Иван Зорин - Секта Правды Страница 8

Ипполит предложил мне стул, а сам опустился на кровать, взвизгнувшую, будто кошка, которой прищемили хвост.

«Вот так и живу…» — развёл он руками, выдавив виноватую улыбку. Но было видно, что он не замечает окружающего.

Он такой умный. Даже слишком. По-моему, подруга попросту от него избавилась.

Ипполит прислонился к стене, и пружины опять заскрипели, как зубы разгневанного великана. Воображаю, как ночами он слушает их, лёжа на кровати в тапочках, когда, скрестив колени, читает все эти бесконечные талмуды.

Одеяло у него жидкое и засалено до дыр, а подушка такая тощая, что он подкладывает вниз свёрнутую тужурку.

Бедный Ипполит! Я выдержала с час, а потом уволокла его на улицу — под короткое осеннее солнце и жёлтую листву.

Сама не знаю, как оказалась в постели с N. Наверно, Фрейд прав, нами правит подсознание, оттого мы, бабы, такие дуры. Думаем бог знает чем. Спинным мозгом, наверное. А N теперь не отвяжется. Но — жамэ, как говорят французы.

Ипполит ужасно старомоден. «Вам бы ещё пенсне», — на правах избалованной девушки издевалась я. Он начинал оправдываться, размахивая руками, как ветряная мельница. Я не разбиралась во всех его теориях, но, по-моему, он хочет счастья человечеству, в которое не верит. Рядом с ним чувствуешь себя грязной и порочной. Наверно, такая и есть. Теперь понимаю подругу: «Ты мне зеркальце скажи, да всю правду доложи.»

А кому нужна правда?

N богат. До неприличия. У него дорогой дом и шофёр с лицом итальянского мафиози. Но вышколен — лишнего слова не проронит.

N знает, что с ним скучно, оттого водит меня по ресторанам с балаганной музыкой и сорит деньгами.

Интересно, сколько ему? «Я уже в том возрасте, — отшучивается он, — когда про возраст лучше забыть».

Что ж, седина в бороду.

Вчера ходили в гости. Ипполит понравился. Хозяйка говорит: «Рыцарь без страха и упрёка!» И без будущего. Фу, какая я всё-таки меркантильная! А тут ещё N. Мать все уши прожужжала. Прямо бесприданница какая-то! Противно, вот возьму и выйду назло за Ипполита!

Впрочем, он не предлагает.

Сердитый, Ипполит делался смешным. «Смените гнев на милость», — картинно сложив руки, отвешивала я поклон. Или, передразнивая, вытягивала палец, произносила с деланным трагизмом: «И если ты даже в землю на три метра видишь, а себя не видишь — крот ты распоследний, котёнок слепой!» Получалось почти библейское. Но Ипполит оставался серьёзен и только лохматил волосы огромной пятернёй.

Надо же — накаркала. Ипполита прорвало. «Ты пойми, — тряс он меня за плечи, — без тебя у меня ничего нет!» Странный, мы даже не целовались, а он руки просит.

Впрочем, из нас выйдет прекрасная пара: я — дура, он — сумасшедший!

Господи, опять просидела полдня на краю ванной, пока мать не начала стучаться — считала прилипшие ко дну пузырьки. Они невозмутимы, как далай-лама. Потом смотрела в зеркало, а оттуда — чужое лицо. У меня такое бывает, перечитываешь дневник, а он — будто в переводе.

Мать говорит — депрессия.

А N играет на сострадании. Признался, что в детстве получал множество пощёчин. Видно, от этого у него появилась привычка ощупывать лицо толстыми, как сардельки, пальцами.

Но мне его не жаль. Представляю, как в своём кругу он бьёт себя в грудь, раздуваясь, как петух: «Я сам себя сделал, слышите, сам!»

Всё утро слушала лекцию Ипполита. Мы с ним то на «ты», то на «вы».

— Как вы не понимаете, — горячился он, — сегодня либо мир растворит Америку, либо сам станет Америкой.

Мужчины все одинаковые — забивают голову бог знает чем.

— А зачем об этом думать? — улыбнулась я. — Сами же говорили про клеточки.

Он осёкся.

— Вы, наверно, и газеты читаете, — добивала я.

Не зная, куда себя деть, он стал перебирать карточки в альбоме. Я разгладила его взъерошенные волосы и, нагнувшись, поцеловала.

Ипполит большой ребёнок, и у меня бывают к нему приливы материнской нежности.

Хотя он на целый год старше!

Сегодня проснулась и — поняла: я люблю Ипполита! Наверно, я слишком ветреная. Хожу по комнате и целый день напеваю, как тихо помешанная: «Я люблю Ипполита, я люблю Ипполита…»

— Будь умницей, — предостерегла мать. — Я понимаю, мимолётное увлечение, такое бывает. Но если. Выброси из головы!

Уголки губ у неё опущены, как у барометра, что предвещает бурю, а шея уже пошла пятнами.

Послушай. — начала, было, я.

Ничего слышать не хочу! — затопала она. — Я не дам тебе испортить жизнь! Я за твоего отца вышла — сама знаешь, что получилось.

Ну и разведусь! — закричала я. — Подумаешь, трагедия!

Злые, как фурии, наговорили гадостей, а кончилось всё слезами — обнявшись, рыдали, как белуги. Затем делали вид, что ничего не произошло, но какие тайны в семье из трёх женщин — сестра стояла под дверью и, растирая мокрые щёки, тихо всхлипывала: «Ипполит такой хороший, такой хороший.»

«Вот вырастешь — отдам за него», — спряталась мать за одну из своих улыбок, которые носила, как носовые платки.

Бедная мама — две дочки на выданье!

Вечера становятся длиннее. Ипполит стоял у распахнутого окна, задирая голову к звёздам, курил, затягиваясь так крепко, что, казалось, обжигал тонкие, нервные пальцы. Долго молчали, молчать с ним — не в тягость, я листала на коленях старинную книгу, пытаясь угадать его мысли.

«Раньше заботились о душе, теперь пекутся о здоровье», — чётко разделяя слова, подвёл он черту под молчанием.

Я начинаю уставать от его сентенций.

И зачем звездочёту жена?

Всю ночь накрапывал дождь. Капли уже холодные, мертвенные, подставила ладонь — обожглась. Что ж, пора бы — зима на носу.

А Ипполит не такой наивный. И льстивый. Говорит: «Иметь одного ребёнка, всё равно, что стоять на одной ноге». Это — матери. Пытается склонить её на свою сторону. Мать слушает, стиснув зубы. А когда Ипполит уходит, является N и тоже подолгу говорит с ней, поддакивает, смеётся. Мать интересуется его работой. «Будущее не само по себе становится настоящим, — покручивает он лохматый ус, — превращать его в настоящее — уже тяжкая работа».

Они точно сговорились: философствуют и ухаживают не за мной, а за матерью.

Приходил отец. Запершись у матери, долго о чём-то рассказывал, жаловался на жизнь, вымаливал прощение. Но мать непреклонна: «Прощай, не прощай — прошлого не вернуть». Отец метнулся раненой птицей, неловко наматывая шарф, опуская глаза.

Он постарел, стал тенью прежнего, уверенного в себе мужчины. Не попадая в рукава, долго топтался грустной, механической куклой.

И зачем он ушёл? Счастья нигде нет.

«Уж осень оделась багрянцем». А я не могу больше ждать — так можно всю жизнь в старых девах. Ухожу к Ипполиту! Пока складывала чемодан, мать стыдила. Но, когда любишь — не стыдно. Всё мелочно, кроме любви, одна она настоящая и оттого длится века!

Ипполит ещё не знает. Представляю его удивление! Но теперь счастье не обойдёт нас стороной — мы будем любить и говорить, говорить.

Ипполит по слухам учительствует где-то в провинции, а я уже четыре года замужем за N. У меня двое детей — мальчик и девочка.

«Не грусти, — в день свадьбы успокаивала меня подруга, — осенние романы все неудачные.»

РАЗМЕРОМ С КАРТИНУ

Ни одну книгу нельзя читать бесконечно, ни одну жизнь нельзя прожить дважды», — думал художник Артём Дериземля, закрашивая холст густыми, рублеными мазками. Время от времени он сплёвывал между ног, и мысли возвращали его к тому серому, промозглому дню, когда на пороге появились двое — чёрные пиджаки, одинаковые галстуки, хищно глядевшие из-под брюк остроносые ботинки.

Прохор Захарчук, — жестом представил товарища тот, что справа.

Захар Прохорчук, — ответил жестом левый так, что у Артёма перекосило глаза.

Нацепив на крепкие зубы улыбку, казалось одну на двоих, они пропели сладкими голосами:

— Нам что-нибудь для интерьера…

У Артёма с утра не было во рту маковой росинки, и он заломил цену.

Не сумма, — кашлянул в кулак Прохор Захарчук.

Смешные деньги, — хихикнул Захар Прохорчук.

И оба уже стягивали перчатки с коротких толстых пальцев, чтобы ударить по рукам. У Артёма защипало в носу, и он чихнул. Провожая гостей, он подумал, как легко его купили, всматриваясь в широкие спины, гадал, какая из них чья.

Обычно Артём приступал к заказу не раньше, чем забывал тех, на кого горбатился, и работал над картиной так долго, что краски в нижних слоях жухли, проступая, казалось, с обратной стороны холста. Он и сейчас тянул до последнего, но деваться было некуда — деньги давно потрачены, а завтра выходил срок.

Разминая затёкшую спину, Артём потянулся, хлопнул по коленям и, в три шага одолев комнату, отдёрнул на окне штору. На улице проплывала щекастая луна.