Мадам Хаят - Алтан Ахмет Страница 8

С каждым вопросом я все отчетливее осознавал, что сам являюсь лишь крошечной частицей собственной жизни, я не могу заполнить эту жизнь и не могу изменить ее. В череде событий я двигался против собственной воли. У меня не было власти управлять своей жизнью ни через смирение, ни через неповиновение. Я был ничем, мое существование ничего не меняло.

Как я мог не замечать эту истину до сих пор? Почему мне никогда не приходило в голову задать себе эти вопросы? Если бы я услышал слова мадам Нермин о свободе год назад, потрясло бы меня это так же или благополучие помешало бы мне увидеть эту истину? А другие люди задавали себе подобные вопросы или нужно упасть на дно и разбиться, чтобы эти вопросы встали перед тобой? Неужели человек начинает понимать, что такое свобода, только когда разбивается вдребезги? Что мне теперь делать? Что я должен сделать? Я не способен изменить свою жизнь — и как мне жить дальше с осознанием этого факта?

Что-то менялось внутри меня, какие-то чувства, которые я даже не смог осознать, ломались и уступали место новым. Я находил вопросы, ответы на которые приводили меня в ужас.

В тот вечер я пошел на телевидение. Мадам Хаят была там. Со своего места я мог видеть ее золотисто-рыжие волосы и нежную снисходительную улыбку. На ней было то же платье медового цвета. Под прожекторами казалось, что она окружена ореолом расплавленного золота. Вскоре после того, как погас свет, Сыла тоже подошла и села рядом, улыбаясь мне.

Певица в красно-зеленом пестром платье с широкой, расшитой пайетками V-образной линией от плеч до промежности была похожа на зажженный маяк, указывающий цель.

На секунду Сыла и я попали в кадр, и наши лица отразились на огромном экране. На меня нахлынуло внезапное чувство вины. Я не совершал преступления или ошибки, я ничем не провинился, но чувствовал себя виноватым.

Съемки шли без перерыва и быстро закончились. Когда зрители начали выходить, я не двинулся с места. Сыла ждала меня. Наконец я поднялся со стула. Мы вместе вышли в коридор. Зрители обходили нас с обеих сторон, направляясь к лестнице, и обсуждали программу: кто попал в кадр, кто как танцевал, у кого было безобразное платье, кто нарочито кривлялся, чтобы привлечь внимание камеры.

Сыла нетерпеливо заглядывала мне в лицо. В этот момент я услышал голос, позвавший меня по имени: «Фазыл». Я обернулся. Мадам Хаят быстро приближалась к нам в толпе. Сыла посмотрела на мадам Хаят, затем повернулась ко мне. Мадам Хаят подошла к нам. «В любом случае мне надо идти», — сказала Сыла. Я не проронил ни звука. На краткий миг мы все трое замерли. Я чувствовал запах пыльной сырости, поднимающейся с грязных ковров. Голоса окружающих нас людей звенели у меня в ушах. Мадам Хаят смотрела на меня, Сыла повернулась и ушла, ничего больше не сказав. Я смотрел ей вслед с чувством, сжавшим все мое нутро, похожим на боль или стыд, но не смог пошевелиться.

— Как дела? — спросила мадам Хаят.

— Спасибо, я в порядке. Как ваши дела?

— Если ты не торопишься, давай поужинаем.

— Я вас подожду, — сказал я.

— Я переоденусь и скоро буду.

Я сел на один из пластиковых стульев и стал ждать. Хаят не спрашивала меня о Сыле. Я был уверен, что она видела нас вдвоем на экране, но потом она всегда отрицала это. Притом что никогда не лгала мне. Иногда, если я задавал вопросы, ответы на которые огорчили бы меня, она своим тихим голосом и слегка потупленным взглядом предупреждала, что сейчас «скажет правду». Иногда я отступал, а иногда принимал боль, настаивая на ответах. Но об этой маленькой и неважной вещи мадам Хаят продолжала настойчиво лгать. Когда в тот день нас поймала камера, я сразу же посмотрел на мадам Хаят и увидел ее глаза, устремленные на экран. Каждый раз, когда я поднимал эту тему, втайне желая заставить ее признать это, она говорила: «С чего это ты взял? Ты выдумываешь», но неловкая, встревоженная, не виданная мною прежде улыбка появлялась на ее лице. Словно улыбкой она принимала то, что отвергла на словах.

Мы снова пошли в ресторан со статуэтками. Мадам Хаят распустила волосы.

— Вас не было на выходных, — сказал я.

— У меня была работа, — ответила она без дальнейших объяснений.

Я злился на мадам Хаят, но не мог найти причину этого гнева. Я искал эту причину, словно рылся в старом сундуке, где сам же ее и закопал.

— Ты немного рассеян, — заметила она.

Рассмеявшись, я ответил:

— Нисколечко.

Я рассказал ей о лавочнике, который подарил мне фото.

— Такие люди есть, — сказала она, — но их очень мало.

Улыбнувшись той самой своей равнодушной улыбкой, добавила:

— Дураков, знающих цену своему товару, гораздо больше.

— А ты знаешь, — спросила она, — что Земля дрожит на своей орбите, вращаясь вокруг Солнца, один раз каждые двадцать тысяч лет.

Я никогда не слышал о таком.

— Не знаешь, — сказала она.

— Когда Земля так дрожит, пустыня Сахара в Африке превращается в лес… И остается лесом двадцать тысяч лет… Потом, когда Земля снова дрожит, лес опять превращается в пустыню.

Я вгляделся в ее лицо, пытаясь понять, весело ли ей со мной.

— Честное слово, — сказала она. — Я видела это в документальном фильме. Ученые нашли следы древних лесов во время своих раскопок в Сахаре.

Она сделала глоток ракы.

— Мне кажется не очень разумным относиться к чему-либо серьезно, живя на трясущемся валуне.

— Как же нам жить, не воспринимая все всерьез?

— А как ты живешь, воспринимая все всерьез?

Мадам Хаят коснулась пальцем моей руки.

— О некоторых вещах всегда следует помнить… Во-первых, мы живем на зыбком и неустойчивом куске камня… Во-вторых, мы очень недолговечные существа… В-третьих…

Она замолчала.

— А в-третьих? — спросил я.

— А третью причину отыщи сам… Давай, ешь, закуски отличные.

Она не любила спорить и не пыталась убеждать, говорила то, что хотела, и ей было все равно, какой вывод можно сделать из ею сказанного.

Вместо медового платья на этот раз на ней было обтягивающее фиалкового цвета. Я мог видеть темную глубину между ее грудями, когда мадам Хаят склонилась над столом.

Я подумал, что Сыла может расстроиться. Мысль была похожа на смутный силуэт в полумраке улицы и быстро исчезла, но я знал, что она появится снова.

Выходя из ресторана, я чуть не сшиб статуэтку Золушки. Я был взволнован.

— Давай прогуляемся немного, — сказала мадам Хаят, — погода хорошая.

Мы пошли. Я слушал звук ее каблуков. Мы не разговаривали. Казалось, она о чем-то задумалась, но, пройдя совсем немного, вдруг остановилась.

— Я устала, — сказала она, — давай поедем на машине.

Я поймал такси. Мы сели. Мадам Хаят назвала водителю адрес. Она сидела в одном углу сиденья, я в другом, между нами была пропасть. Машина остановилась перед шестиэтажным зданием, расположенным на склоне, спускавшемся из богатого района в район среднего класса. Я заплатил таксисту, мадам Хаят не возразила.

Она открыла дверь здания ключами, мы вошли. Поднимаясь в маленьком лифте с блестящими хромированными дверями, мы не касались, но ощущали друг друга. Я вдыхал запах, напоминающий о лилиях. Мы поднялись на самый верхний этаж.

Мы вошли в ее квартиру. Убранство было на удивление простым. Кресло, обтянутое темно-коричневым бархатом, которое, судя по его потертости, стояло там всегда, рядом с ним — небольшой журнальный столик, английский зеленый трехместный диван у стены, чуть поодаль — круглый обеденный стол со свежими цветами в вазе и очень большой телевизор, который выглядел как самая дорогая вещь в доме. Двуногие торшеры, один возле кресла, другой у трехместного дивана, излучали спокойный свет.

— Присаживайся, я сварю кофе.

Я сел на диван. Чуть погодя она вернулась с кофе и села в кресло, положив ногу на ногу. Платье задралось, оголив ноги. Я сглотнул. Я совершенно не знал, что мне делать или говорить. Она соблазняла меня, а я даже не мог соблазниться должным образом.

— У вас красивый дом, — хрипло пробормотал я.