Хулио Кортасар - Лодка, или Еще одно путешествие в Венецию Страница 8

Я тоже, дорогая моя, я тоже это заметила. И мне это совсем не понравилось, потому что его спокойствие скрывало нечто, казавшееся мне до той поры не слишком сильным: он был как сжатая пружина, как воришка, который ждет, когда его освободят. Это так отличалось от его обычного тона, почти холодного и всегда «сугубо по делу», когда он звонил по телефону. На какое-то время я оказалась «вне игры» и ничего не могла сделать для того, чтобы все шло, как я рассчитывала. Подготовить Валентину… Раскрыть ей все, вернуть ее в Рим от этих ночей, когда она ускользала, отдалялась от меня, оставив и душ, и мыло в полном моем распоряжении, и засыпала, поворачиваясь ко мне спиной, бормоча, что ей ужасно хочется спать, что она уже наполовину заснула.

Разговор продолжался, сравнивали музеи, делились маленькими туристскими незадачами, потом — опять мороженое и сигареты. Заговорили о том, чтобы завтра утром вместе посмотреть город.

— А может, — сказал Адриано, — мы помешаем Валентине, которой хочется погулять одной?

— Почему вы говорите и обо мне тоже? — засмеялась Дора. — Мы с Валентиной понимаем друг друга в силу разных интересов. Она никому не уступит место в своей гондоле, а у меня есть свои любимые каналы, только мои. Может, у вас получится найти с ней нечто общее.

— Всегда можно найти нечто общее, — сказал Адриано. — Так что в любом случае я приду за вами в половине одиннадцатого, к тому времени вы уже что-нибудь решите или решим вместе.

Когда они поднимались по лестнице (их комнаты были на одном этаже), Валентина положила руку Доре на плечо:

Это был последний раз, когда она до меня дотрагивалась. Как всегда, едва прикасаясь.

— Я хочу попросить тебя об одной услуге.

— Я готова.

— Завтра утром я хочу пойти с Адриано одна. Это только на один раз.

Дора искала ключ от двери, который провалился на дно сумочки. Понадобилось время, чтобы его найти.

— Сейчас долго объяснять, — добавила Валентина, — но окажи мне эту услугу.

— Ну разумеется, — сказала Дора, открывая дверь. — Ты и его тоже не хочешь ни с кем делить.

— И его тоже? Ты что же, думаешь…

— О, это всего-навсего шутка. Спокойной ночи.

Теперь это уже не важно, но когда я закрыла за собой дверь, то готова была расцарапать себе лицо. Сейчас-то это уже не важно; но если бы Валентина уяснила себе… Это «и его тоже» было кончиком, потянув за который можно было размотать весь клубок; она ни в чем не отдавала себе отчета, из-за нее все запуталось, и она жила в этой путанице сама. С некоторых пор оно для меня и лучше, только, может быть… В общем, это действительно уже не важно; не всегда же жить на элениуме.

Валентина ждала его в вестибюле, и Адриано даже не пришло в голову спросить, где Дора; так же как во Флоренции или Риме он не слишком обращал внимание на ее присутствие. Они пошли по улице Орсоло, едва взглянув на маленькое озеро, где дремали ночующие там гондолы, и пошли к Риальто. Валентина, одетая в светлое, шла чуть впереди. Они обменялись двумя-тремя ничего не значащими фразами, но, когда пошли по маленькой улочке (уже заблудившись, поскольку ни один в карту не смотрел), Адриано нагнал ее и взял за локоть.

— Это слишком жестоко, знаешь ли. Есть что-то подлое в том, что ты делаешь.

— Да, я знаю. Нет таких слов, которых я бы себе не сказала.

— Уехать вот так, таким жалким образом. Только потому, что на балкон упала мертвая ласточка. Это же истерика.

— Если признать, — сказала Валентина, — что причина именно в ней, то это хотя бы поэтично.

— Валентина…

— Оставь, — сказала она. — Давай найдем какое-нибудь тихое место и поговорим.

— Пойдем ко мне в гостиницу.

— Нет, в гостиницу не надо.

— Тогда в кафе.

— Ты же знаешь, там полно туристов. Какое-нибудь тихое место, не представляющее интереса… — Она заколебалась, поскольку вслед за этим напрашивалось название. — Пойдем к Фондамента-Нуове.

— А что это такое?

— На другом берегу, к северу. У тебя есть план? Вот сюда, это там. Пошли.

За театром Малибран начались улицы, где не было магазинов, только ряды всегда запертых дверей, да у какой-нибудь из них, на пороге, играл оборванный ребенок; оттуда они вышли к улице Фумо и увидели совсем близко сверкающую воду лагуны. Она открылась им сразу же, как только они вышли из невзрачной тени на сияющую от солнца береговую полосу, полную рабочего люда и бродячих торговцев. Несколько кафе лепились, будто плесень, к стенам домишек, о которые плескалась вода, в воздухе носились не слишком приятные запахи с острова Бурано и кладбища. Валентина сразу увидела кладбище, она вспомнила объяснения Дино. Маленький островок, параллелограмм, окруженный, насколько хватало глаз, красноватой стеной. Кроны кладбищенских деревьев окаймляли ее, будто темная бахрома. Хорошо была видна пристань, где можно было высадиться, однако сейчас было ощущение, что это остров мертвых: ни одной лодки, ни одного человека на мраморных ступеньках причала. И все буквально сгорало от утреннего солнца.

Валентина нерешительно повернулась направо. Адриано мрачно пошел за ней, почти не глядя по сторонам. Они прошли по мостику через один из внутренних каналов, который впадал в лагуну. Жара давала себя знать невидимой мошкарой, облепившей лицо. Они пошли по другому мостику, из белого камня, и Валентина остановилась посредине, облокотившись на перила и глядя назад, на город. Если и можно было где-то поговорить, так только в этом месте, таком безликом, неинтересном, с кладбищем за спиной и каналом перед глазами, проникавшим в глубины Венеции, разделяя два скучных, почти безлюдных берега.

— Я уехала, — сказала Валентина, — потому что все это не имело смысла. Дай мне договорить. Я уехала, потому что в любом случае кто-то из нас двоих должен был уехать, а ты теперь все усложняешь, прекрасно зная, что один из нас должен был уехать. Какая разница, если дело только во времени? Неделей раньше, неделей позже…

— Это для тебя нет никакой разницы, — сказал Адриано. — Тебе действительно все безразлично.

— Если бы я могла тебе объяснить… Но мы утонем в словах. Зачем ты поехал за мной? Какой в этом смысл?

Если она действительно спрашивала так, это по крайней мере значит, что она не считала меня причастной к появлению Адриано в Венеции. А это, понятное дело, вызывает всегдашнюю горечь: стремление не принимать меня во внимание, даже мысли не допускать, что есть еще чья-то рука, которая может спутать карты.

— Я уже понял, что смысла никакого нет, — сказал Адриано. — Пожалуй, так, и ничего больше.

— Ты не должен был приезжать.

— А ты не должна была уезжать, бросив меня, как…

— Пожалуйста, без громких слов. Зачем говорить о бросании или еще о чем-то в этом роде, когда речь идет, в сущности, о простых вещах? О возвращении к обычной жизни, если хочешь.

— Это для тебя простые вещи, — зло сказал он. У него дрожали губы, а руки крепко сжимали перила, будто искали поддержки у равнодушного белого камня.

Валентина смотрела в даль канала и видела, как к ним приближается гондола, размером больше обычной, в окружении других гондол и пока еще не очень ясно различимая на таком расстоянии. Она боялась встречаться с Адриано глазами, и единственное, чего ей хотелось, — чтобы он ушел: наговорил бы ей оскорблений, если это нужно, а потом ушел. Но Адриано продолжал стоять, с головой уйдя в свое страдание, затягивая то, что обычно называют выяснением отношений, хотя на самом деле — это всегда только два монолога.

— Это же нелепо, — прошептала наконец Валентина, не отрываясь глядела она на гондолу, которая медленно приближалась. — Почему я должна быть такой, как ты? Разве не ясно, что я не хотела тебя больше видеть?

— В глубине души ты любишь меня, — глупо сказал Адриано. — Не может быть, чтобы ты меня не любила.

— Почему не может быть?

— Потому, что ты не похожа на других. Ты же не отдашься кому попало, как многие другие, как какая-нибудь истеричка, которая не знает, что с собой делать, раз уж она отправилась путешествовать.

— Тебе кажется, что отдалась я, а я могу сказать тебе, что это ты отдаешься. Старая теория о женщинах, когда…

И так далее.

Мы ничего не добьемся этим, Адриано, все это так бесполезно. Или оставь меня сегодня, прямо сейчас, или я уеду из Венеции.

— Я поеду за тобой, — упрямо сказал он. — Не ставь нас обоих в смешное положение. Не лучше ли будет, если?..

Каждое слово этого бессмысленного разговора было ей до тошноты неприятно. Видимость диалога, внешняя раскраска, под которой нечто застоявшееся, бесполезное и гнилое, как вода в канале. Посредине фразы Валентина вдруг поняла, чем гондола не похожа на другие. Она была широкая, как баркас, с четырьмя гондольерами, которые гребли, стоя на траверсах[24], а между ними стояло что-то похожее на катафалк, черный с золотом. Да это и был катафалк, и гребцы были в черном, без легкомысленных соломенных шляп. Лодка подошла к причалу, рядом с которым тянулось мрачное, казавшееся необитаемым здание. Здесь же, у причала, было что-то вроде часовни. «Больница, — подумала она. — Больничная часовня». Вышли люди, какой-то мужчина вынес венок и небрежно забросил его на погребальную лодку. Появились другие, уже с гробом, и началась погрузка. Даже Адриано был, казалось, захвачен явным ужасом того, что происходило под этим утренним солнцем, в той Венеции, где не было ничего интересного, куда не заглядывают туристы. Валентине показалось, он что-то прошептал, а может быть, это было сдавленное рыдание. Но она не могла оторвать глаз от лодки, от четырех гребцов, которые ждали, уперев весла в дно канала, чтобы другие могли поставить гроб в углубление под черным балдахином. На носу лодки вместо привычных зубцов, украшающих гондолы, виднелся какой-то неясный блестящий предмет. Будто огромный серебряный филин, и не просто украшение, а как живой, но, когда гондола двинулась по каналу (семья усопшего осталась на причале, и двое молодых людей поддерживали пожилую женщину), оказалось, что это не филин, а посеребренная сфера и крест, единственный яркий, сверкающий предмет на всей лодке. Гондола приближалась к ним, сейчас она пройдет под мостом, прямо у них под ногами. Достаточно будет спрыгнуть и попасть на носовую часть, на гроб. Показалось, что мост легко поплыл навстречу лодке («Так ты не пойдешь со мной?»), Валентина так пристально смотрела на гондолу, что гребцы стали грести медленнее.