Юрий Домбровский - Хранитель древностей Страница 8

– Да нет, не игрушки, – ответил я неловко. – Будду мы у вас возьмем и оплатим…

– Ну вот и та лодка тоже не игрушка, – отрезал он и начал собирать и засовывать в наволочку все свои изделия. – Эта лодка мертвых из изобразительного музея Пушкина. Если вы археолог, то должны были ее видеть.

Там даже фотографии с нее продают. Я по фотографии резал, а потом ходил сличать. А вы говорите игрушки! Для исторического отдела эти игрушки – первое дело.

Вот черт возьми, надо же, надо же так сесть в галошу! И главное: только что он сказал про музей Пушкина, как я вспомнил, что ведь десятки раз видел я эту барку и даже знаю, где она стоит – по правую сторону от входа, возле шкафчика с мумиями: мумия крокодильчика, мумия кошки, голова женщины на подставке, а рядом, в другом шкафу, на нижней полке – вот эта барка. Но доказывать или говорить что-нибудь, конечно, уже было ни к чему.

– Так вот будду мы возьмем, – тупо повторил я.

– Спасибо, не надо, – гордо отрезал он. – Пойду через парк, кину детишкам, пусть играют… Теперь вот какое дело…

Он полез в планшет и вынул оттуда что-то большое, плоское, завернутое в суровую тряпку, развернул тряпку, а под ней оказалась пергаментная бумага. Развернул пергаментную бумагу – в ней оказались три небольших осколка сосуда: горлышко, – донышко и стенка. Все это было здорово обточено водой. Но я сразу же узнал останки родной сестры своей корчаги. «Ведь притащит, идиот, две или три такие цистерны, – в „Горном гиганте“ ими все участки засорены, – и не повернешься, и не посадишь никого».

– Откуда это у вас? – спросил я бессильно, вертя в руках обломки.

– Из колхоза «Горный гигант» – ответил он спокойно. – Как раз из тех мест, где голубая птица поет и удав ползает.

«Вот проклятый, – подумал я. – А ехать все равно придется».

– Ну что ж, приеду посмотрю, – сказал я, вздыхая. – Вы оставьте здесь это все, я потом как-нибудь…

Но он сидел, смотрел на меня так-то я невольно спросил:

– Еще у вас чего-нибудь?

Он вдруг молча наклонился, полез в планшет, достал оттуда сложенный вчетверо лист ватмана.

– Что это? – спросил я, не протягивая руки.

Тогда он, сверкнув глазом, молча развернул, вернее распахнул, бумагу и положил ее передо мной на стол. Это был план. Зеленым карандашом были нанесены холмы, деревья, кудрявые кусты (так символисты изображали облака), а посередине прямоугольник с крупной надписью: «Копать здесь»

– Ну и что здесь выкопаешь? – спросил я уныло.

Он сверкнул на меня глазом и ответил.

– Если копать по-умному, – это он подчеркнул особо, – то большие вещи можно найти.

– А именно, – спросил я, – корчаги?

Никак не удавалось мне справиться со своим голосом. Как ни хотел я говорить тихо и спокойно, не получалось. Старик посмотрел на меня и отвернулся.

– Разнообразные, – ответил он, коротко опять посмотрел и опять отвернулся. – Два сосуда выкопаны, в правлении стоят, приезжаете заберите, а здесь целый римский город можно откопать.

– Даже уж римский? – улыбнулся я. – Ну, ну.

А мне ведь было по-настоящему совсем не смешно. Я понимал: эта новая идиотская история мне будет стоить изрядно крови. От меня этот кладоискатель пойдет к директору, а у директора пропадают спущенные еще с начала года кредиты на научную работу, за неиспользованием их срезали в, прошлом году, срежут и в этом, а в будущем так и совсем не предусмотрят: раз не можете освоить, так зачем просить? Директор был человек новый, в музее никогда не работал, и этот свирепый старик со своими планами, черепками, римским городом, закопанным где-то тут поблизости, здорово может закрутить ему голову. Он ведь не знает, что такие приходят в музей чуть ли не каждый месяц. Один приносит карту местности, где зарыт клад Александра Македонского, другой отыскал в подвале чемодан со старыми бумагами, а в них оказалась десятая глава «Евгения Онегина», отстуканная на машинке, третий пошел гулять в горы, и там за ним вдруг погнался дикий человек, четвертый же… ну, вот этот четвертый сидит сейчас передо мной и свирепо глядит на меня. Он старый, восторженный дурак, но от него скоро не избавишься. У таких мухоморов не поймешь, чего больше – ослиной настойчивости или восторженной петушиной злости.

– Да почему же именно римский? – спрашиваю я уже вяло. – Ну пусть бы какая-нибудь Усуни или Саки, ну это еще туда-сюда, а римляне-то как сюда попадут? Они-то вон где жили!

Он усмехается. Я ему буду толковать про римлян! Так академик смотрит на шарлатана, выдающего себя за профессора.

– А что Александр Македонский воду из Сырдарьи шлемом черпал, вы знаете это? – спрашивает он меня в упор.

Этот проклятый Александр Македонский! Никуда от него не уйдешь в Средней Азии – он проходил везде, произносил афоризмы, зачерпывал воду шлемом, зарывал сокровища в каждом холме.

– Так ведь он же грек был, – кричу я, сорвавшись, – грек! Вы же слышите – Ма-ке-дон-ский! Значит, грек, если Македонский. А потом, где Сырдарья, где Алма-Ата? Есть разница?

Он усмехается все тоньше, все презрительнее.

– Никакой особой разницы. Обе в Казахстане. Сойдите вниз, взгляните на карту. А греки и римляне одной нации.

– Это как же так? – спрашиваю я ошалело.

– Да вот так, – отрезает он. – Античность!

Ну что тут делать и говорить? Я только развел руками, но это-то вдруг и вывело его из себя. Он даже фыркнул по-кошачьи.

– Ну что, что вы на меня машете? – зло заговорил он. – Махать нечего, если дело говорят. Там, коли хотите знать, уже находки сделаны. Пресса об них писала. Вам, как музейному работнику, первому надлежало бы знать.

– Это про римскую монету, что ли? – спрашиваю.

Он зло улыбается.

– Ага! Римскую? Признаете, что римскую? Так что ж, ее нарочно подбросили, что ли?

– Да нет, зачем же, – вяло отвечаю я, – кто ее будет подбрасывать? Монета, вероятно, подлинная.

– Ну и вот, – успокоено кивает он головой. – Так бы и говорили с самого начала.

Тут и я засмеялся. Так уж это все хорошо получалось. Он крыл меня по всем швам!

А история с монетой была такая: год тому назад (значит, еще до моего поступления в музей) республиканская газета поместила на четвертой полосе большую статью: «Казахстан был римской колонией?» Знак в конце был чистым кокетством. Автор статьи, профессор Института национальной культуры Столяров никаких вопросов не ставил, а просто утверждал, и все. Утверждал же он очень многое. Казахстан от Арала до Тянь-Шаня, утверждал профессор, был частью римской провинции «Азия» («остатки империи Александра Македонского»). Правил этой провинцией римский наместник Сабанар; он впервые ввел в колонии латынь вместо «бытовавшего там греческого языка». Случилось это, по всей вероятности, в двадцатых годах первого века нашей эры. На западной окраине Алма-Аты, «в районе нынешних садов и огородов», находился тогда центр провинции с правительственными зданиями и дворцом губернатора. Холмы, тянущиеся вдоль улицы Дачной, не холмы, а «могилы императорских особ». (Каких-каких?) И наконец, заключал он перечень своих открытий, «представляется несомненным, что клинопись, несколько осложненная по сравнению с ассиро-вавилонской и персидской, была в ходу в Казахстане две с половиной тысячи лет тому назад».

И обо всем этом поведала профессору римская монета, откопанная где-то в огороде. Статья иллюстрировалась ее перерисовкой. На одной стороне этой монеты был изображен бюст бородатого мужчины «в обычном римском шлеме», на другой – «фигура человека, освещенного лучами солнца». («Ногами он попирает побежденные народы», – писал профессор.) Вокруг бюста шла надпись, которую автор расшифровывает так: "Imp[erator] Cave[t] Elin[orum] Mu[ndum] Sana[bar] ", то есть «Император хранит мир эллинов Санабар». На обратной стороне около фигуры человека была другая надпись: «Orines Mu[ndus]» – «Мир Востока», – и внизу непонятные буквы «Р.X.X.Т.».

Писалось далее, что монета эта совершенно уникальная. В Эрмитаже, правда, имеется динарий этого же самого Санабара, но надпись на ней халдейская, а не латинская. Английский историк Суингем относит такие монеты к началу двадцатых годов первого века нашей эры. Кончал профессор призывом ко всем научным учреждениям, археологам и краеведам произвести раскопки по Дачной улице. Лет сорок тому находили монеты, утварь, золу, столбики с орлами. Зола – следы кремации, орлы – знамя легионов. Так можно же предполагать, какие сокровища хранят эти холмы!

Через два дня после этой статьи на дачные огороды двинулись люди с заступами и пятериками. И вскоре несчастные холмы выглядели так, как будто на них выпустили стадо носорогов. Но копались не только любители. (Ведь боевые орлы отливались, из чистого золота и серебра – передавалось из уст в; уста какое-то замечание профессора.) Вся десятая школа – самая большая в городе – вышла сюда на субботник с лопатами. А однажды, проходя случайно по этой же улице, я встретил Добрыню Никитича. Он шел, мудро и загадочно улыбался. Это был пузатый, грузный старик в пенсне, кокетливый и величавый, с розовой лысиной и острым подбородком. В городе его знали. Он преподавал литературу в пединституте и печатал эссе на литературные темы. И я читал их, когда мне попадались. Так, вероятно, возвышенно и мудро писал бы буриданов осел, если бы его научили грамоте. Когда мы поравнялись, Добрыня поднял руку, и я остановился. Поздоровались. Он спросил, читал ли я вечернюю газету. Я ответил, что нет, не успел.