Михаил Попов - Паническая атака Страница 8

Да нет, ну что же это такое?! Ведь сказано: не умирай прежде смерти! С какой стати я себя укладываю в могилу?! Ну, совсем не обязательно, что собака та была больна, подумал я уже уставшую от многократных повторений мысль. Конечно, вероятность этого велика. Я мысленно проделал драматический маршрут от сегеневского «один шанс на миллион» через ужасы травмпункта, ветлечебницы, милицейской дежурки. Проделал с воображаемым счетчиком в руках, измеряющим уровень безнадежности моего положения. И увидел со всей несомненностью, что шансов у меня нет никаких. Ну просто ноль! Чернота! Абсолютная ночь приближалась стеной, как ливень. Бесшумно и неотвратимо. Бесполезно! Вот самое главное слово. И ничто не поможет, ни в какой мере. Медицина?! Она, наоборот, угрожает своими толстенными справочниками, а не утешает. И ничто не утешает. Грех уныния? Но как его может не быть, если все другое, кроме уныния, кажется глупостью? Может, все же пойти поставить свечку, как советовал Сан Саныч? Попробовать спасти хоть душу? А вот интересно, что будет происходить с душой в последние безнадежные дни, когда тело будет извиваться в потной постели, затихая от укола до укола? Сколько крупиц души будет сохранятся в обреченном куске мяса? Надо думать, достаточно, чтобы испытывать мучения. Или все-таки мучиться будет уже не личность, но лишь бессознательная особь, а душа будет, как утверждают пережившие клиническую смерть, наблюдать происходящее со стороны? Да не все ли равно, мысленно проныл я, вдруг понимая, что начинаю отдельным, специальным страхом бояться предсмертных мучений и новый страх даже ярче основного страха, смертного. Как бы не стала желанной чернота, где не будешь чувствовать. Умереть, уснуть, прекратиться…

Все! Точка! Конец! Хватит!

Встал из кресла, бросился в ванную. Контрастный душ был моим проверенным средством в борьбе с хандрой и ленью.

Всегда помогало, облегчало…

Но сейчас почему-то не верилось, что может…

Подействовало!

После первого же удара ледяных струй мысли мои закрутились быстро и оптимистично, как барабаны в игральном автомате. Открылся целый новый придел сознания, о котором даже и не подозревалось.

Из россыпи цифр, которыми была напичкана та статья из медицинской энциклопедии про водобоязнь, я вдруг выхватил на лету нечто питательное. Отчетливо вспомнил, что тридцать процентов укушенных заведомо нездоровыми собаками все равно не заболевают. Собственно, я и до душа знал это, а тут осознал. Осознал, до какой степени это меняет положение дел. Да, да, именно так! Не может быть, но научно доказано.

И стало легче!

Какое счастье, что я встретился на тропинке Сокольнического парка не с волком, тогда бы мои шансы были много, много хуже. Из ванной я вышел, яростно обтираясь и мурлыкая некий мотивчик. Меня можно было понять. Человек, уже лежавший головой на плахе, был возвращен в строй тех, среди кого еще только кидают жребий, кому придется умереть. Тридцать процентов не заболевает! Это же реальные шансы, огромные шансы!

Удивительное дело, но я взял себя в руки. Оказывается, надежда, реальная надежда способна творить чудеса. К этим тридцати процентам, обещанным справочником, я приплюсовал и надежду на то, что смертоносная слюна все же могла и не попасть в рану, не смешаться с быстрой кровью. Шансы мои на спасение росли-распухали. И даже самый въедливый и пасмурный критик должен был тут умолкнуть. Именно в таком состоянии и застала меня вернувшаяся с работы Ленка. Я все ей наконец рассказал. Что у меня не просто пиитическая хандра. И трудно, и глупо было бы все это удерживать в себе; кроме того, она и так уже что-то заподозрила, ибо на моем обычном облике явно отложились следы трехдневной борьбы с самим собой. Жена повела себя правильно. Она не стала давить ядовитую химеру хохотом или дырявить иронией. Так можно было бы лишь вырастить высокую стену, загнав меня вместе с моим страхом на противоположную ее сторону. Она согласилась со мной что внезапно возникшие мои страхи серьезны и обоснованны, но просто в значительно меньшей степени, чем мне казалось. Поскольку и энциклопедия говорила про то же, я верил, верил!

Логика жены была правильной. Вот ты выходишь каждый день на улицы Москвы, где миллионы машин, и шанс погибнуть под колесами вполне реален, даже небось подсчитан. Каждый день пять или десять человек просто обречены статистикой сложить жизнь или здоровье на столичном асфальте. Примерно так она рассуждала, и что меня больше всего подкупило в этих рассуждениях — они полностью совпадали все с теми же расчетами Сегеня. «Один шанс на миллион». В Москве десять примерно миллионов человек. Если каждый день попадает под собаку, пардон, под машину десять человек, то получается та же дробь, в числителе единица, в знаменателе единица с шестью нулями.

Эти весьма разумные аргументы плюс нежелание выглядеть трясущимся от нелепого страха в глазах своей субтильной супруги, да еще вполне иррациональная, но все равно согревающая зябнущую душу вера в то, что мне, возможно, забронировано место среди счастливых 30 процентов, — все это в совокупности дало мне силы пережить жуткую последнюю неделю симметричного года. Конечно, я не забыл о своем ранении, но все же держал себя в руках. И, как мне кажется, неплохо держал. Я придумал плохой каламбур: «В доме укушенного не говорят о собаке», — но не настаивал, чтобы он стал правилом в нашем доме. Когда Лена внезапно спохватывалась, что мы смотрим дог-шоу или «Собаку Баскервилей», и пыталась переключить канал, я ее останавливал и даже мягко выговаривал, что не надо относиться ко мне как к больному. Вместе с тем, когда мне позвонил Сережка Васильев из Волгограда и после чтения своего нового, как всегда, мастерски написанного стихотворения и поздравлений с наступающим, поинтересовался: «Как твоя собака?» — я подумал не о нашем таксе Грине, пропавшем в деревне прошлым летом, а именно о кавказской твари, нашедшей мою ногу этой зимой. Да, да, научившись демонстрировать свою полную свободу от околособачьих терзаний, я в глубине души был ими укушен. Спал я при этом хорошо, как всегда, без малейших сновидений и тем более кошмаров. Лишь просыпания были ужасны. Едва очнувшись, я хватался за колено: не чешется ли, не набух ли шрам?

Но зато я, как никогда, ждал праздника, страстно, словно в детстве, когда каждое «год-шоу» обещало чудо.

Проснувшись тридцать первого и осмотрев ногу, я почувствовал себя вдруг свободным от кошмара, незаметно душившего душу. Не надо больше преодолевать каждую секунду подступающее к горлу отчаяние и держаться молодцом, понимая, что завтра уже сделаешься стопроцентным кандидатом в покойники. Граница жизни, еще маячившая совсем вблизи, как стена комнаты, теперь отодвинулась практически в бесконечность. Кровать покачивалась от переживаемого мною счастья так, что жена, повернувшись во сне, припала щекой к моему плечу. Неудивительно, счастье как магнит притягивает.

Почему я сделался так уверен, что все позади? Размышления о природе композиции помогли мне. Судьба не могла мыслить как американский кинорежиссер. В голливудских фильмах спасение приходит не раньше последней секунды. Я не мог поверить, что рок будет так пошл, что нанесет удар в последний день моего страшного ожидания, да еще совпадающий с последним днем года. Так что, осмотрев колено и убедившись, что все по-прежнему, я не просто успокоился, я тихо возликовал.

И тут раздался телефонный звонок.

Наверно, теща, подумал я. Хочет поздравить с наступающим. Не то чтобы я горел желанием с ней побеседовать, но, с другой стороны, чем раньше отстреляешься с обязательными звонками, тем лучше. Осторожно переложив голову супруги на подушку, я побежал к телефону. Звонила не теща. Приятный женский голос интересовался, не Михаил ли я Михайлович. Кто бы это мог быть? Редакторша из какого-нибудь журнала или издательства? Только почему это 31-го числа?

— Это из травмапункта звонят. Вы пропустили уколы. Я тут на дежурстве, просматривала записи.

Сердце у меня, разумеется, упало. Не своим голосом я сказал:

— Ну, теперь уже нет смысла ведь делать?

Сказал так, в тайной все-таки и жаркой надежде, что она меня как-нибудь успокоит от полноты своего медицинского образования. Мол, месяц прошел, и теперь всякая опасность позади.

— Да, теперь уже бесполезно. — Сквозь ее тон просвечивало: раз уж болен, то уж болен.

Сволочь!

— Но вы зайдите расписаться.

— Как это расписаться?

— Ну, что вы по собственной воле отказались от прививки.

Я был не в силах выговорить ни слова.

— Если сегодня не сможете, заходите второго числа. Тут будет дежурство.

— С наступающим! — прошипел я.

Получается, что для официальных структур я уже мертв. От меня им нужно меньше, чем от паршивой овцы. Всего лишь несколько букв — ровно столько, сколько поместят потом на надгробном камне. Только там еще и циферки добавят. По крайней мере, почему-то мстительно подумал я, в этом омерзительном 2002 году я не умру. Даже если прямо сейчас лопнет мой шрам и загорится огнем, до следующего года я дотяну.