Андрей Иванов - Копенгага Страница 8

— Кстати, меня зовут Магне, — сказал он, наливая еще кофе. — Я из Норвегии.

Действительно, кстати, — подумал я и сказал, что я русский моряк и меня зовут Евгений.

— Русский моряк? — спросил он. — А я художник.

— А я композитор… — добавил я, бродя взглядом.

— Композитор? — смутился он.

— Да, композитор.

— Но ты сказал, что ты — моряк!

— Да, — подтвердил я, — конечно, я работаю моряком, а так — я композитор: я сочиняю симфонию…

— Какую симфонию?

— «Копенгага», — сказал я с достоинством.

Он нахмурился. Попросил повторить.

— «Копенгага», — торжественно выбросив руку перед собой, нараспев произнес я, устремляя при этом затуманенный взгляд вдаль. Это подействовало. Магне даже открыл рот.

— То есть у вас, у русских, можно быть и композитором, и моряком…

— Конечно, — сказал я, — никто не запрещает морякам быть композиторами!

Тут он расхохотался, стал грозить мне пальцем.

— Я понял, — сказал он, — я понял: это была шутка! Это шутка!

Он хохотал, сморщиваясь, как поганка. Я тоже улыбался, кивал (пусть думает, что шутка, да, пусть лучше думает, что шутка). Он так смеялся, так сотрясался, будто сквозь него ток пустили, ему даже стало плохо; как-то вдруг ему стало невмоготу — я подумал: с сердцем, что ли? Но нет… он нырнул в туалет, чтобы опять проблеваться как следует… пустяки…

Я сел в пустое кресло, развернул какую-то газету, в ней шевельнулись и потекли бумаги, поймал: распечатка какой-то пьесы, с какими-то странными персонажами и монологами… сразу стало ясно, что дурка, персонажи все из сказок… чушь!

В соседней комнате ожил барабан, к нему подключилась басуха, барабан спотыкался, басуха, заикаясь, бубнила что-то с бодуна. Норвежец вернулся, предложил по «Туборгу». Я не отказался, но заметил, что вообще-то жду, когда проснется Бодил, чтобы попрощаться.

— Ну, она будет теперь целый день спать, — сказал он. — А ты что — куда-нибудь торопишься? Кстати, слышишь музыку, барабан — это тоже русский парень, а бас — это парень из Ирана. Они неплохо зарабатывают, по правде говоря, наш kollektiv на них и держится. Кстати, Бодил недавно уволили. Она была в жуткой депрессии, и если ты уйдешь, думаю, она впадет в депрессию снова. Ей не везет на парней, — прошептал он в мое ухо. — Хочешь, покажу мои работы?

Взяли еще пива… Магне неторопливо показывал картины…

— Это невероятное… Это незримое… Тут без названия… Этюды… А это эскизы… эскизы… наброски… портрет моей бывшей девушки… Это так, ерунда… Восход! Да, восход солнца… Это просто горы… то есть не просто, а норвежские горы… Хенефосс… Ты был в Норвегии?.. Нет?.. Вот это на самом севере… фьорды…

— У-у-у, — сказал я многозначительно.

— Тебе следует съездить…

— Я знаю, мне уже советовали… Уже собираюсь потихоньку… Планирую…

— Помогу, если что… Напишу маршрут… У меня там знакомые хиппи, есть где заночевать, если что!

— Спасибо… Это как раз то, что нужно!

— Да?.. — спросил он, вглядываясь в меня.

— Конечно! — подтвердил я. — Хиппи… Что может быть лучше?

— Ну… да… Ты же композитор, я и забыл… — Он снова прыснул и возобновил показ своих работ: — Это вечер… Тоже норвежское… Озеро в горах… Осень… Снова осень… Это моя мать… Это бывшая подруга…

— Тут она не похожа на себя…

— Это другая подруга…

— У…

— А вот это — Сатана, — сказал он таинственно. — Ты веришь в Сатану?

Я, конечно, кивнул, и это его удовлетворило, он шевельнулся, будто по его спине пробежал озноб; долго держал передо мной Сатану, с такой тихостью, точно сличал: получилось или нет, как если бы рисовал с натуры. Я, наконец, сказал, что картина производит самое сильное впечатление. Это вдохновило его на отрыжку:

— Ну, потому что это самое главное!

Трясущимися руками он достал другую папку — противного зеленого цвета. Там было только «самое главное»: сплошной макабр во всех ипостасях и всюду Сатана. Я делал вид, что впечатлен.

Когда его работы кончились, а он все еще горел желанием меня удивлять, он спросил, видел ли я когда-нибудь картины Нердрума. Я сказал, что слышал о нем, но ничего не видел. Он взял с полки книгу, начал листать. Я пил пиво и повторял: «ой-ла-ла…» Так мы с ним пили пиво, пока не появилась Бодил: в халате, волосы подобраны, в глазах скука.

Она меня познакомила со всеми. Две девушки с Юлланда, парень с Фюна, басист из Ирана, Юра, очень приятно, хитро улыбнулся, ничего не спросил, я предложил джоинт, никто не отказался, достал, раскрошил в руке… комично сгребал в ладонь… моментально зарядил тем самым обстановку! Всем не терпелось… Показалось, маловато на всех. Юра с подмигиванием добавил из своего кармана, скрутил великолепный тройной! Пока курили, потягивая каждую ниточку дымка, Юра предостерег меня по-русски:

— У нее ужасный характер. Ее только что уволили. Сама виновата. Не хуй на работе пить. Датчане этого не любят. Моментально записывают в алкоголики и отправляют лечиться. Хорошо, что ты тут. С документами все в порядке?

Я смущенно:

— Ну, да — в порядке, никаких документов нет.

— Ну и слава богу, — сказал Юра. — Не пропадай. Есть тема насчет документов. Потом расскажу, если тебе интересно. Если ты не горишь желанием возвращаться туда, откуда приехал. А пока, у нас небольшой гиг в баре неподалеку, если хочешь с нами…

Всю ночь протанцевали в баре с Бодил. Юра несколько раз за вечер подходил и шлепал меня по плечу, приговаривая: «Недурная травка, крепко держит уже третий час!» Угощал пивом — делился с нами тем, что ему наливали за игру; снова и снова шлепал меня по плечу и говорил: «Ну и шмаль! Уже пять часов держит! Где достал? Из Казахстана привез?» Я в ответ хитро улыбался. Он снова уползал за барабаны. Бодил раскошелилась на пару водок, и потом мы опять и опять танцевали… ублажал ее, как мог… она была довольна!

У Бодил кончились деньги; она стала нервной; мы не могли даже потрахаться нормально. Так она говорила, кричала об этом, чтобы все слышали. Потом она за столом объявила, что устала жить в kollektiv, что она хочет отдельную квартиру, с видом на море, еще лучше дом, с несколькими видами. Но стоило нам курнуть с Юрой и послушать музыку, как она млела и шептала, что о такой жизни можно только мечтать…

Мы много гуляли по Копену; я посвятил ее в тайну моей симфонии, научил слышать Копенгагу… Мы подолгу гуляли в парках, сидели на скамейках закрыв глаза и слушали… то на одной скамейке… потом на другой… Быстро слетались голуби, они все портили; Бодил бесили голуби, она терпеть их не могла… Мы вставали и шли куда-нибудь в порт; но там были чайки, они гадили, всегда было холодно, у нее не было теплой куртки, она быстро мерзла, у нее портилось настроение, ей хотелось в бар, выпить виски или глинтвейна… Но денег не было. For satan! Дни распадались на сине-зеленые водоросли, тягучие ядовитые слюни… слюни ее раздражительности…

— Кстати, а где ты в Ялте жил? — спросил Юра, когда мы вернулись из казематов Эльсинора, где пили пиво у пруда, курили щепоть Юриного гашиша, бродили как потерянные с итальянскими туристами по черным лабиринтам, смотрели на Хольгера-датчанина, пытались его разбудить (Бодил даже задрала юбку), целовались в потемках, плевались от пыли, смотрели на уплывающий в Хельсинборг паром…

— Где именно в Ялте?.. Тебе адрес нужен? — удивился я. Юра стушевался, протянул тлеющий косяк и сдавленным голосом (под гнетом удерживая дымок) сказал, что вовсе не имел в виду точный адрес, он не собирался писать писем… Я тут же его успокоил, дунул, сплюнул и понеслось: наврал про улицу генерала Горохова, про самого генерала, который на подводной лодке протаранил немецкий крейсер. Наврал про ресторан Атлантида, где собирались новые русские, которые никак не могли поделить Ялту, про то, что он был взорван вместе с группировкой из Твери или Казани… Затянулся еще… Развернул пейзажи и пирсы, волнорезы и набережные… Моя ложь была стройна и складна. К тому же он не бывал в Ялте… Фуникулер, променад с пальмами, прогулка на ракете в Евпаторию, где пляж песчаный и больница для умственно отсталых… Херсонес, Гагры и так далее… и так далее… Я становился Евгением все больше и больше; обретал плоть. От потока вымысла моя голова кружилась; я поймал настоящий хлестаковский кураж; я был живым, как никогда прежде, ощущал себя, как в театре, когда играл Грумио в «Укрощении строптивой», в сцене, где дразнил Катарину пластмассовой бараньей ногой; под конец меня поперло так, что я потерял ощущение тела и почувствовал себя Богом, который создал мир Копенгаги, я полностью пропитался верой в то, что все они, жители этого студенческого коллектива, — звуковые казусы моей грандиозной симфонии! Включая его, косматого… с его пьесой, Башмачкиным, Чеширским Котом и иранцем на басе!