. И не потому — раз уж латынь в ход пошла, что — «де мортиус аут бене, аут нихиль», а потому, что, принеся горе близким, себе она бед принесла много больше, и не могу я вспоминать её без той саднящей досады и обидного запоздалого сожаления, что всегда испытываешь при утрате человека, многое обещавшего и многого от жизни ожидавшего.

Все мы тогда ждали и уверены были, что ждать недолго.

Конечно, и в новогодний вечер Веру просили почитать стихи, но она отказалась:

— Это не для пьяных!

И мы согласились.

А потом Вера с Игорем сидели на диване и разговаривали, а Сергей, охотно соглашавшийся на второстепенные роли, подходил и спрашивал:

— Тебе принести что-нибудь, Верусик?

— Пожалуйста, не надо.

— Ну, Верусик…

— Серёжка! Я тебя тысячу раз умоляла не называть меня Верусик. У меня простое и осмысленное русское имя, которое сюсюкающие суффиксы не украшают, а портят. Вера есть Вера. Понимаешь, Вера, Надежда, Любовь, а не Верусик, Надюсик и Любочка.

— И мамочка Соничка.

— Ты невыносим! Правда, Игорь? Ну, что мне с ним делать! Пойди с глаз… И возвращайся с пирожным.

— Айн момент, Верусик.

— Игорь! Зачем он шута горохового строит?

— От избытка чувств, я думаю.

— Влюблённый антропос.

— Антропос, между прочим, человек значит.

— Браво! Эрудит. Умница. Ты ведь умный, Игорь?

— Никто ещё не жаловался на недостаток ума.

— Нет, ты в самом деле умный, но ум твой…

— Какой же?

Вера остановилась.

— Не дерзкий, — нашла слово.

— Вот как? В чём же это заметно?

— Ну, хотя бы в том, что ты, подражая всем своим предкам, пойдёшь в адмиралы.

— Адмиралами были только два из них.

— Тем более. Зачем это тебе?

— Мне нравится быть адмиралом.

Он так и сказал — не хочется, а нравится.

— А если не будет войны? Это же бессмыслица — адмирал, не выигравший ни одного сражения! На что уйдёт твой ум? Лет тридцать будешь следить, чтобы матросы почище драили палубы? Представляю, в какого брюзгу ты превратишься! Молодые офицеры будут тихо тебя ненавидеть. Нельсон без Трафальгара! Нонсенс! И не возражай, пожалуйста! Тебе нечего возразить.

— Нечего.

— Значит, я права?

— Нет, — сказал Игорь спокойно.

— Нет, я права!

Игорь вздохнул.

— Хорошо. Ты права. Я не пойду в адмиралы. Я буду дерзким. Я стану великим комбинатором, раздобуду миллион и принесу тебе на блюдечке, как торт, который тащит Серёжка.

— Ох, мальчишки, как с вами трудно!

— Не сомневаюсь, что ты одолеешь трудности.

Вошёл Сергей с куском торта.

— Будь уверен, — улыбнулась Вера.

— Уверен, — подтвердил Игорь, глядя на торт. — Справишься?

А зачем было справляться с Сергеем! Редко мы понимаем, что труднее всего с собой справиться. Всё других одолеть хочется, и не только врагов, истинных или придуманных, почему-то усилия на близких направляем, на тех, кто любит нас. С ними иногда противоборство на долгие годы затягивается…

Но справилась ли Вера с Сергеем? По виду у них и борьбы не было, однако помучиться она его заставила, факт. Всё хотела другим сделать, а каким — и сама вряд ли знала. А он подчинялся почти безропотно и… оставался самим собой. Нет, он не укрывался под маской покорного подбашмачника, он любил Веру и рад был её желаниям уступать, только измениться не мог. Женщины это в нас редко понимают, ибо при всей своей хвалёной интуиции видимость весьма склонны за сущность принимать, особенно теперь, когда эмансипация самоуверенности прибавила. Однако не зря ещё Ломоносов заметил, что там, где прибавится, там и убывает неизбежно. Вот самоуверенности и прибавилось, а интуиция глохнуть стала.