Януш Гловацкий - Good night, Джези Страница 8

Если в толпе на Сорок второй улице ванна не привлекала особого внимания, то еще легче было проглядеть инвалидное кресло-коляску. В нем сидела белая женщина, все еще красивая. Раскосые глаза холодного синего цвета, слегка выступающие скулы и большой, словно припухший рот. Из-под черного берета выбиваются густые светлые волосы, падая на воротник кашемирового, тоже черного пальто. Волосы, впрочем, скорее пепельные, тронутые сединой. На ногах теплые меховые сапожки. Короче говоря, ноябрьский холод был ей не страшен.

Коляску подталкивала худая, высокая женщина с очень белой кожей и темными волосами; у нее узкие поджатые губы, большие черные глаза и довольно острый подбородок. Легкая приталенная дубленка, вероятно, стоила кучу денег, сапоги из мягчайшей кожи красиво обхватывают ногу. Женщина выглядела состоятельной обитательницей Верхнего Манхэттена и совсем не соответствовала ни инвалидной коляске, ни Сорок второй улице.

Ловко лавируя в людском потоке на тротуаре, она, как и трое мужчин с ванной, направлялась в сторону реки, но на Девятой авеню свернула в нижнюю часть города. И там продолжала путь среди магазинчиков с дешевым бельем, банков, баров, кофе-шопов и притулившихся к ним уцелевших заведений порнобизнеса.

Приезжающие на Манхэттен наивные провинциалы, вероятно, воображают, что порнокинотеатры — излюбленные места извращенцев, эротоманов, дегенератов и еще бог весть кого. Так называемые приличные туристки, проходя мимо, нервно хихикают, а их мужья, незаметно друг другу подмигивая, с возмущением качают головой и разводят руками, печалясь о том, как низко пал мир.

Это полная чепуха. В середине лета, когда жара изматывает людей, а особенно зимой, когда с Гудзона дует ледяной ветер, такие кинотеатры — прежде всего идеальные убежища для опытных нью-йоркских бездомных. Да, они, эти сохранившиеся на Манхэттене остатки былых времен, старые, грязные, дешевые, но там есть и центральное отопление, и кондиционеры. За цену одного билета, что равнозначно стоимости дюжины подобранных на улице и проданных пустых бутылок и банок из-под пива, здесь можно целый день проспать на вполне удобных креслицах, обитых видавшим виды плюшем, и набраться сил, чтобы пережить ночь: ведь если задремлешь на улице, это по-разному может закончиться.

Вторую группу, заполняющую эти кинотеатры, составляют чернокожие женщины из службы социальной опеки. В число их повседневных обязанностей входит двухчасовая прогулка с одинокими белыми старушками, которых жизнь доволокла до такого места, что они уже либо не видят оснований, чтобы вставать, либо не могут этого сделать, потому что парализованы. А у входа в кинотеатр есть удобный пандус, так что черные опекунши, вместо того чтобы болтаться, как дуры, по улицам, дрожа от холода или обливаясь потом, ввозят в зал инвалидные коляски со своими подопечными, ставят их лицом к экрану, а сами собираются группками и, не следя за действием, сплетничают, запивая попкорн кока-колой. Старушки в колясках сидят, уставившись мертвым взглядом в экран: непонятно, что из происходящего на нем до них доходит. Негритянкам, которые приезжают на работу из Гарлема или Южного Бронкса, часто не с кем оставить детей, поэтому между рядами бегают мальчики и девочки, спугивая сидящих особняком онанистов. Но белая женщина, которая добралась в такую даль, подталкивая инвалидную коляску, — это что-то новенькое. Тем более что вторая, в коляске, с минуту негодующе размахивала руками, и похоже было, ей в кино совсем не хотелось. Впрочем, вскоре она успокоилась и, подобно другим старушкам, равнодушно смотрела на экран.

Так или иначе, когда они появились, разговоры на мгновение стихли — слышны были только стоны совокупляющихся на экране пар. Потом все вернулось в норму, бездомные снова натянули на глаза шерстяные шапки, а чернокожие женщины заказали еще попкорна.

Если бы кому-нибудь захотелось осмотреться повнимательнее, что было нелегко, поскольку в кинотеатре царил полумрак, то он мог бы заметить, что из-за выцветшей портьеры в левом углу зала выглядывает глазок кинокамеры.

Голос (впервые в этом повествовании)

Но мы чуть не забыли про нью-йоркскую ванну, в которой Джези собирается с силами для ночной, то есть настоящей, жизни. Итак, ванна наполняется горячей водой, а в ней пенятся и бушуют целебные соли, которые отлично тонизируют. Вот теперь можно погрузить в воду худое и длинное тело. Чудесно… но тут зазвонил телефон, и это не тот звонок, который Джези хотелось бы услышать. Умильный мужской голос затараторил по-польски:

— Добрый вечер, вечер добрый, я эксперт по уцелевшим в Холокосте. Изучил всех без исключения — писателей, актеров, врачей, полицейских. И ни один из них не пережил большего кошмара…

— Заткнись, — перебивает его Джези.

Но голос не унимается:

— …ни один не был раздавлен психически и физически больше, чем ты. И никто, буквально никто, с большей достоверностью не рассказал об этом в своих книгах и личных беседах…

— Ты еще здесь?

— Ну конечно, здесь. Боже, как замечательно она об этом написала. И не кто-нибудь, а жена замглавного «New York Times». Честнее тебя не было никого. Никого и никогда! Разумеется, я все это знал, и тем не менее твоя история меня глубоко взволновала. Видишь, а ты боялся. А помнишь?

— Что — помню?

— Только не перебивай, культурный человек…

— Надоело тебя слушать.

— А помнишь? Как этот Эли Визель[17], крупнейший специалист по Холокосту, получил твою книгу на рецензию и что он написал… Помнишь? А книга была превосходная.

— Я кладу трубку.

— Не положишь, кишка тонка. Плохо он о ней написал. Почему ты так со мной разговариваешь? Кто тебе тогда шепнул, что он еще не отправил статью в редакцию? Ну кто? И посоветовал пойти к нему до того, как отправит, и сказать, что это никакие не выдумки? Ну кто? И ты к нему помчался, сделал книксен, приподнял юбочку и показал черную подвязку с розочкой…

— Отвяжись, я тебя не слушаю.

— Э-э, какое там «не слушаю». Слушаешь. Я всегда знаю, когда ты слушаешь… Ладно, еще минутку, я уже заканчиваю. И Визель возбудился, потому что на подвязке у тебя было написано «Холокост». И ты его убедил, что это твоя история один к одному и что мальчуган, который мыкается среди польских крестьян — садистов и психопатов, — ты и только ты. И что он тогда сделал? Порвал разгромную рецензию и написал новую, похвальную. А почему? А потому, что он — великий, благороднейший человек, переживший Холокост, лауреат Нобелевской премии мира. Одна только у него есть слабость, мелочь, вообще-то: интересуют его исключительно страдания еврейского народа, а в литературе он ни хрена не смыслит. Ну а что было дальше? Пустяки: твоя книга сразу стала шедевром… По той простой причине, что мы разгадали его загадку, как Эдип разгадал загадку Сфинкса… Здорово, а? А насчет подвязки… это я метафорически, тоже попал под твое влияние. Ну а кто первый тебя поздравил?

— Fuck you.

— Твой английский становится все богаче… и он тебя произвел… В кого тебя произвел Визель? Официально произвел в свидетеля Холокоста. Пустячок. Но он подал пример критикам, и благодаря им ты стал Беккетом, Жене, Кафкой и Достоевским в одном лице.

Джези кладет трубку. Но через минуту, после очередного звонка, поднимает:

— Алло?

— Почему ты себя так ведешь? Это бестактно, — говорит тот же голос. — Обыкновенное хамство. Я ведь на твоей стороне, ты боялся, что тебе не поверят, смекнут, что дело нечисто… Ну и кто был прав? Ты — суперзвезда, верно? От души тебя поздравляю, и это фото на обложке, полуголый, с хлыстом…

— Это не хлыст, а уздечка.

— Хлыст, хлыст, обещай мне только одно: теперь ты уже ничего не будешь бояться. Не будешь себя мучить, терзаться, упаси тебя Бог. Со своим характером ты ведь всегда найдешь причину. Всё, конец. Ты боялся, как бы не вышло на явь, что всю оккупацию ты провел с родителями, — ну и не вышло. Тебе поверили… И в цианистый калий поверили. Купили. Ударили по рукам. Мать тебя покрывает. Как всякая мать. Верно?

— Хам, скотина.

— Что, наступил на больную мозоль? Только не говори, что по мне не соскучился. Что? Хлюп-хлюп… Сидим в ванне? Ты же боишься воды, сам так написал. После того как мужики хотели тебя утопить… А душ вообще никогда не принимаешь, потому что это ассоциируется с газовыми камерами в Аушвице. Ох, Джези, Джези. Как же я тебя люблю, сукин ты сын.

— Чего тебе надо?

— Чуточку благодарности. Требую уважения, потому как заслужил. Благодаря тебе и моим советам миллионы прочитали о Холокосте! Правильно? Прочитали! Ты вообще-то не врешь, только допускаешь неточности. Так и договоримся: в конце концов, то, что ты пережил вместе с родителями, тоже недурной кошмар. Ну, может, чуть поменьше, если кошмар можно измерять в сантиметрах.