Алексей Слаповский - Н. Задеев. Не война, а мир, настоящая хроника Страница 8

— Можно и без мяса прожить и трудиться, — отвечал Вася.

Так он агитировал до тех пор, пока в столовой не оказался человек из Саратова, приехавший на кирпичный завод, чтобы получить партию кирпича, человек торговый, но из бывших ученых, чуть ли не даже кандидат философских наук. Все с любопытством смотрели, как новый человек отреагирует на слова Васи, который аккуратно появился с обычным своим требованием выдать несколько кусков трупного мяса. Но он никак не отреагировал, спокойно обсасывал куриное крылышко.

— Курица эта цыпленочком бегала, желтенький такой был, пушистый. Маленький, миленький, — сказал Вася, проходя мимо, и глаза его увлажнились слезами.

— Да? — заинтересовался бывший кандидат. — А чем питался цыпленочек?

— А что? — насторожился Вася.

— Ну, конечно, кушал желтенький и пшено, кушал маленький и прочее растительное. Но кушал миленький и червячков, и жучков. Которые тоже жить хотят, — сказал кандидат. — Да и растительное — тоже ведь живое. Читал, может, как цветы на человека реагируют? Значит, и у них соображение есть. Значит, и корова не дура трупами попитаться, поскольку сено — труп травы. — Кандидат произнес это, вертя на вилке говяжью котлету, съел ее в два хавка — и был таков.

Вася же весь потрясся.

Значит, те, кого он защищал: коровы, овцы, кролики, куры и прочая мясная пища — тоже убийцы?

Но, значит, Вася, гордящийся, что ест только овощи и фрукты, — тоже убийца! Капусту он, например, даже не варит, она ему свежая больше нравится. Таким образом, получается, что он ест ее — ЖИВУЮ! Людоеды, и те своих жертв сперва убивали, а потом жарили, он же — живую капусту ест.

Вася сел за книги и учебники.

И чем больше читал, тем страшнее ему становилось.

Что ни тронь — все живое.

В железе — и то микробы живут, живые существа. Выходит, и железо ни варить, ни ковать нельзя?

Та же капуста оказалась — пожирательница из земли всяких микроэлементов, состоящих из бактерий. Которые тоже живые!

И даже дыша воздух — мы убиваем, мы убиваем живые частицы, существа, которых в воздухе миллиарды. И они погибают в нашем организме, за исключением тех, которых называют болезнетворными микробами, но не есть ли это справедливое возмездие — ведь эти самые микробы тоже хотят жить, они не нарочно ненавидят человека, их так природа устроила!

Вася понял: вся жизнь есть круговорот жратвы в природе. Без этого не обойтись.

Другой бы, не полынчанин, сошел бы на этой почве с ума, но Вася рассудил так: не мне менять законы сущего. Надо терпеть.

Он отвык от мясного, но нарочно опять стал приучать себя к нему. Не сразу пошло: была и рвота и слезы по ночам... Он устроился на мясокомбинат забойщиком, и работает по сей день там. Если увидите худого человека, который идет, приволакивая ноги и кося головой, фартук у него залит кровью, а лицо залито слезами, — это Вася. По крайней мере, он делает свое дело так, чтобы животному причинить как можно меньше боли — и достиг в этом огромного совершенства, убивая корову в доли секунды, что та даже не успевает помолиться своему коровьему богу, которого у них конечно нет, это я так, к слову...

Вот вам и Вася Венец в отличие от того, что обрисован у г. болтатриста.

Другой, по имени Павел Сусоев, изображенный как патологический драчун, на самом деле, будучи пятидесяти шести лет, драться никогда не будет. Он, извините-подвиньтесь, не кто-нибудь, а начальник местного отделения железной дороги, с какой стати ему драться? Он, наоборот, очень любит поэму Лермонтова «Демон» и всегда читает ее в День железнодорожника в одноименном клубе. Он для артистизма надевает черный плащ и читает так громко, что даже на улице слышно. Женщинам очень нравится.

Есть некоторое совпадение — даже удивительное — в характеристике полынчанина Александра Бледнова, который назван г. болтатристом человеком испытаний.

Да, Бледнов человек испытаний, но совсем не тех омерзительных, что описал, не зная настоящего Александра Бледнова, г. болтатрист.

Дух наперекорности воплотился в Бледнове с особой силой — может, даже излишней. Вероятно, оттого, что он попал в Полынск уже не маленьким ребенком, а десятилетним человеком, сыном лейтенанта железнодорожных войск. Лейтенант, выйдя в отставку, стал военруком в полынской школе, а сын его выбрал профессию инженера путей сообщения, для чего учился в институте и вернулся в Полынск, но профессия в данном контексте не имеет значения. Значение имеет то, что, живя малолетним не в Полынске, а в местах разгульного и беспардонного социализма со всеми его ограничениями, он призадумался проблемой свободы. Когда то нельзя и это нельзя, думал он, поневоле испортишь себе нервы и характер. Значит — или преодолеть это нельзя, что и опасно, и даже иногда уголовно наказуемо, или создать себе дополнительные ограничения и чувствовать тем самым, что не тебя ограничивает кто-то, а ты сам хозяин своей несвободы.

Начал Саша с мелочей. Хочется ему водички попить, а он посмотрит на часы и скажет себе: через полчаса. И через полчаса с жадностью, с блаженством, с удовольствием пьет.

Это была его эврика, это сделало его счастливым человеком.

Чего бы ни захотелось Саше, все он обязательно откладывал — на час, на день, на месяц, а кое-что и надолго, например, женитьбу. Я вот тоже отложил, быть может, навсегда, но по другим причинам, а Саша вот по какой: на женщин он начал заглядываться, вырастая в армейской среде, довольно рано. Обнаружив в себе это, понял, что тут — неисчерпаемый источник для сдерживания. Был он собою — то есть и сейчас, несмотря на свои сорок с лишним, довольно красив, высок, широкоплеч, многие женщины были бы не против. А случаев, сами понимаете, уйма: вечеринки, дни рождения, приятельские компании, в кино рядом с кем-то сядет — да и просто мимо по улице мало ли ходит. Иногда Александру совсем худо, но он говорит себе: терпи, терпи, зато какое блаженство будет, когда разрешишь себе — ты сам разрешишь, а не кто-нибудь...

Однажды, казалось, все, кончилось терпение. Прибыла к нам на стажировку диспетчером молодая девушка — на три месяца всего.

Дело было жарким летом, и ходила эта практикантка в белой маечке без ничего больше и в брюках под названием джинсы, и такие это были брюки — ни единой складочки, как облили они ее, так сказать, фигуру.

Наперекорный характер полынчан был выдержан: мужчины и парни общались с нею обыкновенно, даже с легкой пренебрежительностью, будто с дурнушкой какой.

Девушка, не привыкшая к этому, растерялась, стала ужасно нервничать. И однажды, когда инженер Александр Бледнов засиделся в своей комнатушке в здании Отделения дороги, она вошла к нему, скинула маечку и брючки и сказала:

— Вот вы, вроде, нормальный мужчина. Это что, ничего не значит? — или вы психи тут все?

Дождался я своего часа, подумал Бледнов.

Встал, положил руки ей на мраморные плечи и сказал: я люблю тебя.

Ну, слава богу! — воскликнула девушка и легла на пол.

Бледнов быстро подготовился, припал к юному телу — и пронзила его любовь, но пронзила одновременно и мысль, что на этом его испытание кончится — и нечего будет ждать. То есть найдется другое что-то, но это из ожиданий было самое сильное, самое сладкое.

И, застонав, поднялся Александр Бледнов, зажал уши руками, чтобы не слышать страшных слов юной красавицы, выбежал из здания голый и помчался по улицам Полынска; люди, едва завидев его, отворачивались, не потому, что им было противно, а чтобы потом человек, который, наверное, попал в незадачливое положение, не мучался стыдом, что его видели, ведь полынчане таковы...

Но перебью себя сам (крепко держа мысль!).

Как ни интересен Александр Бледнов в смысле испытаний, его намного превзошел в этом смысле полынчанин Сергей Контрфорсов.

Сергей уродился человеком унылым. И хоть все теории воспитания твердят о том, что становление личности зависит от общества, в котором она находится, но надо же иметь в виду и природную наперекорную сущность полынчанина, откуда и получаются иногда подобные парадоксы. То есть Сергей, видя вокруг благодушие и веселость, мужественное отношение к будням, и сам должен был стать благодушным, веселым и мужественным, но вот не захотел, ударился в уныние.

Может, оттого, что слишком увлекался в детстве чтением журнала «Вокруг света», который выписывала ему мать, ни в чем не отказывая своему единственному сыну, отец которого влюбился в проводницу проходящего мимо поезда, вспрыгнул в поезд и исчез навсегда.

В журнале «Вокруг света» Сергей видел цветные фотографии далеких стран и морей и мучался мыслью, что никогда ему там не бывать. (Похожий тип выведен и в повести «Война балбесов», что доказывает, что в фантазии автора есть некоторая догадливость, но, тем не менее, жизнь, как не мной давно замечено, богаче любых фантазий.)

Вырос Сергей — и еще больше обнаружил поводов для уныния. Увидит кино, в котором красиво одетые люди целуются на красивой большой кровати в большом красивом доме, где все белое, и думает: никогда мне не целоваться с красиво одетой женщиной на красивой большой кровати в большом красивом доме, где все белое. Или увидит по телевизору, как восходят люди на Эверест, и думает: никогда мне не взойти на Эверест. Но Эверест, по правде говоря, его мало манил, несмотря на то, что с ним он с детства был знаком по журналу «Вокруг света». Его вот именно почему-то манила так называемая красивая жизнь. Всякие «Мерседесы», загородные виллы, шампанское и ананасы — в кино, по телевизору, в журналах и тому подобное — растравляли его. Они растравляли его недостижимостью. Он ведь знал свою натуру, он знал и возможности: никогда ему при своей натуре и при теперешних возможностях не разбогатеть честным путем настолько, чтобы иметь «Мерседес», виллу и тому подобное. Ананасы с шампанским — это мелочи, это пожалуйста, но какой от них толк в маминой избушке, где топится до сих пор, между прочим, век назад сложенная русская печь? Как-то не вяжутся ананасы с шампанским и ситцевые занавесочки на окошках, и сумерки, по-деревенски выглядывающие из запечья, и всходящее в деревянной кадочке тесто: мама по сию пору любит хлеб домашней выпечки, сама творит тесто, сама ставит хлебы по старинным рецептам.