Анджей Стасюк - Дукля Страница 8

Июль небесно-голубым жестяным листом висел над деревней. От реки несло тиной. Я охотился за ее присутствием, словно полуслепой кот. Каждый намек на что-то белое и движущееся заставлял кровь ударять мне в голову. Я был потный, грязный и липкий от несчетного количества газировки.

В какой-то из дней я сидел на мостках, к которым швартовались лодки и байдарки, и плевал в воду. Белые островки слюны сплывали вниз по реке. Я смотрел им вслед. И вот откуда-то сзади появилась она. Миновала мостки и прошла дальше. С ней была худая женщина в купальном костюме. Они тяжело брели по серому пляжу. Худая проваливалась по щиколотки, а она сошла ближе к берегу и на мокром выглаженном песке оставила отчетливый отпечаток стопы. Минутой позднее они свернули в сторону лестницы, ведущей к домикам. Я видел, как она восходит выше и выше, бронзовые бедра шевелятся под зонтом платья, и наконец она зависла, абсолютно черная на голубом фоне, и исчезла. Это длилось не более полуминуты, но я словно очнулся после бесконечно долгого сна. По реке тянулась баржа с прицепленным мотором. Поднятые ею волны прокатились под мостками, лизнули берег и едва не достали до отпечатка ноги. У меня замерло сердце. Но водяной язык был короткий, и след остался не тронут. Мне хотелось подойти туда, но я был не один. Рядом сидел парнишка из деревни, смолил в кулак и время от времени делился со мной бычком. Он что-то говорил, но я ничего не слышал. Я всматривался в ямку на песке. Она все еще оставалась там. Я знал, что и тепло сохранилось в том месте, и запах, что тяжесть ее тела материализовалась, наполнив собой хрупкую форму, и стоит сделать всего лишь несколько шагов, чтобы овладеть этим сконденсированным присутствием. След был отчетливый. Я видел пятку и овальные углубления пальцев. Я проклинал своего дружка. Он сидел рядом и нес какую-то лабуду, лениво растягивая слова, как лениво текла и эта оцепенелая от зноя река.

А потом появилась шумная семья с надувным матрасом, подстилками и малышней в панамках в красный горошек. Они прошествовали по тому месту и разлеглись, выставив белые животы солнцу.

Когда через полчаса мы уходили оттуда, я замешкался на минуту и зачерпнул горсть песчинок с истоптанного пятачка. У меня болели глаза. Все это время я всматривался в несуществующий, оскверненный след, чтобы не потерять его. Я всыпал немного песка в карман. Мы пошли искать прохладное место.

Когда небо поражает пустотой, мы ищем знаков на земле. Так я думал, сидя и ожидая, пока кто-нибудь появится на Рынке. Но там стояла только ратуша с белыми стенами — правда, в погожий зимний день эта белизна синела, как и воздух за стеклом. У входа висел голубой череп телефона-автомата, а внутри вместо городского управления устроили тренажерный зал, чтобы парни не обязательно шли в «Граничную» или к «Гумисю»[8], а имели какой-то выбор и потом уж могли себе пойти хоть и к «Гумисю». Но сейчас все было закрыто, и только тени незаметно вытягивались.

Я попивал «Лежайское» и начинал понимать, что эта воскресная пустота берется из тишины и отсутствия отчетливых запахов. Ветер их выветрил, к тому же каменные города лишены ясно выраженного запаха. Перемены в камне происходят столь медленно, что если распад и наступает, то за пределами наших чувств. Он длится слишком долго, его трудно постичь, поскольку происходит он во внечеловеческом пространстве. Почти как с теми звуками, которых мы не слышим, а однако же они нас умерщвляют. Из подсобки неслись звуки «Трусов в полосочку» и звяканье кастрюль и тянулась тонкая нитка кофейного аромата. Почти видимая в воздухе, золотисто-бронзовая, она зависла на фоне лиловой стены, сплетясь с сероватым дымом моей сигареты. Минутой позже ее поглотил смрад пивной: смесь застарелого пепла, пота и перегара, выдыхаемого во время всех этих пьяных посиделок.

День постепенно размыл контуры ратуши, и на ее месте на Рыночной площади появилась усадьба, окруженная забором, а забор тот, гонтом крытый, местами починки требует. В усадьбе той трапезная, к коей трапезной двери на петлях железных, с рукоятями да крюками железными же. При дверях тех дымоволок каменный, печь зеленая недобрая, с одной и с другой стороны шкаф столярной работы, черный, сверху в нем дверцы решетчатые, снизу двое дверок тож, на петельках железных. Стол один, большой, раскладной. Окон трое, в свинец оправленных, у окон же ставень по двое, все деревянные. В палате той кладовыя, две, вторая палата — светелка девичья. Дале комната, в ней дверь. С комнаты той комнатка, без двери, однако, за коей ишо комнатка, третья. Горенка обок, насупротив палаты той, а в ней печь с кафели простой белой, столик липовый, окно одно, в свинец оправленное, большое. Меж палатой и горенкой теми кладовыя, две, с дверьми до них на полозьях. Горенка при дверях сенных, до коей дверь. Сени большие, до сеней тех врата великие, и с калиткою, у врат тех вверху кольцо железное. Из сеней же поварня, с поварни за дверной на полозе — кладовая меньшая для хранения утвари. При кухне збоку — чулан для провианту, в коем-то чулане окно в деревянной раме. Усадьба та вся гонтом крыта, местами крыша починки требует. Конюшен две, возовня — одна, под гонтом тож. Третья конюшня пуста стоит. Под усадьбою той анбаров каменных числом четыре. А ко двору от города врата великие тесовые, у врат тех кольцо железное и две скрепы железных для укрепления[9].

В общем, так оно было за этим не существовавшим тогда окном триста лет назад. Железо, дерево, прокопченные печи, гниющий гонт, дым, спертый дух, полумрак пасмурных дней, сырость, низкий бревенчатый потолок, мыши, стены, пропитанные запахами, и двери, множество дверей и дверок в очередные палаты, каморки, сени, шкафы, буфеты, кладовые, тайники, где пыль, паутина и стоячий воздух отданы были воздействию времени, его однообразному течению, оставляющему осадок на поверхности предметов. Все это так сильно напоминает память с ее непросчитываемой структурой и несчетным количеством пунктов, в которых все в очередной раз может начаться с самого начала, как в каком-нибудь безумном инвентарном списке, реестре вещей и возможностей, до самых глубин, но дна-то все равно не будет, потому что сразу же открывается что-то еще и еще, ведь и самое маленькое мгновение делится на что-то еще меньшее и разбрызгивается, точно фейерверк, сотнями звезд, и у каждой из них иной цвет, вкус и форма, и так по кругу, покуда сознание само не взорвется, и это — единственная бесконечность, которая у нас есть, а все остальное лишь ее крупицы, возведенные в квадрат и зафиксированные, а стало быть, мертвые.

Наконец что-то начало происходить. Вошли люди. Только двое, но этого было достаточно. Я встал и двинулся прочь из бара, стараясь попасть в тот тоннель, в тот проход, который они проторили своими телами внутри дня.

У Марии Магдалины дрогнули колокола. Мне хотелось туда пойти. Меня тянуло к Амалии Брюль, но я подумал, что сейчас время старых женщин и я буду в костеле не один. Меня тянуло к маленькой фигурке, одетой в платье с оборками. Эта смерть пахла рисовой пудрой, ангельской водой и ленивым обмороком. Так могла выглядеть Святая Тереза Бернини[10], когда ее экстаз подошел к концу. Над городом плыл звон колоколов. Тяжелая металлическая волна расходилась концентрическими кругами и отгораживала небо от земли. Люди капля за каплей вытекали из домов, выкатывались из ворот отяжелелыми шариками, останавливались, ослепленные яркостью Рынка, принимали решения или топтались по инерции, а потом собирались в группки и курили, стряхивали пылинки с одежды и советовались, как провести остаток дня. Начинались дукельские вечерни. У Марии Магдалины, у Бернардинцев, у «Гумися», в «Крист-баре» и «Граничной».

На площади у автовокзала стоял мой автобус. Мы поехали на Жмигруд. Водитель оставил двери открытыми. Больше никого не было. Только мы двое.

Звучало радио. За Ивлей вещи возвращались на свои старые места. Мне не хотелось размышлять о том, что прячут дома вдоль дороги. Они стояли ровнехонько, плотно прилегая к пейзажу, и ни мысль, ни мышь не могла бы там проскользнуть. Дукля бледнела с каждой остановкой. Теряла отчетливость, как сон после пробуждения, сон, от которого остается лишь контур, серые штрихи на буром фоне.

Вот почему я возвращаюсь к той истории более чем двадцатилетней давности. Я уверен, что она складывается из тех же самых основных элементов, которые круговорот времени укладывает в разнообразные констелляции, но природа их остается при этом неизменной, как у воды, соли и металлов, которые оформляются во всевозможные человеческие тела, чтобы спасать нас от скуки. Из этих же самых атомов складывается Дукля и то лето, когда я под знойным солнцем шел по ее следу с горстью песка в кармане джинсов «Одра», а горсть моя все уменьшалась, кварц протирал хлопчатую ткань, исчезая или превращаясь в неуловимую пыль.