Алексей Михеев - Любовь и другие рассказы Страница 8

С субботы на воскресенье первой недели я ездил один на охоту на озеро. И чтобы утром быть на перелете вовремя, я в субботу вечером греб против ветра на дальний конец озера, в наступающую тьму. Дул ветер, нагоняя в тростники пену и рискованно раскачивая на волнах лодку, становилось темно, сходились и нависали над головой тучи, готовилось ненастье. И один на всей бескрайной равнине озера, устраиваясь спать прямо в лодке на воде, посреди островка редкого, уходящего стеблями глубоко в воду тростника, и глядя в нависающие в темноте над головой тучи, когда встанешь в лодке, чтобы бросить якорь, и ощущая на лице редкие отдельные дождевые капли и ветер, я вдруг с тревожным чувством беспокойства и неуверенности, с приближением зловещего ненастья, начинал чувствовать глубинный, первобытный, оторвавшегося от стада животного леденящий сердце панический страх. Когда затерян, заброшен в неизвестности и непогоде, и когда назад, к дому, дороги уже нет: уже поздно, не выплыть в темноте — и ты обречен ночевать на озере под открытым небом в действительности, на самом деле, а не в заманчивых рассуждениях на берегу, вот тогда, здесь, ночью, если даже ты и мог думать до этого, что в состоянии прожить вообще в одиночестве, без людей, наедине лишь с природой и самим собой, своими мыслями и интеллектом, без общения, без любви, понимая, что в основе этих чувств и отношений лежит все-таки всего-навсего инстинкт, которого ты всегда в себе стеснялся, превыше всего на свете ставя разум, и если даже слово «любовь» ты всегда воспринимал с недоверием, а от упоминания об объяснениях в любви приходил вообще в неловкость, зная, что никто из употребляющих это слово — спроси — никогда не сможет объяснить, что оно значит, а значит, и не сможет объяснить и что он чувствует — а что же он тогда вообще говорит? — но употребляет в наивной и безуспешной попытке заглушить этим словом эту никогда не удовлетворимую в себе томительную тоску по бесконечному, в наивной попытке убедить себя самого, что недостижимого все-таки достиг, что обрел наконец в конкретном проявлении, в образе, в женщине, свой абстрактный, смутный, неведомый, никогда не осуществимый и вечно недостижимый идеал. И если даже ты не знал и приблизительно, можешь ли ты кому-нибудь в конце концов отдать предпочтение, и есть ли она у тебя, хоть сколько-нибудь любимая, есть ли вообще, — то здесь, ночью, в одиночестве, затерянный среди этой бескрайности и с приближением тревожного, вселяющего тоску и страх в сердце ненастья, ты готов был отказаться и ото всех своих сомнений и рассуждений, ото всех этих претензий интеллекта, и так стремился к людям, и сразу находил среди них, сразу вспоминал, что у тебя она есть, есть обязательно, да, без сомнения, она, и так хотел в этот момент именно к ней, и только к ней одной, единственной и желанной, и чувствовал, искренне уверен был, что да, любишь, да, навсегда, навечно, на веки веков, и если не объяснился ей еще в любви из-за своих особых соображений там, то объяснялся ей сейчас, здесь, заочно, и готов был кричать в низкие тучи и мрак неба и слово «люблю», и имя своей любимой…

А утром, когда проснулся, тихая светлая грусть. Ты в туманной дымке, стелющейся по озеру, и никого нет кругом, и маленькие радости: что заря чистая, что утро тихое, что солнце ясное, что тишина, что метелки тростника на тонких стеблях, как ладони восточных девушек в танце, чуть колышутся от утреннего ветерка.

А потом, когда пошла утка, от каждого удачного выстрела удовлетворение, торжество и уверенность в себе, в том, что ты все-таки сильный…

В начале октября на открытые уроки в порядке межшкольного обмена опытом из соседней деревни приехали тамошние учителя и с ними молодая студентка с четвертого курса института, проходящая практику в их школе как преподаватель русского языка и литературы. И в коридорах нашей деревенской школы среди патриархальной благопристойности замелькали, как в бытность мою в институте, стройные ножки в короткой пестрой юбке и разлетелся по учительской веселый, свежий и жизнерадостный смех. И все это так напоминало мне мою учебу, институт, мою деятельную жизнь, собрания, споры, спешку, азарт, самодеятельность, мои сценические данные, которые почти не находили здесь применения перед малочисленной и еще несмышленой аудиторией моих детей, мой успех, ласковые взгляды девушек, на которые я мог тогда делать вид, что не обращаю внимания, но которые были и которые я чувствовал на себе. И я снова вспомнил все свои достоинства, и вспомнил, что очень просто мог быть любим.

И, наверное, поэтому, когда после уроков я выпил в интернате со всеми за праздничным столом водки, отмечая с коллегами этот наш общий торжественный день, я все время потом оказывался с девушкой рядом: и за столом, и в прогулках по улице, и все расспрашивал ее об учебе, о преподавателях, об институте, о котором грустил. Заглядывался на ее легкую фигурку, молодое лицо с живыми, подвижными глазами, живущими и сейчас, здесь, не нашим деревенским, где она всего на полтора месяца, а бурным институтским, и потому уже этой своей отстраненностью влекущими к ней. Ходил за нею по пятам, надоедал, ухаживал и чувствовал, явно чувствовал, что влюблен, краснел, провожал взглядом ее ножки, юбку, похожую на одну из юбок моей жены. Собрался даже ехать рейсовым вечерним автобусом провожать ее в их деревню, неизвестно на чем намереваясь возвращаться назад, но был в конце концов мягко, но категорически отвергнут — в провожании было отказано, автобус ушел, и я остался ни с чем. С грустью вернулся к себе домой, и весь вечер мучился и томился, не в силах ни читать, ни сидеть. Все ходил по комнате и долго не мог улечься в постель. И еще весь следующий день я чувствовал себя влюбленным и вспоминал все сказанное нами с девушкой за прошедший день. А потом это прошло, и я с умилением и удвоенной силой вернулся к мыслям о своей жене. И нетерпеливо ждал встречи, и с радостью предвкушал, как расскажу ей об этой своей влюбленности, и как мы оба посмеемся над ней.

И шли дни. Кончалась вторая неделя. Дни становились короче, а в одну из ночей сильный северный ветер сдул с деревьев почти все уже остававшиеся желтые листья.

И вот, в конце второй недели, в субботу, я наконец не выдерживал и срывался…

В деревню, где работала, тоже учителем, моя жена, из моей деревни можно было добраться только за сутки. С пересадками с автобуса на поезд, с поезда на автобус, и еще раз на автобус, и расписание не совпадало, и попутных в выходные дни не было и уложиться до понедельника нельзя было никак.

Поэтому я ехал своим ходом на старом, захваченном мною в деревню для недалеких поездок на охоту, видавшем виды, разбитом и работающем на честном слове мотороллере, который по ровной дороге, если у него включалась четвертая скорость и не было встречного ветра, мог развивать скорость до пятидесяти километров в час.

Я выезжал сразу после работы. И впереди по прямой, по опасным в осеннее дождливое время проселочным грунтовым дорогам, вдоль рек и озер, через перелески и вспаханные поля у меня было километров двести пятьдесят. Я выезжал поскорее, пока было ясное небо и пока еще не собрался идти дождь. И не было у меня более возбужденного и счастливого состояния, чем тогда, когда наконец уже необратимо решившись, махнув рукой на все раздумья, осторожность и рассуждения, очертя голову я бросался вперед. Я упивался своим риском и неизвестностью, и каждый пройденный из двухсот пятидесяти километров, каждый оставленный за собой был торжеством и в радость. И пока я сидел на мотороллере верхом, и пока он работал и нес меня, хотя и медленно, но неуклонно к жене, я был возбужденно счастлив, и возбуждение росло вместе с приближением темноты и ночи, вместе с приближением дождевых туч, быстро наползающих со стороны от горизонта, и чем сильнее нарастала неуверенность в двигателе, который, как часто и бывало, мог неожиданно в самый неподходящий момент подвести и заглохнуть, и чем больше росла неуверенность в колесах, которые всегда по случайности могли спустить, и чем тревожнее становилось на душе при взгляде на все более мрачнеющее небо, тем больше грусти скапливалось у меня в груди и тем сильнее я стремился к жене. И когда уже совсем становилось темно и мрачно, и я один под темным, застланным тучами небом, в ночи, затерянный на пустынной проселочной дороге в десятках километров от ближайшего жилья, в напряженном ожидании, что мотороллер мой вот-вот встанет, и я его уже не заведу, — Господи, как я любил ее тогда!.. Я плакал от своей нежности к ней, и встречный ветер размазывал у меня по лицу слезы; всматривался в единственный видный, высвеченный фарой участок дороги впереди, кусал губы, и уже не старался унимать себя и все плакал и вытирал мокрое лицо о рукав, не решаясь оторвать от руля руку.

А потом все-таки глох мотор. И в душе сразу — пустота. И полная тишина вокруг, и кромешная мгла с резко переставшей теперь уже светить фарой. Ни звезд, ни луны, ни неба, и ты один, и скрип подошв твоих сапог на земле доносится как бы со стороны. На ощупь, поскорее закрыть бензокран, чтобы не пересосало, проверить искру, бензин, и если неисправность в конце концов устранима, потом, когда, крутнув кикстартер, видишь, что завелось, и темноту ночи высветил красный габаритный фонарь, и теплота мотора, и ровный стук его, надежный живой стук под тобою, и такая нежность к этому живому существу-железу, и трогаешься плавно, осторожно, ласково, и едешь медленно, не насилуя, только бы, милый, довез, часто останавливаешься, проверяя колеса, протирая фару и давая мотору остыть…