Александр Житинский - Песнь торжествующей любви Страница 8

– Проклятый колдун! – прохрипел он ему в лицо.

Лицо Венедикта исказилось в муке, но он как будто не слышал этого крика. И тогда Иннокентий, не помня себя, другой рукою вырвал кинжал из ножен на поясе Венедикта и по самую рукоять вогнал его ему в бок.

Страшно закричал Венедикт и, согнувшись и прижимая обе руки к кровоточащему боку, побежал обратно в павильон. И в тот же миг пронзительно закричала Валерия. Ноги у нее подкосились, и она упала бы с подоконника на террасу, если бы Иннокентий не подставил руки и не поймал ее.

Он бережно внес ее в дом через дверь, предварительно отодвинув камень, и донес до кровати. Там он осторожно уложил ее на спину, а сам присел рядом.

– Милая моя, родная… Спи, не тревожься… Я с тобою, все позади… Больше ничего не будет страшного в нашей жизни. Спи, родная… – шептал он ей, поглаживая ее по руке.

Она долго лежала неподвижно, но наконец открыла глаза, вздохнула глубоко, прерывисто и радостно, как человек, толькео что спасенный от неминучей смерти, и увидев мужа, обвила его шею руками и прижалась к нему.

– Ты, ты… Это ты… – шептала она.

Он гладил ее и успокаивал.

Понемногу руки ее разжались, голова откинулась назад, она прошептала:

– Слава Богу, все кончено… Но как я устала!

И заснула крепким, но не тяжелым сном.

Иннокентий устало прилег рядом и лежал неподвижно несколько секунд, как вдруг его обожгла мысль о Венедикте. Он вскочил на ноги, нервно заходил по комнате, подошел к окну, всмотрелся в темноту.

Ничего, только ночь и одно горящее окно павильона вдали.

Он осторожно открыл дверь, оглянувшись на спящую жену, и выскользнул из дома.

Следы ночной драмы он нашел тут же. На каменной террасе еще не высохла лужица крови на том месте, где он ударил кинжалом Венедикта. Он наклонился к ней, потрогал пальцем. Без сомнения, это была кровь. Капли крови уводили по дорожке дальше, к павильону.

Иннокентий направился туда крадучись и озираясь. Почему-то он ждал неожиданностей. У статуи сатира он вновь остановился, непроизвольно изобразил его нынешнюю позу, сравнил с прежней. Нет, не может быть, показалось…

В павильоне было тихо, горело лишь одно окно. Он увидел на ручке двери следы окровавленных пальцев, осторожно открыл дверь, прошел на цыпочках темную прихожую и остановился на пороге, пораженный увиденным.

Посреди комнаты, на персидском ковре, с парчовой подушкой под головой, покрытый широкой красной шалью с черными разводами, лежал на спине Венедикт. Лицо его, желтое, как воск, с закрытыми глазами, обращено было в потолок, дыхания не было заметно, он выглядел мертвецом.

У ног его, тоже закутанный в красную шаль, стоял на коленях малаец. Он держал в левой руке ветку неведомого растения, похожего на папоротник, и, наклонившись слегка вперед, неотвратно глядел на своего господина. Небольшой факел, воткнутый в пол, горел зеленоватым огнем и один освещал комнату.

Малаец не пошевелился при входе Иннокентия, только вскинул на него глаза и опять устремил их на Венедикта.

Время от времени он поднимал ветку и потрясал ею в воздухе, шепча губами беззвучные слова. На полу лежал окровавленный кинжал, которым Иннокентий поразил Венедикта.

Прошла минута.

Иннокентий приблизился к малайцу и, нагнувшись к нему, произнес сдавленнымс голосом:

– Умер?..

Малаец наклонил голову сверху вниз и, высвободив из-под шали свою правую руку, указал повелительно на дверь. Иннокентий открыл было рот, чтобы что-то еще спросить, но рука возобновила свой жест. Иннокентий, пятясь, покинул комнату.

Он снова оказался в ночном саду. Из-за деревьев он видел полоску нарождавшейся утренней зари – и она показалась ему кровавой.

И снова он направился к спальне, но не вошел в нее, а лишь посмотрел сквозь стекло на спящую Валерию. Она не проснулась, лицо ее было светло.

Иннокентий пошел далее, вошел в дом с главного входа и, подойдя к буфету, налил себе в рюмку водки. Опрокинул ее в рот, поморщился.

Отойдя к креслу, уселся в него, подперев голову руками, и незаметно уснул.

Разбудил его камердинер Николай, который осторожно трогал его за плечо, наклонившись к нему и участливо заглядывая в лицо.

– Иннокентий Петрович, извиняюсь… Велено срочно передать…

– А? Что? – встрепенулся Иннокентий.

– Слуга вашего друга, малаец, сейчас мне объявил, что его господин занемог и желает перебраться в город как можно скорее со всеми пожитками. Он просит вас, чтобы вы распорядились и дали в помощь людей для сборов. Вы позволите?

– Малаец вам это объявил? Каким образом? Ведь он немой, – удивился Иннокентий, просыпаясь по-настоящему.

– Вот бумага, на которой он все это написал, – камердинер протянул ему лист.

Иннокентий удивленно повертел его в руках.

– Однако, он правильно пишет по-русски… Так Венедикт, вы говорите, болен?

– Да, очень болен – и видеть его нельзя.

Иннокентий встал, подозрительно взглянул на камердинера – знает ли он о том, что произошло в саду ночью?

– За врачом не посылали?

– Нет, малаец не позволил.

– Он это тоже написал?

– Так точно, барин.

Иннокеннтий помолчал.

– Ну, что ж… Распорядись, – сказал он.

Николай удалился.

Иннокентий направился в спальню. Жена уже не спала, но лежала в постели. Супруги обменялись долгим, значительным взглядом.

– Его уже нет? – спросила она.

Иннокентий вздрогнул.

– Как… нет? Ты разве…

– Он уехал? – продолжила она.

У Иннокентия отлегло от сердца.

– Нет еще. Но он уезжает сегодня.

– И я его больше никогда-никогда не увижу?! – просияла она.

– Никогда.

Валерия вскочила с постели и бросилась в объятия мужа. Она поцеловала его.

– И те сны не повторятся?

– Нет, – улыбнулся он.

Она, танцуя, сделала круг по комнате. Потом остановилась, протянула обе руки к мужу.

– И мы не будем никогда говорить о нем, никогда, слышишь, мой милый? И я из комнаты не выйду, пока он не уедет. Да, постой!…

Она бросилась к зеркальному трюмо и, порывшись в ящичке, вынула из него жемчужное ожерелье, подаренное ей Венедиктом, и протянула его мужу.

– Возьми эту вещь и брось немедля в самый глубокий колодец!

Он принял ожерелье.

– А теперь обними меня – я твоя Валерия – и не приходи ко мне, пока… тот не уедет…

При последних словах какая-то болезненная усмешка исказила ее лицо.

Иннокентий обнял ее и вышел из дома с ожерельем в руках. Возле дома уже были заметны сборы. Дворовые люди носили в автомобиль ковры и сундуки. Шофер Георгий копался во внутренностях авто, готовя его к поездке.

Иннокентий пошел вглубь сада, прошел мимо заброшенного пруда и оказался возле хозяйственных построек за садом. Здесь был простой колодец с воротом. Он подошел к нему, заглянул – глубоко внизу блеснуло зеркало воды – и, взвесив на руке ожерелье, бросил его в колодец.

Из колодца показалось облачко зеленоватого дыма. Иннокентий отшатнулся от колодца, пошел прочь.

Неотразимое чувство влекло его посмотреть, что же сейчас происходит в павильоне. На этот раз он подкрался к нему сзади. Сюда выходило высокое круглое окно. Иннокентий сделал подставку из валявшегося здесь небольшого обрубка бревна и, забравшись на него, заглянул в окошко.

Венедикт уже не лежал на ковре. Одетый в дорожное восточное платье, он сидел в кресле, но казался трупом, так же как в первое посещение Иннокентия. Окаменелая голова завалилась на спинку кресла, и протянутые, плашмя положенные руки неподвижно желтели на коленях. Грудь не поднималась.

Около кресла, на полу, усеянном засохшими травами, стояло несколько плоских чашек с темной жидкостью. Вокруг каждой чашки свернулась, изредка сверкая золотыми глазками, небольшая змейка медного цвета; а прямо перед Венедиктом, в двух шагах от него, возвышалась длинная фигура малайца, облаченного в парчовую пеструю хламиду, подпоясанную хвостом тигра, с высокой шляпой в виде рогатой тиары на голове. Но он не был неподвижен; он то благоговейно кланялся и словно молился, то опять выпрямлялся во весь рост, становился даже на цыпочки; то мерно и широко разводил руками, то настойчиво двигал ими в направлении Венедикта и, казалось, грозил или повелевал, хмурил брови и топал ногою.

Все эти движения, видимо, стоили ему большого труда, причиняли даже страдания. Он дышал тяжело, пот лил с его лица. Вдруг он замер на месте и, набрав в грудь воздуха, наморщивши лоб, напряг и потянул к себе свои сжатые руки, точно он вожжи в них держал… и, к неописуемому ужасу Иннокентия, голова Венедикта медленно отделилась от спинки кресла и потянулась вслед за руками малайца…

Малаец отпустил их – и голова Венедикта опять тяжело откинулась назад; малаец повторил свои движения – и послушная голова повторила их за ними.

Темная жидкость в чашках закипела, а сами чашки зазвенели тонким звоном, и медные змейки волнообразно зашевелились вокруг каждой из них.