Алексей Андреев - Вторая осада Трои Страница 8

Из-за этого источника, кстати, в свое время Сёме немало потрепали нервы. Жители близлежащей деревни отчего-то считали его святым. Не то кто-то в озере от несчастной любви утопился, и на следующее утро источник вдруг забил, не то какой-то неизлечимо больной взял за правило каждый день его водой омываться и чудесным образом исцелился. А скорее всего — и то, и другое: сначала кто-то непорочный утоп, потом начались исцеления. И когда Сёма источник, огородив вместе с озером, узурпировал, деревенские возмутились. В основном — тихо, между собой и внутри себя, но нашелся и один буйный активист — бывший сельский учитель Головатый. Начал писать письма, жаловаться, мутить народ, устраивать здесь и в городе митинги и пикеты. Привлекать внимание прессы — тогда относительно независимой, откликавшейся не только на начальственное бурканье, — как местной, так и, случалось, центральной. Неоднократно прорывался на стройку — кирпичной стены еще не было, был обычный дощатый забор, — чтобы лечь с такими же престарелыми соратницами под технику. Был дважды поколочен, однако образумиться так и не пожелал и продолжал всячески препятствовать благоустройству.

Сёма долго на него внимания не обращал, потом стал раздражаться. Занял он всю эту землю не совсем чистым образом, придраться было к чему, поэтому от чрезмерного внимания разных официальных структур приходилось откупаться. Благодаря Головатому — все чаще и чаще. Да и суммы росли, следуя за ростом аппетитов, — жизнь-то постепенно налаживалась, страна скоро должна была начать подниматься с колен, и многие государевы люди всем своим многоопытным нутром это уже чувствовали.

Так вот и получилось, что однажды ночью деревенька вдруг сгорела, подожженная случайной молнией сразу с четырех концов. Головатого в головешках его халупы так и не нашли — пропал, будто его и не было, зато остальные деревенские, успевшие выскочить и спастись, отселенные впоследствии решением местной власти от поместья подальше, с тех пор величать стали Сёму не ругательно, а по имени-отчеству и ломать шапку загодя, едва лишь появлялся намек, что хозяин может случайно мимо по какой-то надобности проехать.

Все же дедушка-комиссар порой вылезал из Сёмы очень отчетливо. Тот тоже прожил бурную жизнь — правда, в отличие от внука, короткую. Прошелся карающим мечом революции по многим малороссийским селениям, прививая их обитателям любовь к новой власти и желание делиться с ней всем по первому требованию, а то и без оного. Затем самозабвенно занимался тем же самым в органах — в более индивидуальном порядке. И к великому своему изумлению был вдруг отправлен в топку социалистической законности собственными коллегами. Которые потом и сами туда за ним поочередно последовали.

А вот другой дедушка в Сёме почему-то совсем не просматривался. Жизнь тот прожил относительно долгую и не бурную. Успел обшить немалую часть Винницкой области, перебрался с семьей в колыбель революции, чудом пережил ее блокаду, потеряв жену и младшего ребенка, не согласился как-то по поводу шлицев и лацканов с заказчиком — достойным учеником первого дедушки, — сделал все по-своему и очутился за вредительство в лагере, откуда не вышел. Хотя жена покойная сколько раз ему говорила: «Мойша, ты с этими дураками не спорь, они же бешеные».

И родители тоже отчего-то в Сёме никак не проглядывались. Ни внешне, ни характерами. Когда началась борьба с неправильными фамилиями, они решили на всякий случай покинуть Ленинград и с маленьким Сёмочкой перебрались сюда — были вакансии. Хотели вроде бы переждать, а в итоге как-то осели, прижились. И возвращаться после одинокой кончины всеобщего отца не стали. Тем более что опыт и гены подсказывали: всегда возможен рецидив. Глава семьи учил будущих учителей русскому языку и литературе, а жена его, как врач-гинеколог, помогала появляться на свет их грядущим ученикам. Так и жили они тихими советскими интеллигентами, обучая и помогая, ни во что не ввязываясь, отказываясь даже от традиционных в их кругах подарков и подношений — брать было как-то неудобно, разве что книги хорошие — вот от них отказаться никак не могли, — жили, пока сын не вырос. А как вырос и замаячила ему первая отсидка — отец этого перенести не смог. Плохо ему стало в зале суда — так плохо, что приехавшая «скорая» до больницы живым не довезла. Мать сумела справиться и с этим, правда, сильно сдала. Дождалась возвращения сына и ушла вслед за мужем во время второй Сёминой отсидки, когда однажды вечером к ней вдруг вломились три его бывших компаньона с требованием немедленно вернуть его же должок. Сумма при этом называлась такая, какой она за всю свою жизнь честным трудом не заработала. Один из вломившихся — самый наглый и молодой — кстати, без ее помощи никогда бы и не родился — очень сложный был случай, обычно не вынашиваемый. Хорошо, что она об этом совпадении так и не узнала. Невозможно себе представить, какие чувства могла она напоследок испытать, вдруг опознав в этом куражливом, матерящемся, сладострастно бьющем ее по лицу существе когда-то предотвращенного ею же выкидыша…

Вообще жизнь богата на совпадения — порой чересчур. Тот же Головатов, к примеру, поступив после действительной и рабфака в местный пединститут, учился у Сёминого отца. И много чего от него воспринял. Кроме одного — смирения перед нашествием очередной российской чумы. А сноха Головатого однажды пробилась со своими женскими проблемами на прием к Сёминой матери, после чего у сельского учителя наконец-то появился долгожданный внук Иван. Выросший, забритый в положенный срок в солдаты и отправленный после «учебки» в Чечню. Провоевавший там несколько месяцев и исчезнувший при зачистке одной местности — над ней собиралась пролететь на вертушке высокая комиссия из Москвы. Состоявшая, помимо прочих, из Мотнёва и его зама Жотова. Которым, по правде сказать, делать там было нечего — они туда за боевыми летали — отметиться и быстро свалить. Когда же Сёмин подельник, на тот момент еще не опальный, затеял с чеченцами торговлю людьми, то предложили ему как-то и полуживого Ивана, однако коммерческая ценность предложения была столь ничтожна, что даже рассмешила сановного олигарха…

И это ведь часть совпадений, были и другие. С тем же городом на Неве связанные, откуда Сёмины родители произошли и вся нынешняя вертикаль… Но завести они могут так далеко, что, пожалуй, не стоит. Меньше знаешь — крепче спишь. Да и наблюдателям вон по третьему разу рации что-то хрипато гавкают, а они в ответ ни гу-гу — таращатся в бинокли на одно и то же с разных сторон, того и гляди сами в статуи превратятся — только не мраморные.

Эй, служивые, ау!

Ага, оторвались наконец — откликнулись. Принялись обозревать снежные поля за стеной — на предмет пышности и отсутствия торчащих объектов. Выбрали вектор, сообщили вниз.

Где-то вверху, над облаками, отгудел свое самолет — покружился и избавился от груза специальных метеорологических бомб.

На каждой опушке зафырчал и медленно попятился по указанному вектору прочь от стены бэтээр. К крюку на его броне был прицеплен канат. От него к макушкам двух деревьев, стоявших рядом друг с другом и очищенных от веток, расходились стальными усами тросы. Вот они напряглись, завибрировали, и стволы, потрескивая от натуги, стали все ближе и ближе наклоняться к земле, сгибаясь в две большие дуги. Из санитарных «буханок» волокли носилки, чтобы накрепко привязать их между макушек…

Вскоре катапульта была готова.

К этому времени тучи послушно насупились, враз потемнело, посыпался снежок — сначала редкий и мелкий, потом участился, запорхали крупные хлопья, начался снегопад. Видимость резко упала. Наблюдателей с деревьев пока не отзывали, хотя дальше стены они уже ничего разглядеть не могли.

Оба генерала пришли лично руководить заброской «соловьев». Понимали: момент ответственный, надо сказать что-нибудь ободряющее, напутственное. Типа: «Сынки, не подведите, на вас вся надежда. Родина вас не забудет!»

Однако вид «сынков» их разочаровал. Не бравый был вид, совсем не геройский. Лицами бледные, почти зеленые, бесформенные от надетых и накрученных под маскхалаты тряпок — для мягкости приземления, — были они похожи не на храбрых гвардейцев, готовых в огонь и в воду, а на каких-то киношных немцев, разбитых и позорно отступающих из-под Москвы. Не то вообще на укутанных баб в касках — противно было смотреть!

Поэтому произнесли полководцы другое.

— Ну что, бздите? — с презрением спросили они. — Очко играет?

— Никак нет… — нестройно и неуверенно прозвучало в ответ.

— Чтоб пели, как положено! Ясно?

— Ясно, товарищ генерал… — вразнобой, не по-уставному и довольно уныло сказала каждая троица.