Алексей Смирнов - Лето никогда Страница 8

– Роза-паук, – беспощадно ответил Букер, зажал шрам двумя пальцами и слегка потянул. – Вот прямо тут. На таких губах рано или поздно расцветает ядовитая роза-паук.

Он говорил очень серьезно и веско – так, что Паук почти поверил.

Видя это, Малый Букер медленно перекрестился:

– Вот те крест, клянусь, что не вру. Мне врачиха говорила, спроси у нее сам.

Паук чуть не плакал. Его не радовало даже то, что он оказался прав: «Зарница» закончилась, толком не начавшись. Скауты объясняли это вмешательством местной жительницы, равно как и последующим унижением предводителей. Но кое-кто видел причину в неожиданном дефолте и утверждал, что у вожатых были какие-то свои виды на деньги военрука.

Тот продолжал препираться с Мишей, и старший вожатый одерживал верх.

Глазеть на позор сбежались все: коровы, сельский люд, что себе на уме, собаки и кошки; слетелись вороны, сороки и галки, собрались кучевые и перистые облака, из-за которых украдкой подглядывало насмешливое солнце, и даже прозрачный лунный блин задержался посмотреть.

– Давайте пойдем на стрельбище, – робко предложил уничтоженный Игорь Геннадьевич.

Мир вокруг него презрительно стрекотал, зудел и глумился, живя своей жизнью.

– Шабаш, – зло отмахнулся Миша. – Смысл? Какой теперь смысл куда-то идти? Об вас ноги вытерли, а вы планы строите.

И он мрачно скомандовал построение.

– Звезды не с нами, ребята, – объявил он отрядам. Букер тут же подумал о деревянных созвездиях. – Следопыт должен держать нос по ветру и быть внимательным к знакам. Поход отменяется. Каждому, как вернемся, два часа личного времени. И всем отрядам – по красной шашке за достижения.

– Ребята, равняйсь! – подсунулся Игорь Геннадьевич.

Никто его не послушал, раздались смешки.

– Да, недоработал Базаров с Павлом Петровичем, – процедил Дима.

– Что? Что, господин вожатый? – встрепенулись Дьяволы, которые обожали своего руководителя.

– Вы, ребята, про это еще не читали. Завидую, будете долго смеяться.

Все были очень довольны, что не успели уйти далеко; унизительное возвращение происходило в угрюмом молчании. Напыщенно перелаивались невидимые собаки. Горн заткнулся, барабан насупился; толстый Катыш-Латыш и Букер, шагавшие в хвосте, тихо беседовали.

– Мишка ни фига не боится, – и Катыш-Латыш качал головой. – Полкан-то много старше!

– Мишка начальницу дрючит, – возражал Малый Букер. – И вообще он крутой. Он же лысый, ты знаешь?

– Кто лысый? Мишка? – поразился Катыш-Латыш. – Где же он лысый, вон сколько волос!

– Ему пересадили, я слышал, как Леха с Димкой трепались. А так он лысый. Он у Второго Реактора был, понял?

– Понял, – уважительно пробормотал Катыш-Латыш. – Тогда-то все ясно. Если у Реактора, то этого полкана он может…может…

– И вообще, – добавил Букер, – что с того, что полкан его старше? Мишка-то уж всяко был под мнемой. Ему теперь чем старше, тем лучше.

Малый Букер механически повторял чужие сплетни, не понимая странных преимуществ юного возраста.

– Верно, – кивнул Катыш-Латыш, который слыл тугодумом и не успевал сообразить самых простых вещей. Тем более – сделать вид, будто сообразил.

5. Три дня до родительского Дня.

Шашечки для Тритонов: синяя, синяя, синяя, синяя

– Ежкин корень. Ты ведешь себя, как мужик, – сказал Миша, выбираясь из-под начальницы.

Он потянулся за спичками и по пути посмотрел на часы: пять утра.

Полусумрак рассмеялся хриплым смешком. Бархат звучания вобрал в себя пепел и дым. Под одеялом щелкнуло: «Митоз,» – механически отметил Миша. Туберкулезные палочки в очередной раз удвоились.

Нога выпросталась из-под простыни, поиграла пальцами.

– Немудрено, – начальница «Бригантины» отпила из высокого стакана. На столике, задрав стеклянный носик-нос, дремал макет одноименного судна, служивший графином. – Я сделалась комбайном по ошибке.

– Как это? – Миша бессознательно отодвинулся. Бисексуалы одновременно отталкивали и привлекали его.

– Перепутали родительские мнемы, – простыня зашевелилась: под ней что-то чесали. В лагере было полно насекомых, и зуд поражал многих. – У нас фамилия нейтральная, бесполая: Фартух. Вместо маминой приехала папина.

– Эпрон, – сказал Миша.

– Что?

– Просто так. Эпрон. Фартук по-английски.

– Эпрон… Капрон.

– Иприт.

– Ифрит.

– Ибикус.

– Инкуб.

– Суккуб тогда уж, – рассмеялась начальница, перекатилась и обняла Мишу, походя вынув из его пальцев сигарету.

Миша, не успевший собраться с силами, отвел ее руку. Одновременно он, пытаясь возбудиться, прикрыл глаза, чтобы вызвать умозрительный образ той, что лежала с ним рядом. Ему казалось, что если приукрасить действительность, то дело пойдет на лад. В торжественные дни, например, начальница «Бригантины» смотрелась очень даже выгодно: она одевалась, как скаут, в рубашку и шорты, повязывала галстук и в этом виде принимала парад; после одного такого случая Миша сказал себе: решено! – и в тот же вечер постучался к ней, прихватив с собой все, что положено брать в этих случаях: шампанское, полевые цветы, коробку каких-то страшненьких конфет, седых и пыльных. «Оставь все здесь, выйди и зайди, как нашкодивший мальчик», – сказала она ему с порога.

Сейчас, отвернувшись и с закрытыми глазами, он видел только большие ступни, короткую шею с родинкой и ненормально узкую талию, способную пройти в кольцо из пальцев. Сущая машина, думал Миша. Совсем заездила евреечку-врачиху: та спала с лица, и глаза стали, как сливы, и чем-то пахло все время, черт-те чем.

– Как же так, – проговорил он задумчиво. – Как это вышло технически, чтоб отцовская мнема легла… не понимаю.

– Оказывается, все просто, – начальница уступила и теперь лежала на спине, не касаясь Миши. – Претензий с моей стороны не было. Если бы мне дали выбрать, я сама…Это же интересно, разве нет? Почему мужики такие правильные? Неужели тебе никогда не хотелось неестественного – ведь все в тебе есть, и оно тоже, где же пытливость ума?

Мишу передернуло:

– Нет уж, спасибо. Не надо мне таких экспериментов.

– Почему, глупый? Боишься, что дальше, по детишкам твоим пойдет, да? Так им, если мальчишки, немного пассивности не повредит.

– У меня не может быть детишек.

– Забыла, извини. А я-то, дура, таблетки глотаю.

– Ерунда. Мне просто трудно… – Миша сделал паузу, подбирая слово. Он редко беседовал на абстрактные темы. – Трудно самому, своими руками…переломить природу. Да и мамашины душевные терзания меня никогда не привлекали. Зачем я буду грузиться?

– Ты ничего не переломишь. В природе возможно все. Нам в институте как говорили? Мир бесконечен, и все возможно, а раз возможно, то и станет. И никакого предназначения у нас, кстати, нет. Мы – один из возможных и потому неизбежных вариантов, и все.

Миша покосился на часы. Он окончательно убедился, что больше любви не будет. Из-под брошенного полотенца выглядывал корешок какой-то книги, и Миша потянул его, как бы захваченный внезапным интересом. Вытянув, и вправду заинтересовался фамилией автора: Букер.

– Надо же, – усмехнулся он, показывая обложку начальнице. – У меня в отряде тоже есть Букер.

– Сынок, – улыбнулась та. – Ты не знал?

– Понятия не имел, – Миша раскрыл книгу и прочитал заглавие: «Пониженная Дифференцированность как Основа и Цель Современного Развития». – Можно взять почитать?

– Почитай, – начальница зевнула. – Автор противоречит себе. Рассуждает о простоте, а сам пишет книги. Он крупный идеолог, между прочим, стыдно не знать. Ты можешь идти, если хочешь; ты совершенно не обязан здесь задерживаться против воли.

Миша беззвучно чертыхнулся.

– О чем ты говоришь! Просто я…

– Да-да, Второй Энергоблок, я знаю.

По ее тону было ясно, что она действительно знает. Второй Реактор часто оказывался полезным прикрытием, и Миша, расставаясь с женщинами, не раз себе говорил, что нет худа без добра.

Он быстро оделся. Начальница продолжала улыбаться.

– Зайду на ферму, посмотрю, что там, – Миша, не находясь с темой, сморозил глупость. Но пришлось продолжать: – Вчера, знаешь, свинья там…потомство свое сожрала, всех поросят.

– И что тебе? Сожрала – и Слава Богу, ну скушала – и хорошо, можно больше не волноваться за них, не переживать, лучше самой съесть. Поспать теперь можно спокойно.

Она потянулась, снова взяла стакан и продолжила:

– В природе есть мудрость. Я часто думаю, что хорошо бы и людям – сожрать так вот сразу, чтобы не расстраиваться. Все равно им не жить по-нормальному. Что-нибудь, да случится, везде и за всеми не углядишь. Мама моя, помню, очень переживала. А я, к ее ужасу, после мнемы прямиком – к папе… Поневоле замечтаешься, что не сожрала дитём.

Миша стоял столбом, не решаясь уйти, и крепко сжимал под мышкой книгу Большого Букера. Взгорбленная простыня рассуждала:

– Вот бы все уничтожить самим! Из чистой любви. Когда-нибудь это будет. Мы не позволим ввязаться боженьке, который привык снимать сливки. Мой папа… – на этом слове она запнулась. – Он часто говорил: кто я и кто Бог, как мне его любить? Как я могу? Кто я такой, чтобы завидовать и подражать святым?