Артем Гай - Всего одна жизнь Страница 8

А вот старик Андреев не внушает мне желания вести подобные разговоры. Он всякий раз не прочь поболтать со мной, но я не люблю этот неуютный дом, заискивающих стариков. Возможно, от предубеждения к баптистам?..

Сын Андреева, худой и серо-желтый, лежит в соседней комнате. Дни его сочтены. Рак. Я слышу, как в первой комнате старик шипит на невестку, подкрашенную женщину лет тридцати.

— Подожди хотя, покуда доктор уйдет.

— Собрание у нас, понимаете? — шепчет она.

Я представляю ее лицо с подкрашенными губами и бровями, усталые глаза.

— Знаю я твои собрания…

Кожа на животе Андреева-младшего тонкая и дряблая. Лицо безразличное.

— Скоро я помру, доктор? — тихо спрашивает он.

Старики Андреевы пьют чай. Чинно, обстоятельно. Приглашают меня. Теплый запах крепкого чая льется в мое озябшее тело… Отказываюсь.

— Ну, как? — не глядя, задает вопрос Андреев-старший.

— Недолго ему осталось.

Андреева всхлипывает над блюдцем с чаем, крестится. Крестится и старик.

— Все от бога, — говорит он. — Всех к себе приберет. — И снова крестится.

Солнце село за гору. Быстро темнеет. Крепчает мороз. Андреев держит пса за ошейник до тех пор, пока я не выхожу за калитку.

Не сладко пришлось, наверное, в этом доме молодой женщине. И ведь она, пожалуй, рада будет смерти мужа. Уйдет оттуда. Вырвется!..

Как же это? Что же это такое — жизнь и люди? Можно ли рассудить их, можно ли говорить о людях: прав или не прав, оставляя жизнь со всеми ее дурацкими штучками вне нареканий?..

Какой же он был, Андреев-младший, чем жил?

«Божий был человек», — ныла старуха, когда я пришел к ним впервые.

«Какой из него работник, — говорил старик. — Болезненный. Шахта его сгубила».

«Сколько же он работал в шахте?» — спросил я.

«Два года».

«А кем?»

«Да он, правда, на поверхности больше…»

Потом сторож, продавец… А если бы не было у него рака? Жил бы, как его отец. Продавал бы ягоды да грибы на базаре, ковырялся в своем огороде. И ни «сгубила бы его шахта». Ходил бы в свой молельный дом. «Всех к себе приберет…» Стоит ли жить для того? А сколько таких без молельного дома? Безо всякого бога! Бедные люди, они не понимают, как это мало — всего одна жизнь!..

Улица завалена снегом, освещена призрачным лунным светом. Дома тоже зарылись в снег, эгоистично прячут тепло за желтыми прямоугольниками окон. Тоска.

Завидуй мне, Мэйлмюд Кид!.. Я со злостью хватаю горсть снега, сдавливаю его и бросаю в луну. Оглядываюсь. Слава богу никого. Половина восьмого. Невский залит светом фонарей, витрин, рекламы… Шуршат занавесы ленинградских театров… Мама заваривает наш вечерний чай. Отец читает в кресле… Как далеко все это!

Горячего бы чаю! Колочу руками по бокам, растираю лицо. Под сорок градусов, не меньше. Сейчас у Прокофьевны попрошу чаю. Вот и их дом. Два дня назад я сделал Кириллу Савельевичу кожную блокаду. Сутки у него не было сильных болей. Как прошли вторые?

Кирилл Савельевич сидит в кровати у придвинутого стола. На носу большие железные очки. Читает.

— Поздно вы в гости ходите, однако, — широко улыбается он.

— А я к больному, — говорю я.

— Какой я больной!..

— Что, хорошо?

— Отлично, Владимир Михалыч! Милый вы мой!

— Ни одного приступа? — с радостью и надеждой допрашиваю я.

— Расхвастался… — бурчит Прокофьевна. — А днем помирал.

— Да что там… Один был. И не чета «машинным». На лад пошло дело!

«Машинными» Кирилл Савельевич называет приступы, на которые вызывают скорую помощь.

— Вы лучше про Танюшу расскажите. Как она там?

— Э-э, — смеюсь я. — Это уже разговор, как в гостях. Тогда чай давайте.

— Ох ты господи, — засуетилась Прокофьевна, — как же это я… С морозу ведь… Щей поедите?

— Наливай, не спрашивай, — говорит Кирилл Савельевич.

От щей отказываюсь. Рассказываю о Тане подробно, правда почти то же самое, что каждый день. Эти хорошие вести они могут слушать без устали.

Потом говорим об Андреевых.

— Кулачишко был мелкий, — смеется Кирилл Савельевич. — Никто его не трогал. Жизнь просидел, как сурок в норе.

Лицо мое горит в тепле дома после хлесткого морозного ветра. С удовольствием пью душистый чай. Кирилл Савельевич рассказывает о своей жизни. Партизанские отряды в лесах по Хамиру, отступление к Белкам, в Ойротию. Эшелоны атамана Анненкова, колчаковцы, белоказачьи дружины… Жестокие бои в диких алтайских лесах, на глухих хуторах, переправы через ледяные горные реки… Первый Алтайский горных орлов полк и последние белые банды у монгольской границы…

Прокофьевна сидит у стола, подперев рукою голову. Это их прошлое, их жизнь.

— Ох, и рубка была в Богатыреве!.. Вы знаете его, Владимир Михалыч. Дикий был хутор, захолустный…

— Им-то что, — усмехается Прокофьевна, — в отряде. А у нас дома жгут. Разбой. А я в положении была… Чаю еще хотите? Заговорим мы Владимира Михалыча.

— Спасибо. Еще выпью.

Я рассказываю Кириллу Савельевичу о незавершенной работе Ганзина. У меня давно появилась идея приобщить к ней Кирилла Савельевича, да вот как осуществить эту идею, я не знал. Кирилл Савельевич сам помогает мне.

— Знаю я о его работе, — говорит он. — Мы с ним часто встречались. Горячей души был человек. И дело нужное затеял.

— То-то и оно! — говорю я. — Жалко. Пропадает.

— Да… — задумчиво говорит Кирилл Савельевич. — А вы не могли бы достать его записки?

— Попробую, — говорю я, не скрывая радости.

Ухожу поздно. Морозная ветреная ночь летит мимо меня. С окраинного пригорка, где живет Кирилл Савельевич, виден весь усыпанный бусинками электрических огней город. Только террикон рудника с ползающими под ним огненными муравьями-фарами стоит вровень. Вон на той горе, где переливается огнями многоэтажное здание обогатительной фабрики, темной ночью девятнадцатого года анненковец Арапов после пыток расстрелял тридцать шесть большевиков.

Из года в год парень — мужчина — больной старик смотрел со своего пригорка на свой город. Собственный город.

И вдруг я почему-то вспомнил одного старика на трибуне. Он медленно махал нам кепкой на майской демонстрации и плакал. Мы были тогда на третьем или четвертом курсе. Кто-то из ребят усмехнулся: «Посмотрите на этого склеротика. Слезы радости…» Сколько нужно прожить человеку, чтобы научиться понимать жизнь? Да еще чтобы был свой город в конце…

На «Птичьей горе» тихо. Лора, обволакиваясь клубами папиросного дыма и взбивая испачканной чернилами рукой свои пышные волосы, строчит очерк о бригадире проходчиков Митькине. Славный парень. У него своя «Волга», на которой мы с Николаем однажды ездили на охоту. Лора давно собирает материал для этого очерка.

Чтобы не мешать ей, мы усаживаемся с Ваней в «мужской» за очередную шахматную партию. Лора перетаскивает нас в «ничью комнату».

— Скучно, — говорит она. — И так весь день одна сижу.

— Творчество требует одиночества, — говорит Ваня.

Партия у него явно не клеится.

— Похоже, что «Спартак» сегодня не в форме, — замечаю я.

— Меня раздражает эта лошадь, — ворчит Ваня.

Довольно избитый прием. Речь идет о художественной литографии гнедой лошади. Это Лорина вещь. На «Птичьей горе» не так уж много личных вещей. Но лошадь — Лорина. Ваня, проигрывая, обычно ворчит: «Невозможно сосредоточиться, когда на тебя тупо уставилась лошадь». Но сегодня он идет дальше.

— Остановим часы. Нужно наконец покончить с этим, иначе я проиграю матч… Зачем тебе эта лошадь? — приступает он к Лоре. — Она поддерживает тебя на трудной стезе журналиста? Да, конечно, какой пример трудолюбия! «Все мы немножко лошади…»

— Ветвь, которую мы случайно опередили, — смеется Лора.

— А тебя не смущает такая лошадиная челюсть? — бьет Ваня по женским струнам.

Предстоит хорошая разрядка.

— Я всегда хотел посмотреть на обратную сторону портрета, — говорю я и намереваюсь снять его со стены.

— Не трогай!

Лора возражает, но мы настаиваем. Две руки держат ее, а две снимают литографию.

— Сейчас мы увидим лошадиный автограф! — торжественно говорю я.

Однако на обороте лишь штамп «Изоартели». Мы разочарованы.

— В чем дело? — недоумеваю я, обращаясь к Лоре, спеленатой в Ваниных объятиях.

— Дорога как память, — вызывающе говорит Лора.

— Ага. Поклонник из «Изоартели», — догадывается Ваня и орет: — С молотка!

— С молотка, — поддерживаю я.

Дама довольна. Поклонники ревнуют. Она не может себе представить, во что это сейчас выльется. Я вскакиваю на стул, и торги начинаются.

— Испортишь стул! — взывает Лора.

Ах, стул! Стул тоже идет с молотка! Затем, под дикий хохот, с комментариями, с молотка пускается мебель неверной дамы. Мщение за прошлое в духе двадцатого века. Ваня неумолим и неутомим. Снимается даже абажур. Посредине комнаты вырастает гора мебели…