Хулио Кортасар - Тот, кто бродит вокруг (сборник) Страница 8

— Я хочу сказать, что ни ты, ни она не станете осторожничать, дуралей, и результатом этого летнего отдыха будет то, что в один прекрасный день Урсула и Хосе Луис увидят свою девочку беременной. Понимаешь теперь?

Ты ничего не сказал, но, конечно, понял это при первых же поцелуях с Лилиан, ты спросил себя и потом подумал об аптеке и — точка, дальше не пошел.

— Хорошо, если я ошибаюсь, но по лицу Лилиан догадываюсь, что она ничего не знает, разве что в теории, а этого слишком мало. Я рада за тебя, и поскольку ты немного старше, ты и должен позаботиться об этом.

Она увидела, что ты опустил лицо в воду, сильно потер его руками, а затем дерзко посмотрел на нее. Медленно плывя на спине, она подождала, когда ты подплывешь снова, чтобы заговорить о том же, о чем ты думал все время, как если бы стоял у прилавка аптеки.

— Это не самое идеальное, я знаю, но если она еще не была близка с кем-то, очень трудно говорить с ней о пилюлях, к тому же здесь…

— Я тоже думал об этом, — сказал ты своим самым густым голосом.

— А тогда чего же ты ждешь? Купи их и положи в карман и, главное, не теряй голову — воспользуйся ими.

Внезапно ты нырнул, толкнул ее снизу, она закричала и засмеялась, а ты окутал ее фатой из пены, колошматя руками по воде, выкрикивая слова, прерываемые фырканьем и брызгами, но ты же никогда этого не покупал, ты не решался на это, ты не умел это делать; в аптеке торговала старая Делькассе, не было продавцов-мужчин, ты же знаешь это, Дениза, как я попрошу это, я не смогу, мне неловко.

В семь лет ты пришел как-то из школы пристыженный, а вы, никогда не выяснявшая в таких случаях причину, ждали до того момента, когда сын свернется клубочком на ваших руках, смертельная анаконда, как вы называли эту игру, обнимая друг друга перед сном, и достаточно было одного простого вопроса, чтобы узнать, как во время одной из перемен у тебя стало почесываться между ног у попки и ты расцарапал так, что выступила кровь, и тебе стало страшно и стыдно, потому что ты подумал, что это, наверное, чесотка, которой ты заразился от лошадей дона Мельчора. А вы, целуя его, плача от страха и смятения, со слезами, капавшими ему на лицо, положили его на живот, раздвинули ноги и после пристального рассматривания поняли, что это — укусы клопа или блохи, школьная награда, но это не чесотка, индюшонок, ты просто расчесал до крови. Все так просто — спирт и крем и пальцы, что нежно прикасались к тебе и успокаивали, и тебе не нужно было ни в чем признаваться, ты счастлив и веришь, что это не страшно, глупый, засыпай, а завтра утром снова посмотрим. Времена, когда все так и было, воспоминания, вернувшиеся внезапно из прошлого среди волн и смеха, и расстояние, изменившее голос, адамово яблоко, пушок на верхней губе, смешные ангелы, изгнанные из рая. Все это было смешно, и вы улыбнулись под водой, когда волна накрыла вас, словно простыня, было смешно, потому что по существу не было никакой разницы между стыдом исповеди по поводу подозрительных укусов и неловкостью чувствовать себя недостаточно взрослым, чтобы предстать перед старой Делькассе. Когда ты снова подплыл, не глядя на мать, барахтаясь как собачка вокруг нее, плывущей на спине, лицом вверх, она уже знала, чего ты ждал, обеспокоенный и охваченный робостью, как раньше, когда нужно было отдать себя в ее руки, которые умели делать все необходимое, и было так стыдно и сладко, ведь это Дениза спасала тебя не один раз от боли в животе или от судороги в икрах.

— Раз так, я пойду сама, — сказали вы. — Не верится, что ты можешь быть таким глупым, сыночек.

— Ты? Ты пойдешь?

— Конечно, я же — мама деточки. Ты ведь, надеюсь, не пошлешь Лилиан.

— Дениза, черт побери…

— Я замерзла, — сказали вы почти резко, — вот теперь я бы выпила виски, я тебя перегоню, поплыву до волнореза. И форы не надо давать, я и так выиграю.

Можно поднять копировальную бумагу и увидеть под ней точную копию следующего дня, завтрак с родителями Лилиан и сеньором Гуцци, знающим все о раковинах, долгую жаркую сиесту, чай с тобой, не слишком часто бывающим здесь, но в этот час это было ритуалом, гренки на террасе, постепенно спускающиеся сумерки, а вам было жалко сына, поджавшего хвост, но вы не хотели нарушать ритуал, это вечернее свидание, которое происходило в любом месте, где бы они ни находились, чай перед тем, как отправиться по своим делам. Было очевидно и трогательно то, что ты не умел защищаться, бедный Роберто, ты казался щенком, когда намазывал масло и мед, щенком-непоседой, который все-таки пытался найти свой хвост, заглатывая гренки между фразами, тоже проглатываемыми наполовину, потом снова чай, снова сигарета.

Розовощекая, вся загорелая — в руках ракетка — Лилиан, разыскивающая тебя, чтобы пойти в кино перед ужином. А вы обрадовались, когда они ушли, а ты по-настоящему был потерян, не находил себе места, нужно было позволить себе свободно проплыть рядом с Лилиан, обменявшись с вами почти непонятным смехом и толчками в воде, односложными словами, которые не могла бы объяснить ни одна грамматика, но что было самой жизнью, лишний раз смеющейся над грамматикой. Оставшись одна, вы чувствовали себя прекрасно, но неожиданно что-то похожее на грусть, это деликатное молчание, этот фильм, который увидят только они. Вы натянули брюки и блузку, которые так шли вам, и спустились по набережной, останавливаясь у палаток и киосков, купив какой-то журнал и сигареты. Над местной аптекой горела неоновая реклама, напоминающая мерцающую пагоду, и под этим красно-зеленым чепчиком — зальчик с запахом медицинских трав, старой Делькассе и молоденькой служащей, которая и вправду пугала вас, хотя вы должны были говорить только со старой Делькассе. Было два покупателя, сморщенных и болтливых, которым нужен был аспирин и желудочные таблетки, за которые они уже заплатили, но не думали уходить, рассматривали витрины, и для них минута здесь представлялась менее тоскливой, чем минуты в их доме. Вы отвернулись от них, потому как помещение было столь мало, что каждое слово станет слышным, и, после того как вы согласились со старой Делькассе, что погода чудесная, попросили у нее пузырек со спиртом, как бы предоставляя последний срок двум покупателям, которым здесь нечего уже было делать, и когда появилась бутылочка со спиртом, а старики все любовались витринами с детским питанием, вы как можно более тихим голосом сказали: мне нужно кое-что для сына, он не решается купить, да, именно, я не знаю, продаются ли они в коробках, но в любом случае дайте мне несколько, а потом он сам справится с этим. Смешно, правда?

Теперь, когда вы это произнесли, вы могли бы ответить на это утвердительно — да, это смешно, и даже рассмеяться в лицо старой Делькассе, которая своим суховатым голосом попугая объясняла, стоя рядом с желтым дипломом в витрине, что они поступают в индивидуальных пакетах, а также в коробках по дюжине и по двум дюжинам. Один из покупателей вытаращил глаза, как бы не веря своим ушам, а другая, близорукая старушка в юбке до полу, отступала к дверям, желая доброй ночи, доброй ночи, и молодая служащая, ужасно развеселившись, говорила доброй ночи, сеньора Пардо, а старая Делькассе, проглотив наконец слюну, и прежде чем повернуться, пробормотала в конце концов: это все так неприятно, лучше мы пошли бы в подсобное помещение, а вы вообразили себе сына в подобной ситуации и пожалели его, потому что наверняка он не осмелился бы попросить старую Делькассе пройти в подсобку, он же мужчина, и прочее. Нет, сказали или подумали вы (подумали или сказали вслух — какая разница?), я не понимаю, зачем делать тайну или драму из-за какой-то коробки с презервативами, если бы я попросила ее в подсобке, я бы изменила себе, я стала бы твоей сообщницей, и, возможно, через несколько недель я должна была бы повторить это, нет уж, Роберто, один раз достаточно, теперь уж каждому свое, и, правда, я уже больше не увижу тебя голышом, сыночек, это был последний раз, да, коробочку с дюжиной, сеньора.

— Они просто остолбенели, — сказала молодая помощница, умирающая от смеха и все еще представляющая себе тех покупателей.

— Я поняла это, — сказали вы, вынимая деньги, — в самом деле неудобно.

Прежде чем одеться к ужину, она положила пакет на твою кровать, и когда ты прибежал из кино, а было уже поздно, ты увидел белый сверток у подушки и густо покраснел, открыл это и тогда — Дениза, мама, можно войти, мама, я нашел то, что ты… В декольте, очень молодая в своем белом платье, она разрешила тебе войти, смотря на тебя в зеркало как-то необычно и отрешенно.

— Да, а теперь ты сам управляйся, детка, большего я не могу сделать для вас с Лилиан.

Ты уже понял, что она никогда больше не назовет тебя детка, ты понял, что она расплачивается, заставляя тебя вернуть долг. Ты не знал, куда деться, пошел к окну, потом подошел к Денизе и обнял ее за плечи, ты словно приклеился к ее спине, целуя ее в затылок много раз, по-детски мусоля, пока она заканчивала причесываться и искала духи. Когда она почувствовала на шее горячую слезу, она повернулась и мягко оттолкнула тебя, беззвучно смеясь затяжным смехом актрисы немого кино.