Иван Зорин - Стать себе Богом Страница 8

А вокруг всё было по-прежнему: работая отбойными молотками, под окнами стелили асфальт, из-за плеч друг у друга выглядывали высотки, русский язык разъедали американизмы, а хромой дворник, подволакивая ногу, вычерчивал на земле знак доллара. Перед Рукопятом проплывали годы бессмысленной учёбы, обманутые надежды, первая женщина, семейные сцены, бедность, похороны матери, будни, изрешечённые обедами и вдохновение под прицелом издательских договоров. События выстраивались в памяти хаотично, представляясь клетками кроссворда, заполнять который можно в любом порядке: женившись, он садился на школьную скамью, закончив десятый класс, шёл в первый. Но Рукопят надел розовые очки. «Каждая любовь — первая, а каждый развод — последний», — думал он, и ему казалось, что, встретив Ангелину, он получил вознаграждение за бестолково прожитую жизнь.

Я — Ангелина, лет мне, сколько пальцев у мужчин, но я давно замужем. Муж намного меня старше, он — известный поэт, и это всё, что я о нём знаю. А он знает обо мне только то, что я повсюду разбрасываю одежду и мужские духи предпочитаю женским. Кого винить? Со всеми одно и то же. Сначала вместе едят-пьют, смотрят телевизор, занимаются любовью, а потом есть начинают отдельно, телевизор смотреть порознь, а любовью заниматься на стороне. Теперь, когда муж говорит «да», я говорю «нет», а когда он говорит «нет», я молчу. Ночами мы лежим в постели каждый на своей половине, опасаясь, как водители на дороге, выскочить на встречную полосу, и упираемся взглядом в потолок. В его разводах, как в облаках, проступают человеческие лица, но каждый видит в них своё.

«Короток бабий век, — думаю я, глядя на мужа, — от «любого» до «любого» в нём полшага».

И не требую развода.

В постели я старше мужа. Мне не передалась его привычка зарабатывать деньги, зато ему привилась моя — ими сорить. Я его подавляла, он стал больше курить, и в результате стал пассивным гомосексуалистом, а я — пассивным курильщиком.

На вечере мужа в Доме литераторов я скучала, пока в буфете на меня не опрокинули красное вино. «Велизарий Тяпокур, — представился неловкий молодой человек с двумя стаканчиками в руках. — Для друзей просто

Вел.» Он протянул мне полный стаканчик: «Первый — на платье, второй — «на грудь»». Улыбнувшись, он обнажил белые зубы, за которыми я сразу увидела его голым. И пошла за ним, как была — в вельветовых джинсах, с родинкой на плече и мурашками под сорочкой.

Жена Рукопята читала сквозь слёзы записку мужа, но думала о сыне. Сын был взрослым, жил отдельно и, как многие его ровесники, проводил дни и ночи в интернете — знакомился с девушками, заводил семью, расходился, наживал врагов, зарабатывал деньги, которые тратил в интернет-магазинах. Он был близорук, при встрече щурился и носил очки, которые казались матери розовыми. Она видела, что сын сбежал в искусственный мир, реальность которого виртуальна и отличается от её собственной, как небо от земли. А теперь ушёл муж.

«Всякий муравей бежит по своей дорожке, — решила она, — бывает, дорожки пересекаются, но никогда не совпадают». Под автоматные очереди отбойных молотков сделала несколько шагов по комнате, заткнув уши, влезла на подоконник и наглухо захлопнула форточку. А потом, упираясь пятернёй в стекло, громко призналась: «Скулы свело — так им завидую!»

Раньше Вел Тяпокур не пропускал ни одной юбки, теперь не взглянул бы и на «мисс Россия». Ангелина ворвалась в его жизнь, вытеснив прежние увлечения. «Грудь у тебя больше задницы», — восхищался он, когда она вертелась перед зеркалом, и Тяпокур мог видеть её всю, как свой затылок в парикмахерской. Но чем сильнее он любил Ангелину, тем чаще изменял ей во сне — с женщиной много старше, которая была его женой, и от которой имел взрослого сына.

Лев Рукопят был польщён: забравшись с туфлями на диван, Ангелина перебирала его рукописи.

А ты хорошо пишешь?

Сама почитай.

Я верю.

Так он догадался, что она неграмотна.

«Знаешь, — отодвинул он в сторону исписанные листы, — когда-то я был хорошим читателем, но, научившись писать, разучился читать. Хорошо можно делать что-то одно, и тебе придётся выучить буквы, чтобы наши половинки сложились в целое.»

Подкралась осень, и в саду по ночам трещали, лопаясь на морозе, оставшиеся на ветвях яблоки. Лев Рукопят переживал вторую молодость. Волосы из ушей перебежали у него на голову, а чувства обострились настолько, что у каждого цвета он стал различать запах, а у каждого запаха — цвет. День приходил, как в юности, голодным, а насыщался лишь к вечеру.

Какой молоденький! — достала раз Ангелина его фото из старого семейного альбома.

Дай сюда! — закричал он и разорвал фото. — Я ревную.

Ангелина была очаровательна. «Понедельник — день тяжёлый», — ложилась она засветло в воскресенье. И просыпалась во вторник. А, бывало, учила: «Для счастья нужно, чтобы реальность дополнялась мечтой: жизнь без мечты скучна, а мечта без действительности — невыносима. Раньше ты мечтал обо мне, но жизни у тебя не было — сейчас, воплотившись, исчезла мечта. Что лучше?» Рукопят молчал. «Одна моя часть хочет одного, другая — другого, — думал он. — Слово одно, но в «я иду», «я курю» и «я сознаю» «я» — разные.»

Встав ночью по нужде, Вел Тяпокур не включил свет. Вытянув, как слепой, руки, которые утонули в густом, как жижа, мраке, он двинулся по квартире, которую знал, как свои пять пальцев. И тут раскрытая дверь, попав створкой между рук, ударила его торцом. Тяпокур упал, потеряв сознание. А когда очнулся, нащупал у себя шишку, седеющую бороду и залысины. Над ним хлопотала немолодая женщина, которая звала его Лев Рукопят.

«Ангелина, собирай чемоданы!» — кричал Лев, проходя мимо нового, возвысившегося над провинциальными лачугами, супермаркета. И я его понимала. Столичное время расползалось, как туча, и гнало нас всё дальше. «На мой век мест хватит», — кривился он, и я кивала, пропуская его боль через сердце, как нитку через игольное ушко. Раз, мучаясь бессонницей, мы читали в постели сонники, положив их на подушку, я — мужской, он — женский, и мне вдруг подумалось, что совместная жизнь нам ничего не сулит, что мы в чём-то промахнулись, где-то промешкали, и у нашего будущего вышел срок годности.

Жена Рукопята представляла себя молодой, вспоминала вечер мужа в Доме литераторов, на котором они познакомилась. Тогда разговор поначалу не клеился.

Тяжело говорить с незнакомым, — виновато улыбнулась она.

А со знакомым?

И как в воду глядел — молчание теперь лежало, как лужа в овраге. Жена Рукопята думала, что жизнь — улица с односторонним движением, что одиночество чернее тучи, и от этих мыслей наворачивались слёзы. Она пыталась сбежать, спрятаться в ночные грёзы, но утро беспощадно раскалывало их скорлупу тарахтевшими под окном отбойными молотками.

Столичное время настигало нас, как борзая зайца. Собираясь в дорогу, Лев нахлобучивал на лоб потрёпанную шляпу, а когда, прибыв на новое место, снимал, обнаруживал под ней чужое лицо — моложе, без бороды. Но постепенно лицо старело, появлялись морщины, и он становился самим собой.

«Это тот, кого ты увидел в витрине, — догадалась я. — Его имя — Вел Тяпокур — читается в твоём, как в зеркале, как и ты в своих снах, он моложе тебя, но в отличие от твоих, чёрных, носит розовые очки».

Встречая у подъезда «скорую», Ангелина Рукопят залезла в почтовый ящик. В толстом, запечатанном сургучом конверте возвращали рассказ мужа «Роман с розовыми очками». Всё ещё комкая надорванный конверт, Ангелина вела врача по лестнице и, забегая на ступеньку вперёд, шептала скороговоркой: «Месяц пьёт один, разговаривает с самим собой..»

ЗВЕРЬ

Он был невысокий, щуплый, с голубыми, ясными глазами. Виски уже серебрились, но щёки были гладкими, как у мальчишки.

«Татарские гены», — пошутил он.

Ресторан был пуст, официанты сервировали столы, в огромном зале густела тишина. Разговор завертелся вокруг справедливости.

Где ты её видел? — рассмеялся Иван Терентьевич. — Вот же заказывали одновременно, а тебя первым обслужили. И так во всём. Тебя в школе били?

Не помню.

А меня били. Слабый был, а дети к животным ближе. Это потом зверство скрывать научаются.

Без лицемерия какая цивилизация, один каннибализм.

А может, так честнее? — тронул он лоб. — Была у меня история. Даже не история, а эпизод. Я по первому образованию юрист, и после университета работал в прокуратуре. Следователи там презирали кабинетных червей, гордились, что в гуще жизни. И я гордился, считая себя стражем закона, да и в справедливость тогда ещё верил. Раз поручили мне вести дело одного «цеховика». В Средней Азии на него целый город работал. Кого купил, кого запугал. И перед убийствами, видать, не останавливался. Русский, из казаков, малолеткой отсидел за грабёж и подался к солнцу. Тут среди узкоглазых и раскрылись его таланты: набрал кустарей, открыл швейный промысел, и деньги потекли бешеные. Блатные, конечно, пронюхали, предложили «крышу», но он и с ними быстро разобрался. Фамилия его была Бирюков. Отчаянный малый, ему высшая мера грозила, а он допросы в философские беседы превращал.