Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной Страница 83

Тогда же, в трамвае, посрамив матерщинника, мама углядела у какой-то девушки ниточку в разрезе юбки — и по доброте душевной дернула её, порвав бедняжке наряд. Евгения вывалилась из вагона с такими красными щеками, какие у других детей бывают только на морозе. И вместо жёлтого медведя в клетке (на ней было написано — явно по ошибке — «белый медведь») маленькая Евгения долго видела перед собой расстроенную девушку в рваной юбке и маму, которая извинялась и совала ей деньги. Мама забыла об этом, когда они не дошли ещё даже до бурых мишек — она была рекордсменом в спорте по забыванию на время.

Мишки тёмные и плохо пахнут, шерсть у них как будто вымазана чем-то сладким и липким. Хочется верить, что мёдом. Лара обожает медведей, но совсем недавно узнала, что медведи, оказывается, не ходят на задних лапах, как на иллюстрациях к русским сказкам, и не носят синих штанишек с жилетками. Было большое горе.

Тётя Вера слушает маму, поджав губы — а они у неё от природы не тонкие, красивые, хотя и не такие красивые, как у мамы: «У вас чёткий лук Купидона», — лебезят косметологи. Вот и сейчас тётя Вера наверняка поджимает губы и, как считает взрослая Лара, деньги. У Лары множество претензий к родительнице.

Лара никогда не понимала, как ей повезло. В детстве Евгения поменялась бы с ней местами, не раздумывая.

…Вечером накануне вылета она ещё раз проверила вещи в чемодане — как шутил Джон, уже притуманившийся в воспоминаниях: «Всё забыли, ничего не взяли?» Борьба с хаосом шла по всем направлениям — упустишь мелочь, пожнёшь беспокойство.

Собрано всё идеально, решила Евгения. Профессионально! Мама с третьего класса отправляла её в детские лагеря, Ереваныч после девятого отослал учиться во Францию. Тётя Вера хотела пристроить с ней вместе Лару, но Лара не пожелала жить с незнакомыми людьми в чужой стране. Ну и что, подумаешь, Франция, это не моя мечта, а твоя. А моя мечта — что ты отстанешь от меня когда-нибудь со своей Францией. Сказала не поеду, и всё. И, нервно, к холодильнику — за утешением.

Евгению утешало всегда только одно — порядок. В нём скрывалась надежда на лучшее, в нём — да ещё разве что в материнстве, но это пока умозрительно — был смысл жизни.

А чемодан был собран идеально, потому что Евгения вникала во все тонкости. Балетки, без которых в Екатеринбурге не обойтись. Внутри каждой — носки и тюбики с кремами. Свитеры сложены так, что не будет ни одной складочки. Сыр для Ереваныча. Подарок маме — шёлковая пижама — хранится внутри кремовой керамической вазы, купленной в Шотландии в октябре. Ваза очень красивая, Евгения надеялась, что тёте Вере понравится.

Евгения завела будильник на пять утра, потом вспомнила, что две станции метро завтра будут закрыты и ей придётся пересаживаться на «эруэр» с другой ветки. Парижские автобусы она так и не полюбила, спускалась вместе с туристами в метро. Будильник на четыре тридцать — так будет вернее. И лучше переложить пижаму с вазой в портфель, который возьмёт с собой в самолёт — там же лежал планшетник (по-французски «таблетт» — как таблетка!) для Лары.

Утренний Париж — пусть и серый, февральский, с мельчайшим манным снегом — прекрасен. Евгения любила Париж даже в такой день — когда утром птичка капнет на плечо, а вечером вступишь уже ногой, для разнообразия, в собачье. Пусть в квартире холодно (так и тянет развесить по стенам гобелены, любимых тёти-Вериных дам с единорогами), и метро бастует, и очередь в Гран-Пале на выставку Эдварда Хоппера[59] такая, как на старых советских фотографиях — в польский магазин «Ванда» в Москве. Тётя Вера как-то убивалась там в очереди за лаком для ногтей — потом подарила флакон маме, а та — своему гинекологу. Цвет был вполне себе гинекологический — мясной, с блеском.

Евгения тянула чемодан за ручку, на плече висел портфель, раздувшийся, как рыба фугу. Забыла оставить записку для Люс! Придётся отправить ей texto из Москвы — сейчас слишком рано, разбудит… Люс оканчивала Сорбонну, они снимали квартиру на двоих. Шустрая девушка из Тулузы — они сразу подружились, но дистанцию Люс всё равно вымеряла до сантиметра. Как все французы: уж к чему к чему, а к этому Евгения привыкла ещё в школе. Дружба дружбой, но не надо переходить границы.

Чемодан пришлось нести по ступенькам — здесь никто не поможет, не принято. Один только раз за всё время у Евгении вырвала из рук набитую сумку пожилая африканка — Евгения решила, ограбление, но нет, это африканка её пожалела: хрупкая студентка, бедное дитя.

Евгении везло на людей.

Поезд пришёл почти сразу, она даже не успела достать книгу из сумки. Это был старый роман Хандке «Страх вратаря перед одиннадцатиметровым». Вдруг захотелось, как шоколада. Или селёдки — точнее, наверное, селёдки.

Хандке, Борхес, Кортасар, Амос Тутуола, Фриш — это были герои маминой книжной полки. Запустил их туда Джон, как рыбок в аквариум, и они прижились. Евгения тоже потом перечитала все эти книги до последней строчки. А мама в последние годы выбирала совсем никудышные сочинения — даже иные сериалы лучше, чем эти мелодрамчатые книги, все как на подбор с претензиями.

Евгения никогда не будет так писать.

На Северном вокзале она пересела в «эруэр», через полчаса — Шарль-де-Голль, потом — Москва, а вечером («Радость после одиннадцатичасовой дороги») уже увидит маму, Лару и тётю Веру Стенину. Увидит, к сожалению, ещё и Ереваныча, которого никак не выкинешь ни из песни, ни с возу.

Евгения положила ногу на ногу. Мамочкины ноги, высочайшее качество. Чернокожий паренёк в наушниках, сидевший напротив, одобрительно подвинулся.

За окнами поезда с ней прощался Париж — чем ближе к аэропорту, тем скучнее становились виды. Граффити, угрюмые фабричные фасады… Париж — или же любой другой город мира.

Евгения прикрыла глаза, но портфель-фугу всё равно придерживала рукой — даже если задремлет, осязание выручит. В портфеле были не только подарки и документы. Там лежало главное — сюрприз для тёти Веры Стениной.

Деньги.

В один из недавних приездов мама при Евгении выговаривала Ереванычу, почему это он перестал преподносить ей личные подарки? Никаких любовно выбранных украшений, тщательно выисканных шубок и пышных букетов к Восьмому марта (мама хоть и называла этот праздник днём Клары и Розы, всё равно любила его). В какой-то момент отчим действительно начал дарить маме только деньги — и даже не всегда в конвертах, а в ответ на её возмущение сказал: «Есть ли, Юленька, что-то более личное и дорогое, чем деньги?» Порой в Ереваныче оживал тот сорт юмора, который любила Евгения, — за это она прощала ему пусть и не всё, но многое.

Деньги для тёти Веры Стениной — это будет очень личный и дорогой подарок. Кроме того, к этому подарку прилагалась история — по мнению Евгении, невероятная.

Сразу после рождественских каникул к ней на факультет заявилась тётя Оля Бакулина — она близоруко разглядывала студентов и так радостно вцепилась в Евгению, когда узнала её, что внутри у девушки горячо вспыхнула жалость. Ей часто становилось жаль людей, даже если они того не стоят и более того — не ждут. Тётю Олю жалеть было не за что. Выглядела она как настоящая парижанка — вся в сером с ног до головы, удобные туфли, дорогая сумка и голое лицо — его хотелось разрисовать как детскую раскраску. Приложилась щёчкой, привядшей, как забытый абрикос, к Евгении, два раза чмокнула воздух и ни разу не промазала. Евгения даже позавидовала — у неё этикетные поцелуи не получались, она часто попадала губами в чужие уши и волосы. Евгения с детства была неловкая, руки как из одного места растут, ворчала тётя Вера Стенина.

Тётя Оля обошла вокруг Евгении, как вокруг Венеры Милосской, похвалила фигуру, вспомнила маму. Евгении всегда было неловко слушать такие комплименты — если учёбу в Сорбонне она заслужила сама, то ноги и талия достались ей от мамы бесплатно, и все, кто знал маму, как будто намекали таким образом, что однажды Евгении придётся их вернуть. Возможно, что подобные мысли — результат долгой жизни в Париже, где все первым делом учатся считать и выгадывать.

Занятия уже окончились, так что Евгения позвонила Люс — сказала, чтобы та не ждала её в кафе, как договаривались.

— Какой у тебя французский! — поразилась тётя Оля. — Никогда не скажешь, что родилась на Урале.

Тётя Оля была невысокой, а Евгения в тот день как нарочно надела новые ботильоны — на небольших, но всё-таки каблуках. Вместе они выглядели достаточно нелепо для того, чтобы окружающие безошибочно принимали их за тех, кем они и были — девушку и её тетушку. Пусть и неродную.

— Ты прости, что я не звонила тебе, — каялась тётя Оля. — Я обещала Юльке, но у меня столько всего случилось, не перескажешь.

Евгения молчала. Ей поначалу и вправду нужен был в Париже если не пригляд, то добрый совет и возможность поговорить с кем-то на русском. А сейчас она не без усилий разбирала беглую русскую речь тёти Оли, даже поймала себя на мысли — может, предложить перейти на французский?