Лев Ленчик - Трамвай мой - поле Страница 8

На этом фоне история встречи моих родителей могла бы быть воспринята как событие едва ли не тривиальное. Но и при этом оно фантастично, выходящее из ряда вон.

Мой дед, как я уже сказал, матёрый русофил и так называемый черносотенец, не питавший, понятно, особой любви к еврейскому племени в целом, мог быть, оказывается, — и был — принципиальным противником еврейских погромов. Семья матери и была одной из тех многодетных еврейских семей, которую он прятал у себя в доме в самый разгар гражданской заварушки, когда страсти сражающихся были накалены до предела, а антиеврейский настрой в Белой Армии подогревался ещё и фактом почти поголовного ухода сынов Торы к большевикам.

Он прятал их у себя в доме, а после вывез в своё поместье под Ростовом, чем вызвал бурю негодования среди соседей и друзей. Дважды в знак протеста и возмущения его поместье поджигалось своими же братьями дворянами. А когда это не помогло, один из его друзей спровоцировал дуэль, и дед не мог отказаться.

Так погиб мой дед, отец моего отца.

О, конечно, он погиб, защищая свою честь и свои убеждения, но вдумайся, отринь на миг мысли о происхождении и корнях, ведь он погиб, по существу, из-за того, что некое инородное тело, явно чуждое всему строю его интересов и забот, вдруг вклинилось в его жизнь. И как тут ни крути, а это что-то да значит, даже если учесть, что в абсолютном выражении, может быть, и гнусно говорить об инородности в рамках одной и той же особи — особи человеков. Однако мы живём в реальном мире, который — хорошо это или плохо — не сводим к лабораторным условиям редукции и абсолютов.

Ты знаешь, что я не антисемит, хотя бы потому, что во мне самом есть и семитская кровь, но печать еврейской темы на дедовой судьбе нередко и мою мысль загоняет в тупик.

Отцова смерть была той же природы. Мне рассказывал о ней Жанкин брат — Борис, который сидел вместе с отцом. Ты знаешь их. Их мать звали тётя Вера, она работала у нас в подвале на засолпункте и торговала солёными огурцами прямо на улице. Они жили в том же парадном, где жили Шапиры. Не знаю, за что сидел Борис, кажется, тоже за убийство, но это случилось ещё до нас, то есть до того, как мы переехали в ваш дом.

Так вот, Борис рассказывал мне, как нелепо и страшно погиб отец. Они были с ним в одном лагере. Не будучи слишком общительным, скорее замкнутым и сварливым, отец был знаменит в лагере тем, что знал наизусть массу приключенческих романов из жизни средневекового рыцарства. А вся уголовная верхушка, оказывается, эти романы очень любила, и благодаря этому отец пользовался её неизменным покровительством. Он рассказывал любовные истории, его за это хорошо кормили и нередко освобождали от работ, так что по лагерным стандартам жить, в общем, можно было.

Однако отец, видимо, переоценил важность литературы для своих покровителей.

Как-то на остров, в местную школу, приехало двое молодых учителей, он и она — супруги, которые только-только окончили институт, поженились и были направлены туда по распределению. Вскоре они были пойманы лагерниками и связанными приволочены в барак. И её, и его, голых, разложили на столе, загнали кляпы во рты, привязали к ножкам. Выстроилась длинная очередь людей-зверей.

Ясное дело, отец вступился. Никому он не помог, но вступился. Его с размозженным черепом увезли в больницу, а учителей задрали до смерти.

Казалось, это должно было послужить ему уроком. Но нет. В другой раз он вступился за свинью. Да, да — за свинью, которую утащили для этой же цели с прибывшего на остров парохода. За свинью или за людей, которые готовились её драть, — какая разница? Зная отца, могу предположить и то, и другое. Уж дюже высоко ставил он это самое понятие — человек. На этот раз его забили насмерть, а труп свиньи скормили собакам, которые, по рассказу Бориса, воротили морды, не желая осквернённый труп жрать.

Так погиб мой отец, сын моего деда.

Понимаешь, Розалия, в чём дело? Есть люди, рождённые для красоты, причём красоты чаще всего стандартной, плакатно-книжной, броской и очень- очень такой правильной красоты. Чтобы блеск был, чтобы с иголочки всё, никаких компромиссов, никаких низких ставок, никаких уценок вообще. Орёл — так орёл, жена — так жена, успех — так успех. Всё по высшему классу. А как же! Иначе и жить не стоит!

А здесь другие люди. Они рождены для тепла, малости, серной спички («и спичка серная меня б согреть могла»), причём отдавать и принимать совершенно для них равновелико.

Равновелико, Розалия, равновелико!.. Отдавать для них — равно принимать!.. «Могла бы — свою же пантерину кожу сняла бы…»

Они тоже тянутся к красоте и силе, но они снисходительны и уступчивы к тому, что преподносит им судьба, случай, чаще всего несчастный случай. Они тоже эгоистичны, но их эгоизм питается состраданием. Со стороны, они мелки, загнаны, не рысаки — а клячи. Но их внутреннего духа и мужества зачастую достаточно, чтобы выстоять напор десятка дородных рысаков.

Этот тип людей приходит мне на ум каждый раз, когда я пытаюсь объяснить себе отца. У нас есть отцова фотография, где он студент ещё. Я видел её сотни раз, но так, походя, без особого внимания. А теперь вот смотрю и думаю, думаю и смотрю. Статный, рослый, молодцеватый. Строгий, волевой подбородок. Усмешка и вызов в глазах. Ни намёка на сентиментальность.

Что случилось? Революция смяла? Опрокинула? Вывернула? Пустила под откос? Но можно ли всё валить на неё? Не многовато ли? Разве его женитьба на матери моей — не следствие каких-то более имманентных свойств? Разве не наши собственные чирья — наши зычные рулевые?

Чирей романтизма, чирей рыцарства. Чирей сю-сю.

Они поженились, когда отцу едва стукнуло двадцать, а мать была беременна моим братом, который рано умер, где-то в трёхлетнем возрасте.

Как видишь, довольно банальный случай. Молодой, весенний, вольный, в брызгах курчавой, беспокойной плоти, чрезмерно застенчивый, чрезмерно совестливый, прежде, чем согрешить, должен был уговорить себя в том, что влюблён. А уговорив — поверить, а поверив — доказать это уже на всю катушку, на всю полноту души и океана.

Душа — океан. Его душа.

Они покинули дедов дом вместе и замотались, закружились, затерялись в вихрях враждебных. Чем больше бед, тем ближе притирались друг к другу, пока не слились в единую плоть и кровь, в единую кость.

Ругались? Да, ругались. Всю жизнь в нужде, в бедности, в отсутствии своего угла — и ругались. Порой дико, по сумасшедшему. Вернее, мать нет, — отец. Мать умолкала сразу. Умолкала, сникала, сжималась как-то сиротливо и покинуто, глядя исподлобья, непонимающе, подчас ощерившимся загнанным зверьком, но без какой бы то ни было попытки отмахнуться или возразить.

А отец — гром, шквал, извержение вулкана — пока не вывернет всего себя наизнанку, обычно не успокаивался. Потом сам же от этого и страдал.

В мирные дни называл её христианкой, христианской душой. «Ну какая же ты еврейка, — говорил, — когда ты чистой воды христианка». А среди сослуживцев, подвыпив: «В моей Машке больше христианского, чем во всех вас вместе взятых». Все знали, что мать — не Машка, а Малка, что она еврейка, и воспринимали это не иначе, как особого рода шутку, аргумент в споре или, на худой конец, — объяснение в любви.

По мне же, именно здесь и торчала заноза.

При нормальном развитии у нормальных людей детский праздник, особенно у мальчишек, восходит обычно к тем славным минутам, часам, дням, которые они проводили с отцами вместе, с глазу на глаз. На рыбалке ли, над сооружением ли какой-то домашней утвари — где угодно и как угодно, но с отцом-наставником, умельцем, старшим другом.

Эти часы и дни запоминаются на всю жизнь, они дарованы тебе в качестве признания твоей уже тоже взрослости, как особая привилегия, как знак неба, как знак доброты и совершенства мира, как выход из однообразия жизни, из будней, Господи, как же это здорово! Мы с отцом выловили вот такого леща. Мы с отцом смастерили табурет. Мы с отцом ходили на зайца… Мы с отцом, мы с отцом…

Ничего подобного не было у меня. И может быть, поэтому мои сегодняшние вылазки в царство отцовской мысли, судьбы, страдания и есть восполнение зияющего за спиной пробела, обретение праздника, который в своё время не состоялся. Точнее было бы сказать, иллюзии праздника, его сколка, жеста. Жеста — именно.

Видишь ли, Розалия, человеческий путь, поступок — это всегда некое множество. Он никогда не выпрямляем и не направляем однозначно. Он — воплощение множественности, пучка, чаще всего неразложимого, а если и разложимого, то в своих отдельных импульсах и мотивах — малозначимого.

Попробуй разъять музыкальную гамму — и музыки не будет. Так же и здесь.

Отец не брал меня никуда с собой не потому, что не хотел, а потому, что сам никуда не ходил. Он не увлекался ни рыбалкой, ни охотой, никогда гвоздя сам не вбил в стенку, не мастерил, не рисовал и вообще перед всем, что требовало рук и умения, пасовал. Говорил, что боится рук своих. Боится, что как следует сделать не сумеет, а делать лишь бы как — не желает. Вечно он томился по совершенству, хотел видеть его во всякой пустяковине.